История одной семьи

3

Фотография Джузеппе пришла через пару дней после окончания школьных каникул. В военной форме, гладко причесанный, аккуратный, писаный красавец, мой брат зажег огонь в сердцах всех девушек нашего района. Мать часами созерцала занавес за спиной сыночка и колонну, рядом с которой он стоял, прямой как палка. Она плакала и смеялась, причитая, что по возвращении не узнает его. Ругала Винченцо, который колесил по району с фотографией брата и всем ее показывал. Мама опасалась, что карточка потеряется или истреплется, поэтому в конце концов решила поставить ее под стеклянный купол на комоде, бок о бок с изображением святого Антония.

— Пусть святой Антоний и Богоматерь защитят тебя, — повторяла она каждую ночь перед сном.

Вопрос о моем отъезде в Пресвятое Сердце значительно померк на фоне службы Джузеппе, ставшего солдатом. Мне пришлось смириться с этим, как и с голубой формой[13], которую мама сшила сама, чтобы сэкономить деньги. Подобно большинству моих обновок, форма была мне велика.

— Зато сможешь носить ее все три года, — пресекла мама попытки возразить против слишком длинных рукавов и подола, щекочущего икры.

— Монахини любят серьезность, — саркастично заметил Микеле при виде моего одеяния, когда мы встретились в первый учебный день.

Он ждал меня у проспекта Витторио Эммануэле с почти пустым рюкзаком за спиной. Я, наоборот, боясь в первый же день произвести плохое впечатление на клобучниц, набила портфель книгами и тетрадями, подаренными бабушкой Ассунтой и бабушкой Антониеттой. Родители не расщедрились на новый рюкзак, поэтому я тащила громоздкий зеленый портфель, пристроив его на одно плечо и сгибаясь под немалым весом.

Микеле предложил понести мой портфель и проводил до остановки автобуса номер четыре, напротив театра Петруццелли. Я попрощалась с другом; в горле стоял комок. Ездить к монахиням значило покидать наш район, смотреть в глаза незнакомцам из респектабельной части Бари, мучиться от колючих сомнений, вероломно закрадывающихся в душу, как непослушная петелька в вязании: «Справлюсь ли я? Посчитают ли меня непохожей на них? Смогут ли прочитать по лицу, откуда я родом?»

Когда эти мысли всплывали, я поспешно засовывала их поглубже, стараясь утопить в потоке насущных дел.

Школа Пресвятого Сердца занимала большое серое каменное здание с современной колокольней, которая возвышалась в центре красивого пышного сада, защищенного от внешнего мира прочными воротами из кованого железа. Меня сразу поразили запах чистоты, ароматы цветов, украшающих алтари, и статуи святых, которые стояли вдоль коридора, ведущего в классные комнаты. Все окутывал мягкий свет, своего рода приглашение погрузиться в тишину и печаль. Маленькая часовня, дверь которой всегда была широко распахнута, призывала к молитве в любое время.

Всех учениц первого года встречала строгая сестра Линда, миниатюрная женщина с сильным акцентом уроженки провинции Фоджа. Единственным проблеском красоты на ее бледном лице были глаза: большие, ясные, с пестрой радужкой, усеянной множеством пятнышек цвета янтаря. Еще нас познакомили с сестрой Грациеллой, которая пропалывала огород за монастырем. Позже я узнала, что монахини называют огород гербарием и тщательно возделывают там растения, из которых можно получать различные препараты для лечебных целей. Радушие сестры Грациеллы сразу покоряло. Она показалась мне очень похожей на меня саму: невысокая, смуглая, с хитренькими глазами. Наша симпатия была взаимной, потому что она улыбнулась мне, как только мы встретились взглядами.

Среди двух десятков девочек из разных районов Бари я оказалась единственной из квартала Сан-Никола. Вскоре мы с сожалением обнаружили, что суровая сестра Линда будет преподавать у нас итальянский язык, историю и географию, а также, исключительно для собственного удовольствия, прочитает нам начальный курс латыни. В первые школьные дни я подолгу анализировала ее поведение, изучая недовольный взгляд, которым мать-настоятельница обычно мерила учениц. Жизнь в нашем районе помогла мне обзавестись шестым чувством и научиться понимать людей. Для таких, как я, было жизненно важно знать, кто достоин доверия, а с кем лучше лишний раз не встречаться. Через неделю у меня сложилось собственное мнение о сестре Линде. Я решила, что она многие годы прожила в одиночестве и печали, из-за чего эмоции у нее притупились, а чувства поблекли, оставив в сердце лишь несколько отчаянно-ярких страстей: латынь, литературу и оскорбления.

— Ты идиотка, — бросала она, когда кто-то из девочек не мог ответить на вопрос.

Многих моих одноклассниц такие эпитеты доводили до бесконечных истерик со слезами. Некоторые сидели опустив голову до конца урока и при первой возможности пытались восстановить свою пошатнувшуюся репутацию в глазах учительницы. Что же до меня, то я привыкла к резкости учителя Каджано, к невзгодам жизни в бедном районе и к тягостным перепадам настроения отца, поэтому ни одно оскорбление монахини меня не задевало. По-своему я понимала сестру Линду. Женщина с ее культурным уровнем могла бы добиться комфортной жизни, выполнять важную работу. Вместо этого она выбрала печаль монастыря. Я представляла ее в темной и тихой келье, окутанную холодом казенного житья, вынужденную проходить каждодневное испытание жестким матрасом и вставать ни свет ни заря на утреннюю молитву. Возможно, когда-то она была красива и тоже могла испытывать неодолимое любовное томление. Но его сокрушила монастырская серость, где чувства сестры Линды со временем свелись к мелким обидам, незначительным переживаниям других сестер, маниакальной заботливости, скрытой зависти, делам милосердия, усталым молитвам, вынужденной вежливости и крайней строгости. В конце концов мой ужас перед учительницей превратился в мучительное сострадание.

Но мне сразу же пришлось принять суровые правила социальной иерархии, неписаный закон, который передавался из поколения в поколение. Несмотря на одинаковую синюю униформу, строгие прически и запрет на косметику, разное происхождение оставило на ученицах неизгладимый след. Это сквозило в надменных взглядах, которые одни девочки бросали на других; в осторожных жестах, выпяченных в знак согласия губах, поворотах головы, слаженных движениях рук — всех тех сигналах, которые я невольно замечала. Со мной учились дочери юристов, врачей, университетских профессоров, составляющие элиту нашего класса. Они очутились за партами рядом друг с другом без всякого сговора, по наитию: просто признали, что равны между собой. Дальше шла большая группа дочерей офисных работников, служащих Enel[14] и Sip[15], одержимых социальным ростом. Их матери-домохозяйки мечтали, что дочери получат те же возможности, что и сыновья. Эти девочки заучивали уроки наизусть, чувствуя, что во многом уступают богатым одноклассницам; они выкладывались на полную катушку, посвящали долгие часы учебе и покорно внимали наставлениям сестры Линды.

А еще была я, Мария Малакарне. Чужая и для тех и для других. Наверное, поэтому одноклассницы боялись и ненавидели меня. Я разрушала их иерархию, попирала каждый шаг социальной эволюции. Я говорила почти сплошь на диалекте, но при этом получила «восемь» по итальянскому[16]. Я не видела пользы в латыни, но выучила ее довольно легко. Я любила историю и в то же время не слишком отставала по математике, хоть и не добивалась по этому предмету отличных оценок. Через несколько недель меня окружали заклятые враги. С одной стороны — девочки из элиты, которые не могли стерпеть такую персону в своем фальшивом и блеклом мире, с другой стороны — дочери «белых воротничков», жертвующие собой, дабы продемонстрировать, что эмансипация возможна, пусть пока и не для всех.