Эффект Сюзан

27

«Тропический Копенгаген» находится на территории бывшего общинного выгона на острове Амагер, это восемь зданий из стали и стекла, в каждом из которых тропические пальмы могут достичь тридцатиметровой высоты и все равно под крышей останется место для полипропиленовых мостков, с которых посетители могут осматривать всю оранжерею сверху.

Если что хорошее и можно сказать об этом здании, так это то, что оно построено в виде восьми правильных многогранников с пятиугольными гранями, что заставляет любого математика вспомнить удивительно элегантное Эвклидово доказательство того, что именно этот многогранник является последним из пяти платоновых тел.

А в остальном это заведение вызывает у меня легкий дискомфорт. Вам предлагают заплатить триста крон за вход, чтобы вы могли прогуляться по центральноафриканской парной бане, где попугаи тарахтят, как строительная площадка, и где все время надо пригибаться, чтобы вас не сбили с ног летающие насекомые величиной с кокосовый орех, и еще не спускать глаз с разнузданных обезьян, которые так и норовят вытащить у вас из сумки кредитные карточки и помаду. И в это же время вы должны постараться вытеснить из головы тот факт, что благодаря современной технике и современной физике — к которой я имею непосредственное отношение — ежедневно вырубают тысячу двести квадратных километров тропических лесов, небольшой кусочек которых мы устроили здесь, на Амагере. Кусочек, который никогда не считался заповедником и поэтому скоро будет уничтожен. И когда вы в конце концов добираетесь до ресторана, то оказывается, что он называется «Голубой окапи», и вы думаете, что и им скоро придется любоваться лишь в виде чучела.

Но ничего не поделаешь, Лабан и близнецы решили, что мы встречаемся здесь. Потому что они тут всё обожают.

У Лабана какая-то особая привязанность к тропикам, однажды он сделал запись криков попугаев и написал на тему этих звуков музыкальную пьесу, которую потом продал оранжерее для ее телевизионной рекламы. Ну а Тит, разумеется, любит животных.

Они ждут меня, и они уже сделали заказ, и еду уже принесли — традиционное блюдо из Ганы — «фуфу», что-то вроде каши из кукурузы и маниоки с ярким красным соусом из орехового пальмового масла. При других обстоятельствах я бы с удовольствием это съела, но сегодня не могу даже притронуться к еде. Лицо Хенрика Корнелиуса, наполовину закрытое мыльной водой в метре от меня, то и дело возникает перед глазами.

— Мы побывали у Кирстен Клауссен, — говорит Харальд каким-то замогильным голосом. — Она купила церковь Багсверд!

Они выжидающе смотрят на меня. Словно полагают, что я сейчас разделю их возмущение.

— И что?

С 2013 года Министерство по делам церкви продает пустующие церковные здания, пытаясь как-то зарабатывать, раз уж поток клиентов иссякает. Обычно, когда я возвращаюсь на велосипеде из Института экспериментальной физики домой, я делаю крюк и проезжаю через район Биспебьерг. Во время этих поездок мне довелось наблюдать, как была выставлена на продажу церковь Грундтвига, а потом продана и превращена в дешевый пятиэтажный универмаг. Так с какой стати я должна оплакивать церковь Багсверд?

— Ее спроектировал Утсон, — заметил Лабан. — И там совершенно замечательный орган.

Харальд хватается за столешницу, словно пытается оторвать ее от основания.

Религия — одна из многих тем, по которым мы в нашей семье не смогли прийти к единому мнению.

Я верю в законы физики, и это не вера, это экспериментально подтвержденное, твердое знание. Лабан верит во все, что приносит вдохновение — буддизм, каббалу, учение о музыке сфер, и обычно раз в полгода меняет пристрастия.

Поскольку нам так и не удалось выработать общую позицию, мы решили как можно меньше затрагивать эту деликатную тему в разговорах с детьми, которых, конечно же, не крестили. И у которых была возможность самостоятельно, без какого-либо давления, сформировать свой взгляд на мир.

Тит оказалась прирожденной язычницей. Когда она училась в шестом классе, ее школа как-то в рамках подготовки детей к конфирмации организовала для ее класса посещение одной из тех церквей, которые, очевидно, еще не были проданы, где священник должен был рассказывать об основах христианства. Я ждала ее в машине у церкви, потому что, во-первых, Тит всегда нравится, когда у нее есть водитель, а во-вторых, потому что я чувствовала, что в этот день ей может потребоваться высказать кому-то свое мнение.

Она села в машину и громко хлопнула дверью. В процессе составления карты человеческого генома ученые уже приблизились к открытию нити ДНК, в которой закодирован ген пристрастия к хлопанью дверьми, и ген этот Тит, вне всякого сомнения, унаследовала от меня.

Мы молча сидели в машине.

— Мама, — наконец сказала она. — Это полный бред!

С того самого дня она ни разу не заходила в церковь.

Противоположную часть бинарной оппозиции представляет Харальд, который всегда был увлечен христианством. Если только «увлечен» — это правильное слово. Он обожает Иисуса на кресте, обожает церкви, обожает библейскую историю.

Когда ему было четыре года, он побывал на крестинах ребенка сестры Лабана, и вечером того же дня в доме на Ивихисвай воцарилась зловещая тишина. Тишина — самое страшное для матери. Пока дети маленькие, вы боитесь, что у них внезапно остановится сердце, когда они становятся старше, вы боитесь, что тишина эта означает какую-то опасную затею, и у них в руках вот-вот что-то взорвется. Тем вечером я застала их в туалете. Харальд нашел в доме тот предмет, который, с его точки зрения, более всего походил на купель, это оказался унитаз, где он собрался крестить последний выводок бездомных котят Тит. Одного за другим он окунал их в унитаз, и пока я с сомнением наблюдала за ним, он бормотал слова, так, как он их запомнил в церкви: «И вот теперь тебя я крещу именем Святого Духа».

Того котенка с тех пор звали Святой Дух, и никто не смог переубедить Харальда, даже Тит.

Так что его негодование по поводу осквернения церкви Багсверд возникло не на ровном месте.

— И как вы к ней попали?

Лабан и близнецы переглянулись.

— Мы свернули налево, — ответила Тит.

У нас с Лабаном существует договоренность о численном выражении распределения обязанностей в отношении Тит и Харальда. Восемьдесят пять процентов работы лежит на мне.

Это нормально, и так было всегда. Я ведь и так проводила с ними восемьдесят пять процентов времени, и это время само по себе было вознаграждением. Если я чем-то и недовольна, то не этим распределением времени, а разницей в содержании этого времени.

Лабан брал на себя выходные дни. И оставлял мне будни.

Это я делала детям бутерброды, это я отвозила их в школу, прилагая все усилия, чтобы они не очень опаздывали. Я следила за тем, чтобы они выглядели прилично и чтобы за них не было стыдно хотя бы в ту минуту, когда они входили в ворота школы. И это Лабан внезапно посреди недели мог сказать: «Я закончил симфонию» или «Я закончил струнный квартет, так что сегодня я отвезу детей». И чаще всего в такой день они не ехали в детский сад или в школу, а «сворачивали налево».

«Поворот налево» Лабан и близнецы придумали много лет назад, это была такая игра, они переглядывались, хихикали и хором говорили: «Налево!» После чего Лабан резко разворачивался на 180 градусов, и перед ними открывался мир.

За этой фразой «открывался мир», скрывалось два мероприятия. Они должны отправиться в Тиволи или в ресторан, или накупить игрушек, или еще каким-то образом потратить деньги, которых у нас не было. Но все это лишь после того, как они обманом проберутся в какое-то место, куда вход воспрещен.

— Мы заранее не подготовились, — говорит Лабан, — ну а когда увидели двух ее собак, таких церберов, огромных, словно черные драконы, перестроенную церковь и бассейн, который она вырыла прямо на улице и часть которого уходит под ризницу, то я почувствовал всё ее высокомерие.

— Высокомерие королевы, — добавила Тит.

Тит всегда может распознать королеву.

— Я представился, — продолжал Лабан. — Но она меня узнала. Я сказал, что всегда мечтал показать детям церковь Багсверд. Здесь какой-то удивительный свет. Как будто мы вот-вот узрим Бога. Всегда хотел, чтобы дети послушали орган.

— Она устроила гостиную и мастерскую в церкви, — вмешался Харальд. — Она хвасталась этим. У нее там висят детали от атомной бомбы!

— Части корпуса, — пояснил Лабан. — Она рассказала, что когда-то участвовала в разработках для американского агентства по атомной энергии. В рамках программ технического сотрудничества. Она входила в научную группу, которая консультировала Министерство обороны США во время вьетнамской войны. Эта дама, заметьте, ни о чем не сожалеет. И вот постепенно она начинает оттаивать. Показывает церковь. Похоже, она потратила на реконструкцию целое состояние. В нефе она устроила несколько ступенчатых этажей. И этот бассейн, который частично находится под открытым небом, как в Альгамбре. Мало-помалу она становится еще любезнее.

— Пока мы не спросили ее о Комиссии будущего, — говорит Тит. — Тут праздник сразу же закончился.

— Она хотела нас выгнать, — говорит Харальд.

Он берет в руки нож и пытается согнуть его.

— Мне пришлось использовать все резервы, — сказал Лабан. — Я напомнил ей о своей мечте дать детям послушать орган. Объяснил, какой травмой для них станет, если мое обещание не будет исполнено. Она неохотно пошла навстречу. И тут я сыграл «пятьсот шестьдесят пять».

Лабан всегда говорил о Иоганне Себастьяне Бахе так, словно они играли в одной песочнице, вместе занимались онанизмом и были неразлучны с самого детского сада. Когда он называет произведения Баха, то начинает казаться, что он тоже приложил к ним руку, к тому же он убежден: всякому человеку должно быть известно, что Токатта и фуга ре минор для органа числится в официальном каталоге работ Баха под номером пятьсот шестьдесят пять.

— Я играю и одновременно говорю с ней.

У Лабана есть такой трюк: он начинает играть гипнотизирующую музыку и при этом накладывает на нее voice over[12]. Это похоже на песню сирен, защита и иммунная система людей, их здравый смысл и скептицизм отключаются, и они оказываются беззащитными перед его коварными замыслами.

— Я думаю про себя: женщине семьдесят лет. Мировая известность. Самооценка — выше не бывает. Чем озабочен такой человек, как она? Тем, какой она останется в памяти потомков. Поэтому я играю и при этом рассказываю ей, что пишу оперу для Копенгагенского университета. О великих научных открытиях последних пятидесяти лет. И что я очень надеялся учесть вклад Комиссии будущего. Чувствую, что почти попал в точку. Она уже совсем готова заговорить. Но потом все-таки дает задний ход. «Сейчас это невозможно, — говорит она. — Но вся информация для потомков сохранена». Тут я ей говорю, что как композитор хорошо знаю, как недолго хранится информация, особенно в электронном виде. Диски с файлами портятся, хранилища данных, как оказывается, функционируют лишь несколько лет. Тут она как-то лукаво смотрит на меня и говорит, что нет, все это хранится не в электронном виде, все на бумаге. «На бумаге, — говорю я, — она же отсыревает, плесневеет, горит, а краска выцветает». «Но не в этом случае, — отвечает она. — Все написано тушью на бумаге для черновиков. И хранится в месте, где контролируется температура и влажность». «Вы же специалист по металлам, — продолжаю я, — вы же знаете, что даже металл может загореться при высокой температуре». «Это не сейф, — отвечает она. — Это забетонированный подвал. На глубине одиннадцати метров. И никто туда не может попасть. Но когда через девяносто лет материалы будут обнародованы, напишут не одну книгу, и многие удивятся». После этого мы ушли.