Как на ладони

глава десятая

Мистера Вуозо так и не призвали. Каждый день я ждала этого, но он все не уезжал. Жил себе и жил, как прежде. Каждый день я видела, как он выносит мусор, достает почту, опускает флаг. Приезжает и уезжает. Неприятно было думать о том, что он мне лгал. Я ему поверила, и теперь мне было ужасно стыдно. А ему, казалось, на это наплевать. Стыдилась я своей глупости. Я сделала то, чего совершенно не хотела делать, и теперь каждый день была вынуждена сталкиваться с человеком, с которым я это сделала.

Хуже всего было то, что при встрече он меня не игнорировал. Улыбался, махал рукой или даже окликал: “Привет, Джасира! Как жизнь?” На втором месте по отвратительности стояло то, что мне приходилось улыбаться в ответ и говорить: “Спасибо, хорошо”. Когда он только начал вести себя так искренне и дружелюбно, я думала, что, наверное, его все-таки призвали, просто он еще не уехал. А потом я как-то спросила об этом у Зака.

— Моего папу не призывали! Ты что, совсем тормознутая? Война же кончилась. Мы надрали Саддаму задницу.

Особенно стыдно мне было смотреть в глаза Мелине. Если я видела, что она вышла во двор, то сидела дома. Если я сама гуляла на улице и выходила она, я тут же находила повод и убегала домой. Я больше не ходила к ней читать свою книгу и даже не открывала дверь, если думала, что это она пришла. У меня кончились тампоны, и, вместо того чтобы попросить Мелину купить их, я начала использовать прокладки. Именно прокладки стали одной из тех немногих вещей, что как-то скрашивали мою жизнь. Они стали моим добровольным наказанием.

Я считала, что заслуживаю наказания. Ведь в тот раз с мистером Вуозо мое тело было в полнейшем восторге. Разуму это все не нравилось, но тем не менее мистер Вуозо без труда вошел в меня. Он бормотал что-то вроде: “Ты ведь хочешь меня, да?” и “Тебе ведь это нравится, а?” — и я начала чувствовать, что мое тело меня предало. Казалось, мысли в моей голове существовали совершенно отдельно от моего тела. Часть меня, которая контролировала то место между ног, хотела, чтобы все эти плохие вещи со мной случились. И делала все, чтобы упростить для моего тела этот процесс.

Когда я думала обо всем этом, у меня кружилась голова. Иногда, если я думала о таком слишком долго, пальцы начинало покалывать, а внутри меня что-то сжималось в маленький комочек, такой же, как мертвый Снежок на дороге.

На уроке французского мадам Медигэн три раза спросила, как у меня дела, прежде чем я смогла поднять голову и пробормотать: “Je vais très bien”[9]. Томасу так часто приходилось повторять свои слова, что он начал называть меня глухой. И только Дениз поняла, почему мне на все наплевать. “Он больше тебя не любит?” — написала она в записке на уроке. “Да”, — ответила я и нарисовала грустную рожицу со слезинкой — такую же, как Дениз нарисовала в честь мистера Джоффри.

Дениз пригласила меня в субботу в гости, и я спросила у папы разрешения.

— Конечно, — сказал он. — Только сперва сделай все домашние дела.

Поэтому все субботнее утро я провела, отчищая ванную и мучая ковры пылесосом. Еще папа велел помочь ему в саду — убрать все клумбы, которые мы посадили перед домом. После того как мама вернулась в Сиракьюс, мы перестали за ними ухаживать. Когда мы, стоя на коленях, ковырялись в земле, пришел муж Мелины, Гил. Он сказал папе что-то по-арабски, и тот ответил. Я знала, что, встречаясь на улице, они всегда перекидывались парой слов по-арабски. Дома папа всегда отмечал, что Гил прекрасно знает язык, но его взгляды на политику крайне предсказуемы.

— Отличный день для работы в саду, — сказал Гил, на этот раз по-английски. На нем были джинсы и домашние тапочки, а под мышкой он зажал утреннюю почту. Я как-то заметила, что очки он носит только по выходным, как некоторые люди спортивные штаны или старые кроссовки.

— Да, — отозвался папа, бросив взгляд на солнце, — вот мы с Джасирой и решили этим воспользоваться.

Я ненавидела, когда он делал вид, будто какое-нибудь занятие — наша общая идея. На самом деле все всегда решал он сам. Конечно, это всего лишь сад, но меня все равно это бесило.

— Ну, — произнес Гил, — не буду вам мешать. Я-то пришел, чтобы пригласить вас к нам на ужин. Мелина решила, что нам следует всем вместе отпраздновать окончание войны.

— Отпраздновать? — переспросил папа. — Что же тут праздновать?

Я думала, что папин тон напугает Гила, но тот, кажется, даже ничего не заметил. Улыбнувшись, он ответил:

— А вас это разве не радует?

— Нет, — буркнул папа, — не радует.

Гил пожал плечами:

— Ну, не обязательно праздновать. Можно и просто поесть.

Я надеялась, что папа откажется и нам не придется к ним идти. Что он будет вести себя как обычно и не захочет сближаться с другими людьми. Но он меня разочаровал.

— Как это мило с вашей стороны, — сказал он. — Конечно, мы с радостью придем.

— Отлично, — обрадовался Гил и сообщил, что ждет нас в пятницу в половине восьмого.

Как только он ушел, папа заявил:

— Этот тип такой же идиот, как и Вуозо. Оба навешивают на меня ярлыки.

— Тогда зачем ты согласился идти на ужин? — удивилась я.

Папа взглянул на меня:

— Я думал, ты дружишь с этой Мелиндой.

— Мелиной, — поправила я.

— Не называй взрослых по имени.

— Извини.

После обеда он подвез меня к Дениз. Он дождался, пока та откроет дверь, и уехал. Дениз помахала ему рукой, но он, кажется, не заметил.

— Пошли, — позвала она, — мы как раз обедаем.

Я сказала, что уже поела, но Дениз заявила, что ее мама испекла пирог, так что мне придется поесть еще раз.

Миссис Стэсни, женщина с короткими рыжими волосами, была гораздо выше Дениз. Когда мы вошли в кухню, она пожала мне руку и велела нам присаживаться.

— А у Джасиры депрессия, — заявила Дениз.

— Правда? — спросила миссис Стэсни, вытаскивая пирог из плиты и ставя его на стол. — Из-за чего?

— Ее бойфренд разлюбил. Совсем как у меня, — сообщила Дениз.

— Девочки, вы еще слишком маленькие, чтобы расстраиваться из-за парней, — сказала миссис Стэсни.

— Неправда, — возмутилась Дениз. — У нас как раз переходный возраст.

Ополоснув тарелки, мы сложили их в посудомоечную машину, и миссис Стэсни повезла нас в торговый центр. Дениз хотела купить себе пару штанов, но подходящих не нашлось. Те, что идеально сидели на талии, дико жали в попе, а те, что сели как влитые на попу, болтались в талии.

— Вот ведь отстой. — Дениз вздохнула так тяжело, что прядь ее светлых волос отлетела в сторону.

Раз уж Дениз не смогла найти себе нормальной одежды, мы решили пойти в ателье под названием “Волшебные снимки” и сфотографироваться. Там нас накрасили, одели в красивые платья и показали, как позируют модели. Я стеснялась, но Дениз заявила, что только это сможет ее утешить. После съемки фотограф показал нам все снимки, и мы выбрали самые удачные. Мне хватило денег только на одну копию, но Дениз заказала мне еще две.

— Одну маме, одну папе, — сказала она. — Вот так.

Я поблагодарила ее, хотя понимала, что меньше всего мои родители мечтают о сексуальной фотографии своей дочери.

Папа Дениз забрал нас около шести часов. Высокий, но полный, он носил слуховой аппарат телесного цвета — о нем упоминала Дениз. Я его сразу заметила, потому что сидела в машине позади него. Все это время он провел в тренажерном зале и теперь подробно рассказывал нам про свои достижения: сколько миль пробежал, сколько скручиваний для пресса сделал, с каким весом отжимался лежа. Он похвастался, что потерял уже почти полтора килограмма. Дениз заявила, что это, конечно, очень хорошо, но ей хочется поговорить о чем-нибудь еще помимо спортзала.

— Задай Джасире какие-нибудь вопросы про нее, — велела она. — Узнай хоть что-нибудь о моих друзьях.

— Расскажи про себя, Джасира, — послушно сказал мистер Стэсни, глядя на меня в зеркало заднего вида.

— Не так! — возмутилась Дениз. — Задай ей какой-нибудь личный вопрос.

Мистер Стэсни задал мне несколько “личных” вопросов — про школу, папу и маму. Мне это напомнило беседу с родителями Томаса, вот только мистера Стэсни совершенно не интересовали мои ответы. Конечно, он не был невежливым или что-нибудь в таком духе. Просто, наверное, он еще не все рассказал про свое посещение спортзала.

Ужинать мы отправились в ресторан “Олив Гарден”, где мистер Стэсни стал позорить Дениз, громко разговаривая и представляясь официантке по имени. Потом мы вернулись к Дениз домой и сели смотреть фильм из проката, который назывался “Кусочек синевы”. Фильм был старый, шестидесятых годов, и в нем рассказывалась история любви слепой девушки и негра.

— Я подумала, что ты сразу вспомнишь о себе и Томасе, — сказала Дениз.

— Ну, я же не слепая.

Она стукнула меня по руке.

— Да при чем тут это! — воскликнула она.

В середине фильма Дениз положила голову мне на ноги, которые я вытянула вдоль дивана. Иногда, когда я пыталась отщипнуть кусочек заусеницы с пальца, она брала меня за руку и строго велела прекратить. И потом не сразу отпускала мою руку.

Мистер и миссис Стэсни ушли в гости к друзьям, и, когда они вернулись, я забеспокоилась, как они отреагируют, увидев нас в таком виде. Но, возникнув в дверном проеме, миссис Стэсни только заметила, как это романтично. На это Дениз велела ей заткнуться, а миссис Стэсни только засмеялась и пожелала нам спокойной ночи. Я даже представить не могла, каково это — велеть маме заткнуться. И не могла представить, чтобы моя мама нормально отнеслась к тому, что я — романтичная.

Я надеялась, что спать Дениз ляжет рядом со мной, как тогда на диване, но она держалась своей стороны кровати. Я немножко подумала, а может, я лесбиянка, но потом решила, что все же нет. Скорее всего, мне просто нравится, когда до меня дотрагиваются, а мне из-за этого не делается плохо или больно.

Когда на следующее утро за мной приехал папа, на переднем сиденье его машины красовался “Плейбой”, подаренный мне мистером Вуозо. Я увидела его сквозь пассажирское окно еще до того, как открыла дверь, и на секунду захотела убежать обратно в дом Дениз, чтобы попросить убежища. Но я не убежала. Я стояла как истукан и смотрела на сиденье.

— Залезай! — злобно прошипел папа, и я наконец набралась смелости, чтобы взяться за дверную ручку.

Прежде чем сесть, мне пришлось взять в руки журнал, и это почему-то смутило меня больше всего — ведь я дотронулась до него в присутствии папы.

Сначала он молчал. Сидел и смотрел, как я пристегиваюсь. Я не знала, куда деть журнал, так что в итоге просто положила его на колени. Я бы предпочла скинуть его на пол к рюкзаку, но знала, что это папу только разозлит. Он наверняка хотел, чтобы мы оба смотрели на “Плейбой”, пока он будет на меня орать.

Как только дом Дениз скрылся из поля зрения, папа очень больно ударил меня кулаком по бедру. Потом еще раз, и еще, и все в одно место. Я хотела было прикрыть это место рукой, но потом подумала, что он и по руке начнет колотить.

— Это что такое?! — сказал он наконец, показывая на “Плейбой”.

Я не стала отвечать, что это журнал, потому что он явно ждал от меня не такого ответа. Папа спросил, откуда он у меня, зачем он мне и что я с ним делала. А я знала, что не смогу ответить ни на один из его вопросов. Никогда. И я знала, что он будет бить меня до тех пор, пока я не отвечу. Но раз этого не произойдет никогда, значит, рано или поздно он устанет.