Эффект Сюзан

29

Кривая, отражающая наши взаимоотношения с другими людьми как функцию времени, стремится к прямой линии. Это означает, что в наших отношениях друг с другом один день похож на другой. Иногда кривая опускается, но обычно все остается без изменений. Моментов, когда мы в какой-то точке берем производную и обнаруживаем, что касательная к кривой имеет положительный угол и что мы, следовательно, приближаемся друг к другу, не так уж много.

И очень редко бывает так, что функция прерывается и делает скачок.

К такому моменту сейчас, вероятно, приближаемся мы с Лабаном и Дортеей Скоусен.

Она сидит на переднем сиденье рядом с Лабаном, на коленях у нее разложена карта коридоров под Кристиансборгом.

Это фотокопия, и она, должно быть, была сделана на заре копировального дела в шестидесятых годах прошлого века. Бумага пожелтела, линии крупнозернистые, аппарат мог делать копии только формата А4, поэтому карта склеена из пяти или шести листов. Там, где клея не осталось, листы скреплены скотчем.

На каждом листе резиновой печатью был поставлен штамп «Секретно!», в оригинале он был красным, в копии — выцветший и серый.

В Дортее всегда было что-то, выдающее в ней муниципального служащего. И дело не только в том, как старательно она убирает дом, но и в том, с какой тщательностью они с Ингеманом всегда чистили снег и посыпали каменной крошкой тротуар перед своим домом — а заодно и наш, потому что мы все время про него забывали. И в том, как аккуратно они водят свой старый «вольво» шестидесятых годов, машину, которой давно место в музее, но которая до сих пор на ходу благодаря доброму слову, теплому гаражу, сорока годам безаварийной езды, да и вообще спокойствию и заботливости владельцев.

Я очень хорошо понимаю эту сторону Дортеи. Во мне тоже есть кое-что от муниципального служащего. Как и в девяноста пяти процентах всей науки. Комплексный набор правил, которым руководствуются бухгалтеры с университетским образованием.

Но сейчас в Дортее проявилось нечто иное. Она совершенно спокойна, но и она, и мы знаем, что означает выцветший штамп секретности на листах. Она сейчас делает то, что однажды обещала никогда не делать, поставив свою подпись под каким-то документом. Теперь она собирается нарушить свой муниципальный обет.

— Система туннелей под Кристиансборгом попадала в брошюру Дня достопримечательностей восемь лет подряд. В первые годы я сама проводила экскурсии. Я тогда была администратором. Кому как не мне было это поручить? Кроме охранников Фолькетинга вообще никто не знал туннелей. Некоторые из коридоров были закрыты из-за опасности обрушения. Охранников мы не могли просить водить экскурсии. Так что это было нашей обязанностью. Туннели начинаются под музеем Торвальдсена. Проходят под склепом Дворцовой церкви Кристиансборга. Некоторые ответвляются в сторону королевских конюшен. Другие тянутся через городские казематы, в подвалы с экспозицией сохранившейся части дома Абсалона. Потом они идут под Фолькетингом к Королевской библиотеке. Узкие туннели, прорытые вручную. В которых теперь проложены трубы центрального отопления и кабели. В семидесятые годы несколько молодых людей проникли в караульное помещение и украли форму охранников, после чего тут всё закрыли. Сделали карту и поставили замки. В то же время пробили проход в архив. Такой аппендикс под залом Ланстинга. Туда поместили самые ценные рукописи Арнамагнеанской коллекции[13], вокруг которой тогда еще не улеглась шумиха. После того как часть коллекции была передана Исландии. Среди прочего — «Сага о Ньяле». Боялись вандализма. И старейший экземпляр Саксона Грамматика. И «Ютландское право». Самые ценные инкунабулы. И документы, относящиеся к категории, которую мы в администрации называли «Вечная охрана». Это девяносто лет. С возможностью продления. Например, документы, касающиеся государственной безопасности.

Лабан едет по Нёрре Вольгаде, по бульвару Андерсена и сворачивает на Стормгаде. Когда мы проезжаем мимо Национального музея, Дортея делает знак и мы поворачиваем на площадь Двора принца Йоргена. Она просит остановиться. В декабрьской тьме музей Торвальдсена производит гнетущее впечатление, он похож на огромную серую скалу.

Она выходит, куда-то исчезает, снова появляется и машет нам, показывая на узкую улочку. Там она открывает дверь, мы заезжаем в маленький подземный паркинг под музеем, свет включается автоматически, дверь за нами закрывается.

Мы выходим из машины, я забираю с собой ломик и маленький налобный фонарик. Здесь чуть больше двадцати парковочных мест, все остальное пространство занято ящиками и мраморными статуями. Дортея набирает комбинацию цифр, медленно, чтобы я запомнила.

— Я все еще член правления, — объясняет она. — Общества друзей музея.

Дверь открывается. Я всегда обходила музеи стороной. Даже Технический музей в Хельсингёре. Мне и со своим-то собственным прошлым не разобраться. Не хочу обременять себя еще и прошлым человечества.

Дортея просит меня ввести код, открывается еще одна дверь, мы спускаемся в более глубокий подвал, более старый, тут никто не взял на себя труд оштукатурить стены: сплошной бетон, а внизу красные кирпичи и камни. Я зажигаю налобный фонарик. У Дортеи свой маленький фонарик — металлическая антикварная вещь с тех времен, когда электромеханика фонариков была еще молодой и невинной. Электричество в нем вырабатывается динамо-машинкой, которую она приводит в действие, ритмично нажимая на ручку. Звучит это словно тихий, протяжный эротический стон механизма. Мы упираемся еще в одну дверь. Дортея резко останавливается.

— Дальше я с вами не пойду. Мне надо обратно домой, к Ингеману.

Я открываю дверь, она указывает пальцем в туннель.

— Через семьдесят пять метров вы пройдете мимо экспозиции. Туннель за ней продолжается. Впереди, через сто пятьдесят метров по левую руку будут три ступеньки вверх и дверь. Код тот же. Если вас поймают, это минимум три года тюрьмы. В этом случае мы с Ингеманом позаботимся о Тит и Харальде.

Я хочу ей что-то сказать. Как-то поблагодарить, объяснить, что на самом деле только тогда по-настоящему узнаешь соседей, когда они помогли тебе совершить взлом, за который можно получить минимум три года. У меня ничего не получается. Она щурится.

— Сюзан. Твоя беда в том, что ты никак не можешь поверить, что нравишься людям.

Она поворачивается и уходит.

Лабан хочет что-то сказать. Я качаю головой. Тема исчерпана.

Мы входим в дверь и проходим мимо экспозиции. Я была здесь в детстве, в День достопримечательностей. Если нас водила Дортея, то я этого не помню. Помню я только мрачную атмосферу над остатками старого Копенгагена. Может, настоящее и не слишком оптимистично. Но прошлое было еще хуже. Эти каменные фундаменты ничего не говорят мне ни об уюте, ни о романтике в веселом Средневековье. Они нашептывают о темницах, насилии и такой средней продолжительности жизни, что окажись я там, меня бы уже пять лет не было в живых. И еще о кулинарии, верхом которой была соленая селедка и ячменная каша.

Рядом с туалетами возле выставки имеется дверь, которая открывается тем же кодом, за ней — лестница, дальше начинаются инженерные ходы. Тут уже приходится идти, прижавшись к стене, посреди туннеля — огромные вентиляционные трубы, а также трубы центрального отопления и пучки кабелей, в открытых коробах из нержавеющей стали.

Я считаю шаги. Через сто двадцать пять метров мы видим ступеньки и дверь.

Это не просто дверь. Это стальная пластина без ручки и замка. Дверной проем закрыт.

Мы проходим пятьдесят метров вперед, а потом пятьдесят метров назад. Других входов нет.

Лабан стучит по пластине. Звук похож на звук железнодорожного рельса.

— Комната за дверью оборудована датчиками, — говорю я. — Там наблюдение. Прибегут охранники.

— И возьмут нас тут с поличным, — шепчет Лабан.

— И припишут обвинение в терроризме. Посадят на десять лет, а не на три. Когда мы выйдем, близнецам будет по двадцать семь.

— Сдадимся?

— И явимся с повинной, — говорю я.

Я вставляю острый конец лома между стальной пластиной и кирпичами, Лабан берется за него, и мы тянем. Пластина вырывается из своих гнезд и с жутким грохотом падает перед нами.

Она действительно подключена к сигнализации, сигнализация находится внутри двери, мигает красная лампочка, включается сирена.

Сигнализация и сирена спрятаны в коробке, которая, очевидно, сделана из закаленной стали. Я поднимаю лом как топор и изо всех сил ударяю по ней.

Она трескается, красный свет гаснет, и сирена умолкает.

Мы ждем в тишине. Сирен, охранников и засады в темноте. Ничего не происходит. В глубине за дверным проемом темно и тихо, как в могиле.

Мы переступаем порог.

Очевидно, что этот коридор или туннель был расширен: помещение длинное и узкое, примерно четыре на семнадцать метров, а над головой — высокие, оштукатуренные кирпичные своды.

Семьдесят квадратных метров — это немного. Но все помещение забито компактно уложенными документами. Стены заставлены высокими стеллажами от пола до потолка, между ними не больше полуметра, и на полках практически нет свободных мест. Воздух тяжелый, в горле першит. Бумага и, видимо, кондиционер забрали всю влагу.

Мы ничего друг другу не говорим, но знаем, что каждый из нас думает: мы не подумали о том, как искать одну единственную бумагу в этой бесконечности. Мы проходим вдоль полок. Папки, ящики и корешки книг пронумерованы по какой-то десятичной системе, вероятно используемой только в Государственном архиве. За моей спиной секция стеллажей с продолговатыми, шестиугольными коробками из синего пластика, закрытыми на застежки, должно быть, это капсулы для хранения требующих особого обращения документов. На них также нет никаких надписей, кроме шестизначного номера.

Я в отчаянии. Подумываю о том, не начать ли вскрывать капсулы с одного конца ломом, пытаюсь понять, сколько их тут всего — по крайней мере три секции заполнены, семнадцать на десять метров, семь капсул на погонный метр, то есть не меньше трех тысяч капсул, это нереально.

Мы идем вдоль стены. Натыкаемся на конторку, на ней стоит монитор. Я включаю компьютер, мгновенно появляется изображение, меня просят ввести пароль.

Я достаю мобильный телефон, Лабан молчит, я звоню Тит. Не знаю, сможет ли сигнал пробиться сквозь одиннадцать метров грунта и бетона.

Она отвечает сразу.

— Тит! Код! Для уровней безопасности Фолькетинга.

— Зачем он тебе, это какие-то цифры, они где-то тут у меня под рукой, где вы с отцом?

Потом она называет цифры.

— Мы купили шесть уток, мама. Экологических. Что в них надо положить? Кроме яблок и чернослива?

У меня начинает кружиться голова.

— Тротил, — говорю я. — Кроме яблок и чернослива положи тротил.

— Это что, из заморозки?

— Да, — отвечаю я. — И попробуй еще раздобыть детонаторы.

— Мама, последнее я не расслышала. И где ты говоришь, вы находитесь?

Я отключаюсь.

Набираю первую комбинацию цифр. На экране появляется сообщение: «Счастливого Рождества и добро пожаловать в филиал Государственного архива». Вторая комбинация. Третья. «Комиссия будущего». На экране появляется номер. И карта архива, где указано место капсулы.