ПЛАХТА: Юго-Восток

Южный крест

Люди на юге хорошие.

Даже у священника вид порядочного человека. Винсент Ван Гог

Юг Украины ассоциируется со счастливым детством. Это обязательно шумные сборы, перегревшийся поезд, раскаленная серо-зеленая степь. Гибкие травы, волосатый ковыль, зонтики, напоминающие курай. Пиксели неизвестных доныне цветов: мелких, незатейливых, простоватых. У одних вместо лепестков пшенная каша. Вторые — сухоцветы в виде песочных коржиков и коржей. Что тут скажешь — вольные земли. Юг — это всегда томительное ожидание путешествия и новый купальник в старом чемодане. Перебранка колес, чай в граненом стакане и чей-то ранний еще не положенный храп. Вагонный шепот, хруст яичной скорлупы, шарканье домашних тапочек проводницы, станции и полустанки. Влажное постельное белье и дрем, невозможный дома в привычной кровати. Утренняя очередь в туалет и силуэт чайки-хохотуньи. Тонкий запах еще невидимого моря, тараньки, арбузных сердцевин родом из Голой Пристани. Шатающийся перрон, носильщики в замызганных передниках, другой разговор и говор. Откуда-то сбоку, со стороны запекшегося на солнце вокзального угла, отдает перегретыми грунтовыми дорогами, ягодным компотом и обязательно баклажанной икрой. Бычками, платанами, водорослями, бризом, шумными рынками и солончаками с острова Джарылгач.

Все мои летние воспоминания связаны с Херсоном, Одессой, Николаевом, Скадовском, Очаковом и селом Каролино-Бугаз. В них смешалось все: и речная рыба, и рыхлый ракушечный песок, и розовая соль. Полосатое море, крупные с перетяжками томаты и белые маяки. Степь, дышащая горячим медом, и вечернее вино на столе. Родители пили что-то с привкусом чернослива и кофе, мы с сестрой — виноградный сок. Подпекали сгоревшие плечи и носы. Хозяйка, сдающая комнату, рассказывала, что Херсон — регион пяти морей. С гордостью перечисляла Черное, Азовское, Каховское море и Геническую протоку. Обязательно кто-то из постояльцев задавал вопрос:

— Ну а пятое?

Та закатывала глаза:

— Ну, конечно, море арбузов.

Вечер долго не наступал. От дороги несло камышами, персиками, пылью. Степи все больше напоминали старые иранские ковры. Падающие звезды оставляли после себя серебряные нити.

Вспоминаю Херсон, трап самолета, рослого двоюродного брата, протягивающего мне гигантскую конфету «Гулливер». Черешню во дворе и придуманную мамой игру. Она ставила мне на голову тарелку, а я должна была сказать волшебные слова: «Деревце, деревце, дай мне черешенку». Раз, и в тарелке горсть почерневших ягод. Рядом большая собака на цепи. Мне все время казалось, что это не пес, а сбежавший из зоопарка медведь. В доме — высокие кровати с набалдашниками и всюду ткани. Ситцевые, бязевые, махровые, сатиновые. В мелкий цветочек и крупный, в геометрические фигуры, советские лозунги, вертикальные и горизонтальные полосы. Отрезы на платье, на костюмы, на жакет. Тетя Лида — габаритная женщина с большой грудью, шила и днем, и ночью. Периодически откладывала наперсток и говорила: «Ну все, пойду насыпать борщ» (он у нее всегда был ярко-оранжевый, как херсонское солнце. Она предлагала его на завтрак и искренне не понимала, как можно завтракать омлетом или сырниками). Моя мама — учительница русского языка и литературы, ее исправляла. Рассказывала и про «наливать», и про «надевать». Тетя Лида подмигивала: «Да что ты говоришь? Одежду нужно одевать, а Надежду надевать?» Николаев называла Нико, а Антоновский мост — Антохой. Каждый день ходила на рынок и непременно покупали синенькие. Мама закатывала глаза, завидя большие тазы, наполненные доверху креветками и подпись «Свежая креветка». Почему креветка, когда их несколько сотен. Куда делось множественное число? Тетя Лида цокала языком: «Нельзя быть такой правильной». Перед сном желала всем «нудной ночи» и отчаливала. На груди — неизменная иголка, размером с шило и длинная-предлинная нить. Дошивала дочери выпускное платье, и когда та вышла за аттестатом, полностью исчезла за ворохом оборок и кружев.

Херсон с первого дня войны оказался в оккупации. Тете Лиде рашисты разнесли дом…