Голоса потерянных друзей

Глава восемнадцатая

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

Когда я просыпаюсь и обвожу взглядом комнату, с удивлением обнаруживаю, что уснула в старом кресле, любовно прозванном Засоней. Мой любимый пушистый плед — подарок Кристофера на прошлый день рождения — лежит на мне. Я поплотнее в него закутываюсь и смотрю на старые кипарисовые половицы, освещенные мягким солнечным светом. Затем высвобождаю руку из-под пледа и потираю лоб. Дождавшись, когда зрение прояснится после сна, еще раз оглядываю комнату и замечаю мужские ноги в носках, скрещенные на антикварном деревянном сундуке, вытащенном мной из помойки при кампусе несколько лет назад. Носки незнакомые, как и поношенные охотничьи ботинки, стоящие на полу чуть поодаль.　

Меня охватывает паника: оказывается, я в доме не одна! Ощупав свои руки, плечи, ноги, прижатые к животу, я убеждаюсь, что полностью одета, и испытываю большое облегчение. Успокаивает меня и относительный порядок в комнате.　

События прошлого вечера начинают всплывать в памяти — сперва неспешно, а потом все быстрее и быстрее. Я вспоминаю, как собирала кое-что в поместье Госвуд-Гроув и даже прихватила несколько книг из городской библиотеки, чтобы быть полностью готовой к встрече с Натаном. Вспоминаю, что он опоздал и я уже начала бояться, что вообще не дождусь его.　

Но Натан наконец поднялся на крыльцо, с извинениями и тортом в руках.　

— Этот торт называется «Доберж». Местное луизианское лакомство, — пояснил он. — Хотел извиниться перед вами за вторжение. Уверен, у вас были более увлекательные планы на вечер пятницы.　

— Какое восхитительное извинение! — обрадовалась я, принимая из его рук десерт весом, наверное, фунта в три. Я отошла на полшага, приглашая гостя зайти. — Но с дежурством на футбольном стадионе и попытками помешать подросткам обжиматься за трибунами даже оно не сравнится!　

Мы натянуто заулыбались — впрочем, чего еще ожидать от людей, которые не знают, как будет развиваться и куда свернет их разговор.　

— Давайте я вам покажу то, ради чего попросила вас заехать, — предложила я. — А потом угостимся барбекю и чаем со льдом, — я нарочно не предложила ему ни вина, ни пива, чтобы наша встреча не напоминала свидание.　

Но про еду из кафе и про торт мы вспомнили лишь через несколько часов. Как я и надеялась, Натан оказался не так уж равнодушен к семейной истории, как он сам думал. Запутанное прошлое плантации Госвуд-Гроув захватило нас, пока мы листали первые издания старинных томов, счетные книги, в которых велся учет торговым делам плантации, подсчитывался урожай, приводились краткие ежедневные отчеты о проделанной на плантации работе. Мы даже прочли несколько писем, спрятанных между книгами на одной из полок. В них десятилетняя девочка рассказывала своему отцу, что она делала в школе под руководством монахинь — обыденные сведения по меркам тех дней и бесценные свидетельства прошлого.　

Семейную Библию я приберегла на потом, а начать решила с более безобидных и милых деталей. Трудно было предсказать, как Натан отреагирует на эти мрачные страницы семейной истории. Разумеется, он знал, каким было прошлое его родни, и понимал, что происходило на плантациях вроде Госвуд-Гроува во времена рабства. Но каково ему будет лицом к лицу столкнуться с этой жестокой реальностью, пускай и спустя столько лет, когда о ней напоминают лишь пожелтевшая бумага и поблекшие чернила?　

Этот вопрос не давал покоя и даже пробудил к жизни моих собственных призраков — ту реальность, к которой мне совсем не хотелось возвращаться. Я и с Кристофером, чье детство можно назвать безмятежным, боялась ею делиться: думала, что он по-другому станет смотреть на меня, если узнает всю правду. А когда все вскрылось, его ранила нехватка искренности в наших отношениях. Так что получается, что правда нас разлучила.　

Только поздней ночью я решилась отдать Натану старую Библию в кожаном переплете, полную дат рождения и смерти, отметок о покупке и продаже людей, записей о детях, чьи отцы так и остались не упомянутыми, потому что о таком предпочитали умалчивать. И схему огромного кладбища, которое теперь прячется под фруктовым садом и где старые могилы едва заметны и отмечены разве что булыжником или кусочком дерева, разъедаемым водой, ветрами, непогодой и временем.　

Я оставила его наедине с книгой, а сама пошла мыть посуду и убирать со стола. Чтобы дать ему возможность внимательно все просмотреть, я специально медлила, когда вытирала тарелки и наливала нам новую порцию чая. А он в это время, обращаясь то ли к себе, то ли ко мне, говорил о том, до чего же странно видеть все это на бумаге.　

— Жутко осознавать, что твоя родня покупала и продавала людей, — тихо сказал он, прислонившись затылком к стене. — Никогда не понимал, почему Робин так рвется сюда переехать. Зачем ей так глубоко во все это погружаться.　

— Но это ведь история, — заметила я. — Я пытаюсь внушить своим ученикам мысль, что история есть у каждого. И то, что правда не всегда нам по сердцу, не значит, что мы не должны ее игнорировать. Мы ведь на ней и учимся. Благодаря ей мы понимаем, чего надо избегать в будущем. И стараемся стать лучше.　

К примеру, в моей собственной семье поговаривали о том, что родственники по линии отца занимали какие-то высокие посты в эпоху Муссолини и содействовали упрочению зла и стремлению к мировому господству ценой миллионов жизней. После войны семейство незаметно пропало с радаров, смешавшись с простым народом, но заработанные при Муссолини деньги оставило при себе. А я ни разу даже не думала о том, чтобы проверить подлинность этих слухов. Этого мне знать не хотелось.　

Почему-то я решила во всем этом признаться Натану, когда вернулась к нему из гостиной и села рядом на диван.　

— Получается, я лицемерка, раз втягиваю вас в изучение семейной истории, — замечаю я. — Но мы с отцом никогда не были близки.　

Наша беседа свернула на тему взаимоотношений с родителями — наверное, нам обоим надо было на время отвлечься от главного вопроса. Пожалуй, вести разговоры о ранней разлуке с отцом — из-за гибели или из-за развода — куда проще, чем знакомиться с фактами, указывающими на то, что твои предки из поколения в поколение торговали людьми.

Мы оба думали об этом, пролистывая записи о событиях на плантации — своего рода хронику деловой и человеческой жизни, где перечень финансовых поступлений и расходов соседствовал со списком покупки людей, их продажи и смерти.　

Я наклонилась пониже, силясь разобрать записанную вычурным почерком историю о гибели семилетнего мальчика, его четырехлетнего брата и сестренки, которой было всего одиннадцать месяцев. Их заперла в хижине родная мать, женщина по имени Карлесса, которую купили у торговца, потому что на плантации не хватало рабочих рук. Видимо, в сезон урожая ей приходилось выходить из дому в четыре утра, чтобы начать свой день с рубки сахарного тростника. Вот она и заперла домик, чтобы с детьми ничего не случилось, чтобы они не потерялись. Может, даже заглянула к ним в полдень, в пересменку, чтобы удостовериться, что все в порядке. Наверное, наставляла семилетнего сынишку, как обращаться с младшими, и успела покормить грудью малышку Афину, которой не было еще и годика, а потом торопливо уложила ее спать. Должно быть, задержалась у порога, встревоженная, усталая, испуганная, мучимая беспокойством, как и любая мать на ее месте. Мы не знаем, как все было на самом деле, но можно представить, что, обратив внимание на холод в доме, она сказала старшему: «Достань одеяло, укутайся сам и брата закутай. Если Афина проснется, возьми ее на руки и поиграй с ней немножко. Я вернусь, когда стемнеет».　

А последнее ее указание могло звучать так: «Только огонь зажигать не вздумай! Ты меня понял?»　

Но он зажег.　

В тот день Карлесса потеряла детей — всех троих.　

Эта жуткая история упомянута в журнале. А заканчивается она коротким комментарием, выведенным рукой то ли хозяина, то ли его супруги, а может, надсмотрщика (судя по почерку, записи велись разными людьми):　

7 ноября, 1858. Этот страшный день запомнится надолго. Во владениях был пожар, отнявший у нас троих.　

Слова «этот страшный день» наводят на размышление. Что они значат? Неужели раскаяние автора этих строк, сидящего за столом с пером в руке и все еще ощущающего запах пепла и гари, приставший к коже, волосам и одежде? Или нежелание признавать ответственность за те условия, в которых погибли трое малышей? Выходит, это день страшный, и он во всем виноват, а не обычай держать при себе рабов, точно в тюрьме. Женщины в таких условиях вынуждены были оставлять детишек без присмотра, чтобы в это время надрывать спину, давая возможность и без того состоятельным господам еще туже набивать кошельки. Сами же рабы не получали ни гроша.　

Судя по записям, похороны детей прошли на той же неделе, но о них говорится сухо и коротко.　

Время шло, а мы с Натаном все еще читали этот журнал, сидя бок о бок на диване. Наши ноги соприкасались, а пальцы то и дело сталкивались, пока мы пытались разобрать надписи, порядком выцветшие от времени.　

И теперь, проснувшись, я напряженно пытаюсь вспомнить все, что было потом, и понять, как же так получилось, что заснула я в кресле, на другом конце комнаты.　

— А сколько… сейчас времени? — сонным, охрипшим голосом спрашиваю я, глядя в окно.　

Натан, который, похоже, тоже задремал, вскидывает подбородок и смотрит на меня. Глаза у него красные, уставшие. Волосы растрепались. А может, он вообще не спал? Ну хотя бы разулся, что уже хорошо. И даже позволил себе позаимствовать у меня стопку чистых листов из моих школьных запасов — на кофейном столике лежат несколько исписанных заметками страниц.　

— Не планировал тут у вас так задерживаться, — говорит он. — Но уснул, а потом решил скопировать план кладбища. Понимаете ли, у меня ведь уже есть договор с похоронной ассоциацией о присоединении участка, но теперь выясняется, что в этой земле погребены люди. Надо выяснить, где начинаются и заканчиваются эти захоронения, — он кивает на квадраты в Библии, которыми отмечены могилы.　

— Кинули бы в меня что-нибудь — я бы проснулась и помогла вам.　

— Вы выглядели до того умиротворенной, что у меня рука не поднялась, — с улыбкой признается он. Утреннее солнце поблескивает в его глазах, и у меня вдруг возникает ощущение мурашек на коже.　

А следом в душе просыпается ужас.　

«Нет! — говорю я себе. — Твердое и бесповоротное нет!» В моей жизни сейчас выдался странный период, полный неприкаянности, тоски, одиночества, неуверенности. И сейчас я уже знаю о Натане достаточно, чтобы понять, что с ним творится то же самое. Мы представляем опасность друг для друга. Я еще не оправилась от недавнего разрыва, а он… Точно не знаю, но сейчас неподходящий момент, чтобы это выяснять.　

— Когда вы заснули, я продолжил читать, — поясняет он. — Хотя, наверное, правильнее было бы поехать в город и снять комнату в мотеле.　

— Это было бы очень глупо, — возражаю я. — Вы же знаете, что в Огастине мотель только один, и он просто ужасен. Я там ночевала разок, когда только приехала в город.