История одной семьи

4

Первые месяцы я училась довольно прилично. Сестра Линда часто хвалила меня, разжигая во мне желание добиться успеха. Неудачи богатых девочек дарили надежду, что вне мира, где я выросла, действуют другие законы, лишенные предопределенности, что каждый может выстроить свое будущее исключительно благодаря собственным достижениям. Я по-прежнему с восхищением смотрела на некоторых своих одноклассниц, на их красивую одежду, выглядывавшую из-под халатов; следила за манерой говорить, оценивала словарный запас, который всегда казался мне богаче моего. И, вынужденно соглашаясь с тем, что в определенном смысле они лучше меня, я признавала справедливость издевок Паолы Касабуи, ставшей моим злейшим врагом. У Паолы, дочери известного адвоката из Бари, были блестящие длинные волосы, словно у куклы, и хорошо заметные формы. Она держалась открыто и своей быстрой напористой речью могла ошеломить любого собеседника. Паола мечтала стать королевой мира. Та же Магдалина, только ее образованная версия.

Иногда Паола останавливалась, чтобы оглядеть меня: руки в боки, подбородок вызывающе вздернут вверх.

— Де Сантис, — цедила она сквозь зубы. — Интересно, как тут оказалась такая замарашка?

И даже если во мне бурлила злость, я молчала, потому что за серыми стенами школы лежал путь к свободе, и я никогда не позволила бы чужим насмешкам встать у меня на пути.

По утрам мы по-прежнему встречались с Микеле, и я во всех подробностях рассказывала, что случилось со мной в школе. Рюкзак у Микеле всегда был почти пустой. Только куча каких-то записей шариковой ручкой, строчки которых сплетались между собой в глубинах электрической синевы ткани рюкзака.

— А книги ты не носишь? — спрашивала я у него.

— А зачем? Я их наизусть знаю.

Микеле не питал особой симпатии к своему учителю литературы, которого называл зомби: высокому, очень худому, с кожей как папиросная бумага и темными кругами под глазами; на висках — пучки ярко-синих жилок.

— Гребаный засранец, — бросал мой друг. — Когда-нибудь он будет иметь дело со мной.

Я с недоумением смотрела на него. Моя новая школа создала пропасть между прошлым и настоящим, и теперь наш район часто казался мне совершенно незнакомым местом.

— Мике, ты же знаешь: если не будешь учиться, тебя исключат.

— Да насрать, Мари, меня тошнит от школы.

Мы шли так оставшуюся часть пути до Петруццелли, обсуждая во всех подробностях нападки Касабуи и зависть богатых, но не особенно сообразительных девушек. Потом я пародировала сестру Линду, подражая ее акценту и гортанному голосу, и мы хохотали во все горло, пока не приезжал автобус.

— Увидимся завтра, — прощался Микеле, почесывая затылок.

Я улыбалась, глядя, как он кривляется и подбрасывает свой рюкзак, чтобы привлечь мое внимание. Круглое чистое лицо мальчишки, который всем нравился. Люди считали его безобидным, слишком молчаливым и вежливым, не способным обидеть даже муху. Мы почти забыли, чей он сын. Иногда, когда мы с Микеле были рядом, я вспоминала, как в детстве боялась, что он внезапно вытащит на свет скрытое зло, унаследованное от отца; ту черную смолистую жижу, которая рано или поздно изменит его даже внешне. Со временем я убедила себя в нелепости этой мысли, но иногда она возвращалась и мучила меня по ночам. Сны всегда были одинаковыми, они пугали не только образами, но и запахами, надолго застревавшими в ноздрях после пробуждения: вонь кошачьей мочи и гнилых водорослей.

Во сне я бродила в каких-то камышовых зарослях, а потом замечала знакомые развалины Торре Кветты. Я присаживалась среди камней, чтобы украдкой понаблюдать за морем. И тут вдруг замечала Микеле: он лежал на песке, безмолвный и выпотрошенный, черви выползали у него изо рта и глазниц, он протягивал руку, еще живую, чтобы попросить помощи, но я кричала и просыпалась, а потом прибегала мама проверить, что со мной случилось.

— У тебя слишком живое воображение, Мари, твой мозг не отдыхает даже ночью. Это потому, что ты была лунатиком в раннем детстве.

Винченцо ворчал, поскольку мои крики его будили. Он ругался на меня, потом отворачивался и говорил, чтобы я больше не смела шуметь и мешать ему высыпаться, поскольку утром ему надо на работу. Но однажды вечером именно Винченцино заставил меня понять смысл этого сна.

Рождество почти наступило, и наш район принарядился к празднику: разноцветные огоньки на балконах, звезды на фасадах, праздничные вертепы, которые кое-кто из стариков собственноручно соорудил у входа в дом. Все это создавало почти волшебную атмосферу. Сестра Линда на уроке задала нам написать сочинение о значении праздника Рождества. И я рассказала о чарующих огоньках, о радости в сердцах детей, ждущих подарков, о семье, собравшейся вместе, — и бабушка Антониетта, и даже бабушка Ассунта с тетей Кармелой, — о чистке мандаринов за игрой в лото, когда бабушка Антониетта вспоминала о детстве сыновей, моей мамы и тети Корнелии, и от этих рассказов в ушах раздавалось мерное «тик-так» прошлого.

Мое сочинение настолько понравилось сестре Линде, что она решила прочитать его перед вторым и третьим классами.

— Вы слышите мелодию? — спросила она с сияющими глазами.

Ученицы недоуменно уставились на нее.

— Ослицы! — разозлилась она, стукнув кулаком по кафедре. — Мелодию слов. Будто играет оркестр.

Я всем сердцем наслаждалась моментом счастья, чему только способствовало сердитое выражение лица Касабуи, которая воззрилась на меня, словно говоря: «Посмотрим, как ты выкрутишься в следующий раз». Я поделилась новостью дома, и мама очень обрадовалась. Папа ничего не сказал, но вечером, после ужина, протянул мне руку. Я вложила в его ладонь свою — как обычно, робко и осторожно, будто могла обжечься. Мы сидели так несколько минут, пока тепло наших пальцев не растворило в моем сердце дремлющие и ни разу не озвученные обиды. Время от времени мне неизбежно случается подсчитывать все хорошее и плохое в пройденной жизни, и такие редкие моменты близости с отцом оказываются среди самых драгоценных воспоминаний. Однако в те дни я уже научилась не слишком погружаться в радость, потому что злая обманщица судьба всегда подстерегала неподалеку.

— Пойдем посмотрим на вертепы с фонариками? — с хитрым взглядом спросил меня Винченцо.

— Да, хорошая идея, Мария. Иди погуляй с Винченцино, — поддержала мама.

Я кивнула и последовала за братом. Дул сильный ветер, холодный и резкий; он растаскивал мусор, валявшийся на улице, подхватывал, кружил в воздухе, а затем швырял обратно.

На площади Меркантиле стояла немного грустная суета: в рождественский сезон рынок работал и по вечерам, но сейчас некоторые продавцы уже ушли домой, а другие только собирались. На земле валялись скорлупки грецких орехов, шелуха от семечек, бумага и кучки собачьего дерьма.

— Как насчет вертепов?

— Сейчас-сейчас, это получше вертепов будет.

Я знала эту злую усмешку. И слегка испугалась.

— Я видел, что Микеле Бескровный тебя каждое утро на автобусную остановку провожает. — Винченцо поднял еще целый грецкий орех в скорлупе и поднес ко рту.

— Ну и что с того? И вообще его зовут просто Микеле. Бескровный — это его отец.

— А ты думаешь, яблоко от яблони далеко падает?

Я вопросительно посмотрела на брата и приостановилась, как никогда внимательно вглядываясь в каждый сантиметр его тела: выступающие лопатки, узкая грудь, тонкое треугольное лицо с едва заметным подбородком. Я заметила, как красота схлынула с Винченцо, оставив лицо бесстрастным и пустым.

— А ты знаешь, что делает папаша Бескровный у себя дома?

Я отрицательно цокнула языком. Вспомнились только его молодая жена и дети-близнецы с огромными глазами.

— Тогда смотри, смотри! — Он схватил меня за руку и потянул за собой, приглашая заглянуть внутрь.

Я немного поколебалась, но любопытство победило, и я медленно открыла дверь, которая оказалась незапертой. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы различить фигуры в темной комнате. Затем я повернулась к Винченцо.

— Смотри, смотри! — смеялся он, продолжая подначивать меня.

Я увидела хрупкую девушку, высохшую, как анчоус; она шла по комнате, поддерживая другую девушку, такую маленькую, что она казалась ребенком. Голова второй девушки была низко опущена, руки болтались, словно она потеряла сознание или спала. Потом к ним подошел высокий крепкий парень. Он будто попал сюда из какого-то другого измерения: слишком красив, слишком мускулист, слишком опрятен и хорошо сложен, чтобы принадлежать этому месту.

— Знаешь вон того парня?

Я покачала головой.

— Это старший брат Микеле.

— Старший брат? А разве не Карло старший?

— Карло старше Микеле, но не самый старший из всех. А вот это первенец Николы Бескровного.

Я опустила глаза в ужасе от мысли, что парень меня заметит. Почему Микеле никогда не говорил мне о нем? Почему хотел скрыть, что у него есть еще один брат?

— Все называют его Танком, и здесь он командует даже покруче отца.

— Командует? О чем ты говоришь, Винче?

— Посмотри сама. — И он жестом предложил мне поднять голову.

Танк подошел к одной из девушек и протянул ей жгуты и шприцы, которые она неуклюже взяла. Потом я заметила в комнате еще и юношу; он сидел на неубранной кровати, обхватив себя руками, и таращился на трещины в кирпичах пустым взглядом.

— Что это за мерзость, Винче?

— Свинство, которое творит семейство твоего дружка. Танк сдает комнаты наркоманам, Мари. Они сюда героином ширяться ходят. Весь район знает. И ты теперь тоже.

Наркоманы. Комнаты в аренду. У нас наркоманы считались больными людьми и вызывали омерзение. Бабушка Антониетта, замечая человека с застывшими и потухшими глазами, крестилась и тянула меня на другую сторону дороги. Папа заводил со мной разговоры о плохих вещах, которые происходят в нашем районе по вечерам. «Сан-Никола становится опасным» — так он всегда говорил мне.

— Но вы с Карло друзья, — пробормотала я, потому что все еще не могла представить своего друга детства в окружении этих вонючек.

— Я просто знаком с Карло. Дружба — другое дело. — После этих слов Винченцо с довольным видом взял меня за руку и велел следовать за ним: — Теперь можно и пойти посмотреть на вертепы.

Я безразлично приняла приглашение, в сердце бушевал ураган, не поддающийся контролю. Мне вдруг показалось, что теперь я наконец-то могу разгадать смысл тех повторяющихся снов, которые мучили меня по ночам. Я видела в Микеле обманщика, который держал в руках ниточки и управлял мной, как марионеткой. Его чистое лицо, застенчивые манеры; то, как он позволял другим брать над собой верх; как оказывался рядом, когда я нуждалась в нем больше всего; как слушал мои детские исповеди, улыбался мне одной — а затем внезапно исчезал и возвращался к своим истокам, к Николе и Танку, изобретать новые злодеяния, которыми можно замарать наш район; бегал от учебы, потому что его судьба уже была предрешена: страшная и грязная, она кишела червями и отвратительными тараканами. Я шагала по площади дель Феррарезе, как робот. Хотелось просто вернуться домой и забыть увиденное, а потом поехать в Пресвятое Сердце, учиться до потери сознания и превзойти Касабуи во всем.