Голоса потерянных друзей

Глава девятнадцатая　

Ханни Госсетт. Техас, 1875

Когда я на мгновение просыпаюсь, мои колени упираются в пол, который дрожит и ходит подо мной ходуном, будто я оседлала грозовую тучу. Занозы, прорвав ткань бриджей, вонзаются в кожу.　

Я снова закрываю глаза и впереди, на далеком поле, вижу своих родных. Матушка, братья, сестры и кузены стоят в лучах солнцах, опустив на землю корзины, и, прикрыв ладонью глаза, смотрят в мою сторону.　

— Матушка, Харди, Хет, Прат, Эфим! — кричу я. — Истер, Айк, тетушка Дженни, Мэри-Эйнджел, я здесь! Мама, забери же свою дочурку! Я здесь! Разве ты не видишь?　

Я тянусь к матушке, но она исчезает, а потом я открываю глаза и вижу над собой звездное небо. Ветер бьет в лицо, взметнув пыль и горячие кусочки пепла, вырывающиеся из трубы паровоза, увлекающего нас все дальше на запад. Матушки впереди нет — и никогда не было. Это всего лишь сон. Чем дальше мы углубляемся в Техас, тем чаще я ее вижу, стоит мне только закрыть глаза.

Может, это знак?　

Джуно-Джейн резко дергает меня вниз. Талия моя обвязана веревкой — чтобы я не свалилась с вагона во сне. Веревка скрепляет меня с мисси Лавинией и Джуно-Джейн. Оставить мисси в Джефферсоне мы не могли, особенно если учесть внезапное появление Мозеса. Сама не знаю, почему он не выстрелил в нас тогда на улице и не убил всех троих. Да и знать не хочу. Он просто развернулся и ушел вместе со своими спутниками, а мы отыскали этот поезд, залезли на один из вагонов и отправились в путь.　

Путешествовать в открытом вагоне — не самое приятное занятие, особенно когда ветер застилает ночное небо горячей золой. Мне уже доводилось видеть поезда, но я еще никогда на них не ездила. Я с самого начала думала, что поездка вряд ли мне понравится, — так оно и вышло. Но мы бежали из Джефферсона впопыхах, и другого способа у нас не было. Поезда идут на запад, груженные скотом, провизией, людьми, и внутри яблоку негде упасть. Люди едут на крышах, в вагонах для скота, вместе со своими лошадьми, вместе с грузами в открытых вагонах без крыши, как мы сейчас. Спрыгивают то там, то здесь, когда поезд замедляет ход, чтобы можно было сбросить на землю или подобрать крючком мешок с почтой. Потом он дает протяжный сигнал и снова ускоряет ход.　

Но мы останемся до самого конца — проедем маленький городок Даллас и устремимся к Игл-Форду у реки Тринити, где Техасская и Тихоокеанская железная дорога обрывается, чтобы чуть дальше вновь протянуться на запад. У Игл-Форда мы перейдем реку, а потом пешком или на повозке преодолеем расстояние до города Форт-Уэрт — это примерно день пути, — а там разыщем массу или его стряпчего. На худой конец, разузнаем что-нибудь о них.　

Я никогда еще не заезжала в такие дали. Поезд — это шумное, тряское чудовище — несет нас на запад, и чем дальше мы уезжаем, тем сильнее меняются пейзажи вокруг. Нет уже густых сосновых деревьев, которых много на границе Техаса и которые я так хорошо помню со времен войны. Теперь мы проезжаем мимо невысоких холмов, зеленых лугов, вязов и дубов, теснящихся вдоль ручейков и пересохших речушек.　

Диковинный край. И пустынный.　

Я устраиваюсь рядом с мисси и чувствую, как она хватает меня за одежду. Это место порядком пугает и ее.　

— А ну-ка тихо! — шикаю я на нее. — Успокойся и не двигайся! Все будет хорошо. — Я смотрю на пеструю вереницу деревьев, которые проносятся мимо в полумраке, освещенные только луной. Их тени ложатся на холмы и равнины, но нигде не видно ни костров, ни огоньков в окнах фермерских домов.　

На меня наваливается тяжелая дрема. Но на этот раз матушка ко мне не приходит, а я не возвращаюсь во двор торговца и не вижу Мэри-Эйнджел, стоящую на торгах перед покупателями. Внутри меня лишь тишина и полное умиротворение. Мне до того спокойно, что я не замечаю хода времени.　

Кажется, будто проходит всего мгновенье, и вот я снова просыпаюсь от какого-то шума. Джуно-Джейн трясет меня за плечо, а мисси хнычет и беспокойно щиплет саму себя за руки. Где-то играет музыка, шумит мельница, перемалывая зерно в муку. Шея у меня затекла — голова слишком долго пролежала на плече, — а ресницы слиплись от ветра и пыли. Я разлепляю их и вижу, что еще темно. Луна пропала, но черное небо по-прежнему усыпано звездами.　

Поезд неспешно едет вперед и лениво покачивается — точно мать, баюкающая на руках свое дитя, любующаяся им и позабывшая о том, какая тяжелая работа предстоит ей сегодня на плантации.　

Поезд останавливается, и начинается суета. Слышатся голоса мужчин и женщин, лошадиное ржание, лай собак, грохот вагонов и ручных тележек.　

— Кастрюли, котлы, сковородки! Соль, свинина, бекон! — кричит зазывала.　

Ему вторит другой:　

— Прочные ведра, острые топоры, клеенка, лопаты…　

Мужской голос затягивает «О, Шенандоа», громко и визгливо смеется какая-то женщина.　

И хотя в такой поздний час положено видеть уже не первый сон, чувство такое, будто крики людей и зверей заполонили все кругом. Гомон стоит нестерпимый.　

Мы слезаем с поезда, отходим в сторону от грохочущих повозок и беспокойного лошадиного ржания и находим место на деревянных мостках, под керосиновой лампой. Повозки теснятся на дороге, и то и дело слышится: «Гляди, куда едешь!» или: «Эй, Бесс! Эй, Пэт! А ну подымайтесь! Подымайтесь скорее!»　

Мужчина что-то кричит на непонятном мне языке. Несколько лошадей, сбежав от хозяев, внезапно выныривают из мрака и проносятся по улице, а упряжь звонко хлещет их по спинам. Какой-то ребенок громко зовет маму.　

Мисси стискивает мою руку, да так сильно, что пережимает кровь в жилах.　

— А ну хватит! Отстань! Мы так никогда до Форт-Уэрта не дойдем, если будешь на мне висеть! — я пытаюсь ее оттолкнуть, но не выходит.

У фонаря вдруг появляется пятнистый бычок. Он беззаботно идет мимо нас. Никто его не ведет, никто не догоняет, никто даже не высматривает. Я замечаю белые пятна на его боку и жуткие серые рога — такие длинные, что на них, точно на гамаке, без труда мог бы уместиться человек. Свет падает быку на глаза, вспыхивает в зрачках синевато-красным, и зверь резко выдыхает пыль и пар.　

— Какое ужасное место, — говорю я Джуно-Джейн. А что, если в Форт-Уэрте еще хуже? Техас — дикий край, особенно если забираешься в места, расположенные вдалеке от речного порта. — Думаю, нам надо сейчас же отправляться в путь, чтобы ноги нашей тут не было!　

— Но сперва нужно подойти к реке, — возражает Джуно- Джейн. — Следует дождаться рассвета, а потом выяснить, как люди через нее переправляются.　

— Ты права, — мне неприятно это признавать, но выбора нет. — Может, утром мы отыщем повозку, которая сможет нас подвезти за плату.　

Мы бродим по улицам, выискивая себе место для ночевки. Но нас отовсюду прогоняют: никому не хочется иметь дело с тремя оборванцами — белым, цветным и полоумным, которого приходится вести за руку. Наконец мы выходим к берегу реки, где уже встало на ночевку несколько повозок. Спрятавшись в кустах, мы, точно потерявшиеся щенки, льнем друг к другу, чтобы согреться, и надеемся, что тут нас никто не потревожит.　

На рассвете мы утоляем голод галетами из нашего запаса, доедаем последние кусочки соленого окорока, которым нас снабдил экипаж «Кэти П.», а потом, подняв узлы с пожитками над головой, переходим по мелководью реку. Найти дорогу оказывается совсем не трудно: тут только и нужно, что следовать за длинной вереницей повозок, переправляющихся через реку вброд, чтобы потом устремиться на запад. Навстречу нам на легких колясках и фермерских телегах, груженых товаром, едут люди, держащие путь туда, откуда мы пришли, — к конечной станции. Реку переходят и стада пятнистых коров и быков с огромными рогами в сопровождении суровых с виду мужчин да мальчишек в широкополых шляпах и сапогах по колено. Порой стада до того большие, что кажется, будто они идут мимо нас целый час.　

Еще и полдень не настал, как мисси уже начинает прихрамывать в своих новых башмаках из Джефферсона. Она вся вспотела, дорожная пыль покрывает ее кожу, а рубашка приклеилась к телу. Мисси все теребит и дергает ее, пытаясь развязать ткань, скрадывающую ее грудь.　

— А ну не трожь! — снова и снова велю я ей, дергая ее за руку.　

Наконец мы выходим на травянистый берег, и стоит мне только отвернуться, как мисси плюхается в тени невысокого болотного дуба. Вставать она наотрез отказывается, как мы ее ни уговариваем.　

Я иду к дороге и начинаю высматривать повозку, которая могла бы нас подвезти за небольшую плату.　

Нас соглашается взять цветной кучер с добрым лицом и тяжелой поклажей. Он оказывается из говорливых. Зовут его Рэйн. Пит Рэйн. Отец у него был из индейцев крики, а матушка — беглой рабыней с плантации, принадлежащей кому-то из чероки. Пит говорит, что повозка и упряжка — это его собственность и он промышляет тем, что возит товары со станции в поселения, а оттуда обратно на станцию, чтобы переправлять на восток.

— Неплохая работенка, — признается он, — Только и забот — чтобы скальп не сняли.

Он показывает дыры от пуль на своей повозке и рассказывает жуткие истории про нападения бродяг и грабителей и про страшных, разукрашенных воинов.

Почти весь день он что-нибудь да рассказывает: про индейцев, живущих к северу отсюда, — команчей и кайова, которые покидают резервацию, когда им вздумается, а еще крадут лошадей, жгут фермы, берут заложников, перерезают глотки.　

— Они, конечно, не только этим занимаются, но сейчас время такое, — говорит Пит. — На Юге война закончилась, а тут она еще идет. Будьте осторожнее, мальчишки. Остерегайтесь проходимцев всяких да разбойников. А ежели встретите кого, кто представится марстонцем, тут же бегите и не оглядывайтесь. Это самая страшная банда головорезов, и она с каждым днем только растет!　

С наступлением темноты мы с Джуно-Джейн начинаем опасливо оглядывать каждое дерево, каждый куст и тревожно принюхиваемся — не запахнет ли дымом. Мы прислушиваемся, надеясь еще издали приметить индейцев, разбойников и этих самых марстонцев, кем бы они ни были. Когда Пит Рэйн предлагает заночевать всем вместе, мы с радостью соглашаемся. Джуно-Джейн помогает распрячь лошадей, а я готовлю похлебку из риса, окорока и фасоли. Пит Рэйн подстреливает кролика, и мы добавляем в еду еще и мясо. Мисси сидит и безучастно глядит на огонь.　

— А что с ним случилось? — спрашивает Пит, кивнув на мисси, пока все ужинают, а я кормлю ее с ложечки, потому что руками похлебку не поешь.

— Не знаем, — говорю я, что, по сути, недалеко от правды. — На него напали какие-то проходимцы, и с тех пор он никак не придет в себя.　

— Бедняжка, — вздыхает Пит и, вычистив свою тарелку песком, опускает в ведро с чистой водой, чтобы ополоснуть, а потом валится на спину и смотрит на звезды. Тут они куда крупнее и ярче, чем дома. Да и небо шире. Оно простирается над головой от одного конца света до другого.　

Пит молчит, а я рассказываю ему про свои синие бусины, про родню и спрашиваю, не знаком ли он с ней. Но он заверяет, что нет. А потом Джуно-Джейн рассказывает ему про объявления о пропавших родственниках и друзьях, и он принимается выспрашивать у нее все подробности. Она достает газеты и придвигается ближе к огню. Я сажусь рядом, и когда Джуно-Джейн начинает читать, она скользит пальцем по строкам, чтобы мне было проще следить. Ни одно имя Пит не узнает, но зато говорит: