Голоса потерянных друзей

Глава одиннадцатая 　

Ханни Госсетт. Луизиана, 1875　

Река нехотя выпускает меня из своих объятий, и я с трудом выползаю на песок, откашливая воду и все, что только скопилось в легких. Плавать я умею, да и за борт меня вышвырнули совсем недалеко от берега, но стихия решила показать норов. Волны, которые оставляло за собой судно, подхватили меня и потащили на глубину. Высвободиться оказалось не так просто. А уже рядом с берегом я вдруг различила, как где-то совсем близко скользит по илу аллигатор. Пришлось поднажать и на четвереньках проползти по дну последние несколько метров.　

Я снова откашливаю воду и чувствую во рту привкус крови. Касаюсь шеи — и не обнаруживаю кожаного шнурка.　

Он пропал! А вместе с ним и бабушкины бусины!　

Не в силах унять дрожь в ногах, я поднимаюсь и, пошатываясь, делаю несколько шагов, выискивая бусины на земле. Задираю рубашку, ищу под ней. Ридикюль мисси, спрятанный под мокрыми брюками, соскальзывает ниже, а бусин нет как нет.　

Мне хочется кричать, осыпать реку отборной бранью, но я лишь падаю на четвереньки и выкашливаю остатки воды.

В голове проносится: «Ну, Мозес, попадись мне еще хоть разочек — придушу голыми руками!»　

Он забрал все, что у меня осталось от моего народа. Река поглотила последнее напоминание о нем. Может быть, это знак того, что пора возвращаться домой, откуда и уезжать-то не стоило? А уж когда вернусь, тогда и подумаю, кому и что рассказывать. Может, сыщики пойдут по следу и отыщут негодяев, схвативших мисси Лавинию и Джуно-Джейн, но мне самой в полицию никак нельзя. Надо найти другой способ сообщить шерифу о случившемся.　

Снова окинув взглядом бурливую, широкую реку, гадаю, далеко ли до переправы. Своими силами мне не перебраться на тот берег, где остался мой дом. Вокруг пустынно: ни жилищ, ни дорог, не считая той, у которой мы загрузились дровами. Куда-то же она ведет. Как знать, может, лошадей еще не забрали и, если провидение будет ко мне благосклонно, я успею их украсть.　

Больше мне надеяться не на что, и я отправляюсь в путь.　

Вскоре я слышу крики людей, звон упряжи, протяжный стон постромок и оглобель, тихое лошадиное ржание. Я немного сбавляю шаг. Надеюсь, что среди лесорубов есть и цветные — они-то мне наверняка помогут. Но чем ближе я подхожу, тем отчетливее понимаю, что говорят они на каком-то неведомом мне языке. Не на французском — его бы я точно узнала, потому что не раз уже слышала, — а на каком-то другом.　

Может, это индейцы, которые по-прежнему живут у болот и женятся на белых и беглых рабах, ушедших в леса много лет тому назад?　

По спине точно в знак предостережения пробегает холодок. В этом мире цветному не выжить, если он не будет настороже. Да и женщинам тоже. А мне — уж подавно, ведь я принадлежу и к тем и к другим, а защититься могу разве что маленьким пистолетом, заряженным всего двумя пулями, да к тому же промокшим в реке, — не удивлюсь, если теперь он стал бесполезным.　

Раздается собачий лай, и мужские голоса затихают. Я тут же юркаю в кусты и прячусь там. Собака походит ближе, и меня накрывает волной ледяного ужаса. «Не дыши!»　

«Уходи прочь, собака!»　

Пес вот-вот меня обнаружит. Он все кружит у кустов, шумно и быстро принюхиваясь. Наверняка уже почуял меня.　

Я слышу мужской голос. Человек что-то кричит собаке — хрипло и отрывисто.　

Она, точно ошпаренная, срывается с места и убегает.　

Я утыкаюсь головой в ладони и перевожу дыхание.　

Поскрипывают рессоры. Дерево бьется о дерево. Кричит мул. Лошадь фыркает, ржет и бьет по земле копытом. Рабочие с недовольным, глухим ворчанием нагружают повозки своим товаром.　

Я проползаю немного вперед — туда, где кусты редеют и сквозь тонкие, будто кружево, ветви можно рассмотреть, что же впереди.　

Там двое мужчин. Они не белые. Но не индейцы и не цветные, а что-то среднее. Ветер доносит их запах — кислый запах пота, виски, давно немытых тел. Из-под их шляп виднеются длинные темные волосы, а ветхая одежда вся в грязи.　

Собака у них тощая, с облезлой шкурой и струпьями по всему телу, которые она постоянно расчесывает. Мул, запряженный в повозку, выглядит немногим лучше: старый, измученный, со страшными мозолями от упряжи, к которым так и льнут мухи, стремясь полакомиться обнаженной плотью.　

Добрый хозяин ни за что не доведет свою скотину до такого состояния.　

И пса тоже.　

Не рискуя покинуть свое убежище, я прислушиваюсь к их диковинной беседе, стараясь не шевелиться, пока они заводят в повозку наших лошадей, привязывают их покрепче, потом сами в нее забираются, сняв колеса с тормозов. С моего места мне видно, как Искорка — я узнаю ее по светлым «чулочкам» — недовольно перебирает ногами, силясь отогнать надоедливых мошек, мокрецов и слепней. Мне хочется кинуться к ней и освободить старушку любой ценой, но я понимаю, что надо скорее бежать отсюда, пока змеи с пантерами не вышли на охоту, а речные призраки не начали свой ночной обход. Пока лугару, человек-оборотень, не вынырнул из черных вод и не принялся искать, чем бы поживиться!　

Короткий, пронзительный лязг металла о металл отвлекает меня от этих мыслей. Это скользят и сталкиваются ящики, взваленные на повозку. Сквозь просвет между листьев я замечаю золотистый всполох. И тут же — еще до того, как я понимаю, что это блестит латунная обивка на двух больших ящиках, — мне становится ясно, что же сейчас погрузили на повозку. Тот же груз, что плыл на борту «Звезды Дженеси»!　

Может, ящики давно пусты. Может, стоит забыть о том, что я их уже видела, и подумать о своей судьбе. Но я решаю пойти следом за повозкой, держась в отдалении, чтобы пес меня не почуял. В ушах шумит, пот катится градом, и москиты не дают мне покоя. Но прихлопнуть их нельзя — как нельзя перейти на бег. Ступать надо осторожно и бесшумно.　

Уж не знаю, куда именно держат путь эти двое, но он оказался неблизким. Мы преодолеваем милю за милей. Ноги мои слабеют, деревья уже плывут перед глазами, а вместе с ними тени, солнце, листва и корявые ветви. Я спотыкаюсь о сучковатый корень кипариса и со всего размаха падаю в заболоченную траву. Перекатываюсь на спину и лежу, гладя в небо. Сквозь тучи проглядывает синева — точно такого же цвета становилась сотканная матушкой ткань, после того как ее окрашивали свежими листьями индигоферы.　

Я лежу и жду, что же будет дальше.　

Откуда-то издалека слышится неровный стук колес.　

Дз-з-з, тук-тук, дз-з-з, тук-тук, дз-з…

До меня снова доносятся крики мужчин — громкие, грубые. Может, они напились и затеяли хмельную ссору?　

Я подбираюсь поближе к стволу кипариса и, спасаясь от мошкары, пытаюсь прикрыть одеждой обнаженные участки кожи, насколько это возможно. Потом закрываю глаза и перестаю вслушиваться. Не знаю, сплю я или лишь ненадолго погрузилась в беспамятство, но я ничего не чувствую. Ни о чем не тревожусь.　

Чье-то прикосновение нарушает мой покой. Я пытаюсь открыть горячие, пересохшие глаза, но веки слиплись, и это не так- то просто. Солнце уже в зените, и тени от деревьев сделались длиннее и шире.　

Я снова чувствую касание — невесомое и нежное, как поцелуй. Может, это Иисус явился, чтобы забрать меня с собой? Может, на самом деле я утонула в реке… Вот только от того, кто касается меня, разит грязью и гнилым мясом.　

Может, кто-то надумал мной поживиться! Я заслоняюсь руками от неведомого хищника, и он отскакивает в сторону. Присмотревшись, я узнаю ту самую старую, тощую, вшивую собаку, которую уже видела. Пес опускает облезлую морду и наблюдает за мной внимательными карими глазами, поджимает хвост, но дружелюбно поводит его кончиком, будто надеется, что я брошу ему какие-нибудь объедки. Мы обмениваемся долгими, настороженными взглядами, а потом собака проходит мимо меня и принимается лакать дождевую воду, собравшуюся между кипарисовых корней. Я следую ее примеру. И так мы с ней, сидя бок о бок, утоляем жажду.　

Вода напитывает мое тело, пробуждает ото сна руки, ноги, разум. Пес садится рядом и внимательно за мной наблюдает. Уходить он явно не спешит. Наверное, живет где-то неподалеку.　

— Откуда же ты такой? — шепотом спрашиваю я. — Живешь в этих краях?　

Я подбираю под себя ноги, а пес испуганно отшатывается.　

— Да не бойся, — шепчу я. В жизни не видела такой виноватой, понурой, измученной собаки. Чего только стоят все эти царапины, мозоли, проплешины по всему телу! — Беги-ка домой. Покажи мне, где он?　

Стоит мне подняться на ноги, как пес пулей уносится в кусты. Я следую за ним по пятам. Он петляет среди деревьев — дорога ему ни к чему, — так что мы идем лесом, по охотничьей тропе. Мой нос заполняет сладковатый запах коптильни. К ней-то меня и приводит пес. Она стоит позади дома, возведенного у кромки леса, на небольшом возвышении. Хозяйство состоит из небольшой деревянной хибарки, сарая, коптильни и флигеля. Трубы сделаны из глины и веток — совсем как те, что венчают собой старые хижины у нас в Госвуд-Гроуве. Все постройки тут кренятся в разные стороны, видимо, соседнее болото понемногу подтачивает их. К стенке хибары прислонена пирога, а рядом навалены всевозможные капканы для хищников и бобров. На дереве висят остатки туши оленя, покрытые мухами. Их здесь так много, что они образуют плотную шевелящуюся массу.　

Кругом тихо, точно в могиле. Я прячусь за дровником, большим и широким, немногим меньше самой хибары, и наблюдаю за псом. Он выходит во двор, обнюхивает его, идет в тень и, раскопав себе землю, чтобы было удобнее лежать, устраивается в ямке. Слышится лошадиное ржание, а следом и удары копыт по деревянной стенке сарая, с чавканьем грязи и треском. Недовольно ревет мул. Шум до того громкий, что птицы испуганно вспархивают с деревьев, но в доме по-прежнему тихо.　

Осторожно подобравшись к сараю, я заглядываю внутрь и вижу в центре повозку, а в стойле — стоящих бок о бок Искорку и серого скакуна Джуно-Джейн. Через перегородку от них находится мул. Все трое — потные, взмыленные. Они ведут себя неспокойно, выясняя, кто главный. Из раны на ноге коня Джуно-Джейн, расшибленной об ограду, сочится кровь. Делаю еще несколько шагов, чтобы получше осмотреть заднюю часть повозки. Ящики и бочку с виски унесли.　

Я прохожу дальше и вижу эти самые ящики, обитые по углам латунью, — они валяются на полу, раскрытые и пустые. Жалкое зрелище. Но всего хуже — запах, который от них исходит. Исторгнутое содержимое желудков и испражнения заставляют зажать нос — но лучше так, чем почуять мертвечину. Стараюсь утешиться этим, хотя утешение довольно слабое. Страшно даже подумать, что могло случиться с мисси и Джуно-Джейн, если их увели в хибару. И непонятно, что предпринять мне самой, коли это так.　

Я оглядываю стены сарая, надеясь, что где-нибудь висит ружье, — но нет, мне попадается только упряжь, все еще влажная после утренней поездки, да с полдюжины конфедератских уздечек с выбитыми на латунных пряжках буквами «КША». На пустых бочках лежат седла — в годы правления Джеффа Дэвиса такие часто можно было увидеть, — а еще конфедератские фляги, керосиновая лампа и спички в медной коробке.　

Выудив из кучи сена кусок клеенки, я раскладываю ее на полу и начинаю собирать все необходимое: спички, фляга, жестяная кружка, кусочек свечи, мясо из коптильни. Флягу наполняю водой из дождевой бочки, вешаю на плечо. Нахожу часть веревки и скручиваю клеенку в небольшой узел. Ко мне подходит собака. Я бросаю ей кусок мяса. Но когда я иду в лес и прячу узел на ветке, чтобы в случае внезапного побега можно было быстро его достать, пес увязывается за мной.