ПЛАХТА: Юго-Восток

* * *

8 апреля ближе к часу дня меня доставили в отделение Васильевского управления полиции. Подобие тюрьмы, как для украинских военных, так и гражданских в возрасте от восемнадцати до восьмидесяти лет. На первом этаже находились камеры. Всего восемь камер, плюс кухня и продуктовый склад. Из восьми — две одиночные, три общие, одна — двухместная. В оставшихся жили русские и охрана. Меня поместили в одиночную камеру, размером три на два метра. Слева — туалет, огороженный фанеркой (просто дырка в полу). Посреди комнаты приваренный металлический стол и кровать. Основание металлическое, сверху — доски. Подобие матраца и плед. За туалетом — рукомойник. Туалет неисправен. Вентиляция не работала. По ночам сильно мерз.

Первые четыре дня был сам. Потом ко мне привели молодого человека по имени Иван. Ему едва исполнилось двадцать четыре года. Имел семью, служил при церкви помощником священника. С виду обычный сельский парень. Русские его жестоко пытали. Обвиняли в том, что имеет отношение к теробороне и знает, где склад оружия. Он не понимал, о каком оружии идет речь.

Беднягу пытали током. У них имелась специальная машинка с проводами. Ты должен держать эти провода, а по ним шла электроэнергия. В последствии модернизировали машинку, к проводам прицепили иголки от шприцов, вставляли под ногти и вилку в розетку. После этого его жестоко избивали прикладами, кастетами. В самом конце сняли штаны и приложились электрошокером к гениталиям. Через три дня такого мучения он сошел с ума, решил повеситься, но не смог. Поэтому взял крышку от консервной банки и начал резать вены. Со стороны это выглядело иначе. Тронувшийся рассудком человек сидел и пилил себе руку, чисто пилой. Я все это время находился с ним, пытался отговаривать. Через пять минут после начала пиления зашел в камеру главный, вызвал врача и его увезли, типа в больницу. Позже сказали выжил, но, я думаю, Иван мертв.

После его ухода все осталось в крови. Туалет полностью залит кровью. Его глубина около восьми сантиметров, если опустить руку, то плазма доходила до кисти. Я отмыл камеру сам.

Первую неделю было сложно. Накрывало паническими атаками, казалось, что стены сдвигаются, а потолок падает на голову. Мучился от галлюцинаций. Слышал голоса и песни. Вторую неделю стало полегче. На третью привык, но беспокоил вопрос: почему так долго? После четвертой отпустило. Стал ко всему относиться, как к обыденности. С первого дня смекнул, если начну истерить, метаться по комнате, орать не своим голосом, живым не выйду. Поэтому вел себя сдержанно. Звонить разрешали раз в восемь-десять дней, длительность беседы две-три минуты. Я набирал папу и маму. Разговаривать следовало на громкой связи, рядом стоял военный и слушал наш разговор.

Кормили терпимо, в основном консервами, сухпайками, бывало, давали гречневую кашу, наподобие супа. Изредка — хлеб. Принесенную воду очищал специальными таблетками, найденными в пайках. В камере имелся сухой спирт и крохотный нагреватель. На этом огне грел еду, разогревал консервы, накалял до красна линейку и резал хлеб. Получались мини-тосты. Изредка попадали конфеты и вафли. Оказывается, чай с конфетами — это весьма вкусно. На улицу выпускали на пятнадцать-двадцать минут в день. Первый раз помылся через две недели.

Со временем меня стали приобщать к труду. Я мыл полы, помогал по кухне, на складе. Убирал свободные помещение и пыточную. Отмывал пол от крови, собирал ватные тампоны и бинты. Когда драил пол в коридоре, а вокруг — никого, быстро открывал окошки для еды и давал заключенным возможность поговорить. Ведь часто сидели целыми семьями: отец, сын, племянник. Передавал сигареты, записки. Чтобы не лишиться рассудка, представлял себя шпионом на ответственном задании. Человеком, который выведывает информацию, собирает ее и докладывает об услышанном в штабе.

Работал три-четыре дня в неделю и радовался, что есть чем заняться, без работы сошел бы с ума. Просыпаешься от надрывных криков. Кого-то уже пытают. Самым сложным было не проявлять никаких эмоций: не показывать своего ужаса, страха, тоски. Кроме того, угнетала полная неизвестность. Не знаешь, что будет завтра, через два часа, через пять минут. Трудно провести весь день в комнатушке без книг, телефона, свежего воздуха.

В управлении находились специальные русские в количестве четырех человек. Эти люди занимались пытками. Я их окрестил гестаповцами. Среди них выделялся «человек в черном», отличающийся особой ненавистью и жестокостью. Одному заключенному отрезали палец, сломали четыре ребра и засунули швабру в задний проход. Второму проломили череп. Как-то раз зашел в пыточную, а там подвешенный к потолку человек. Его примотали проводами. Все вокруг — в крови, а под ним — небольшое ведерко, наполненное кровью до краев. Рядом сидел пытавший и спокойно записывал в тетрадку, будто наблюдал не за мучительной смертью, а за тем, как прорастают пшеничные ростки. Фиксировал изменения по минутам.

В охране служили дагестанцы в составе двадцати человек. Они напоминали роботов. Ко мне относились нейтрально, даже с сочувствием, так как не понимали, с какого перепугу я здесь нахожусь. Не военный, не бизнесмен, не политик, не «Азов». Просто подросток. После двух недель один дагестанец стал носить книги и за сорок восемь дней прочитал более семи тысяч страниц.

Испытывал страх, когда наши обстреливали Васильевку. Ракеты, снаряды падали очень близко. Надеялся, нас не накроет: одно дело, когда тебя убьют враги, другое, когда свои же. Не по-геройски.

Первые сорок восемь дней я провел в тюрьме, следующие сорок два — в Мелитополе в отеле с похитителями. Несколько раз в неделю ко мне заходил дагестанец-повар, и мы с ним топали на кухню. Я помогал ему готовить еду. Драил казаны, посуду, чистил овощи. В остальное время выполнял другие задания: мыл полы, убирал в свободных помещениях.

Меня освободили 7 июля, но я еще долго ощущал запах мокрой тряпки, пропитанной кровью, и слышал крики пытаемых. Через месяц видения исчезли.