Льюис Кэрролл: досуги математические и не только

Из журнала «МЕШАНИНА» (1855—1862)

ДВА БРАТА

Из твайфордской школы два брата шли;

       Один размышлял на ходу:

«Быть может, поучим сейчас латынь?

       А не то — погоняем в лапту?

Или вот что: не хочешь ли, милый брат,

       Карасей поудить на мосту?»

«Слишком туп я для этой латыни,

       Неохота мне бегать в лапту.

Так что дела не выдумать лучше,

       Чем удить карасей на мосту».

И тот час же удочку он собрал,

       Лесу из портфеля вынул;

Раскрыв дневничок, извлёк он крючок

       И вонзил его братику в спину.

Десяток ребят уж так загалдят,

       Дозволь им ловить поросёнка;

Но сильней будет визг и сверкание брызг,

       Если сверзится с моста мальчонка.

Рыбёшки несутся на крик и плеск —

       Пожива для них лежит!

Упавший шалун так нежен и юн,

       Что проснулся у них аппетит.

«Тебе покажу я, что значит „Т“! —

       Изволит кидальщик смеяться. —

Одни только рыбы умерить могли бы

       Весёлость несносную братца».

«Мой брат, прекрати эти бис и тер! —

       Доносится крик возмущенья. —

Что я совершил? Зачем ты решил

       Развлекаться игрой в утопленье?

Любоваться готов на порядочный клёв

       И сам я весь день напролёт.

Меня там и тут уже рыбы клюют,

       Только это иной оборот.

Успел карасей растолкать я взашей,

       А окунь вопьётся вот-вот.

Я не чувствую жажду, от жары я не стражду,

       Чтобы в воду кидаться в спасенье...»

А в ответ: «Ерунда! Ничего, что вода!

       Ведь с тобой мы в одном положенье.

Посуди: разве лучше кому-то из нас

       (Утопленье в расчёт не берём)?

Одного тут пока я поймал окунька,

       Но и ты со своим окуньком.

Я пронзил своего, этот впился в тебя

       И повис на крючке, трепеща.

Тут любой дуралей надаёт мне лещей,

       Но и ты там подцепишь леща».

«Но прошу о таком: ты меня с окуньком

       (Ведь теперь мы вдвоём на крючке)

Потяни из реки, хорошо подсеки

       И доставь нас на сушу в сачке».

«Терпенье! Сейчас приплывёт форель,

       Я сразу же пикой пронжу.

А ежели щука — тут иная наука:

       Я с десяток минут погожу».

«Эти десять минут мою жизнь унесут —

       Загрызёт ведь меня без помех!» —

«Чтобы выжить ты смог, подожду лишь пяток,

       Но сомнительным станет успех». —

«Из чего твоё сердце — из редиски и перца?

       Из железа оно, из гранита?» —

«Не знаю, родной, ведь за клеткой грудной

       Моё сердце от химиков скрыто.

Карасей наловить да ухи наварить —

       Давнишняя, братец, мечта!

И пока в самом деле не поймаю форели,

       Я не сдвинусь, не сдвинусь с моста!» —

«В любимую школу назад хочу,

       Под розгой учить латынь!» —

«Зачем же назад? — ответствует брат. —

       И здесь хорошо, как ни кинь.

Такое везенье — позабыты склоненья,

       То окунь тебе, то карась.

Не учишь словечки, а купаешься в речке,

       Наживкой для рыб притворясь!

Не мотай головой — мол, висит над тобой

       Эта удочка, свалится вдруг.

За неё тут держась, ощущаю я связь

       И не выпущу, братик, из рук.

Ну так вот: верь не верь, подплывает форель,

       Кверхуносая рыбка она.

Ты увидишь, братишка, что любовь наша слишком,

       Что любовь наша слишком сильна.

Я намерен её пригласить на обед,

       Лишь бы день только ей подошёл.

Я чиркну ей пять строк, и в условленный срок

       Мы усядемся с нею за стол.

Она, правда, в свете ещё не была,

       Манерами блещет навряд;

Так что мне надлежит обеспечить ей вид —

       Подобрать, то бишь, нужный наряд».

А снизу упрёки: «Рассужденья жестоки,

       Мысли гнусны, несносны страданья!»

Но на каждое слово братик сверху толково

       Отвечать прилагает старанья:

«Что? Так ли уж лучше по речке плыть,

       Чем ровно на дне лежать?

Однако ж заметь: на тарелочке сельдь

       Восхитительна — не описать!

Что? Желаешь скорей ты сбежать, дуралей,

       От рыбок весёлых и милых?

Загадочно мне! Почему б тебе не

       Наловить их, когда в твоих силах?

Есть люди — часами готовы бубнить

       Про небо и птичек полёт,

Про зайчишек в полях и рыбёшек в морях,

       Коим в радость их жизнь без забот.

А что до стремленья из их окруженья,

       Чем вместе пускать пузырьки,

Так это ты брось — ты не сом, не лосось,

       Чтоб тебя я тащил из реки.

Пускай утверждают: рассудок велит

       Всех тварей в природе любить —

Но разум советчик, кого мне из речки,

       Из этого Тиза тащить.

Что одежда и дом? Можно жить босяком;

       Всё бери — даже деньги со счёта!

Ничего мне не жалко, но лишуся рыбалки —

       Это будет не жизнь, а нудота».

Искала братиков сестра;

       Придя на этот мост,

Такое дело она узрела

       И не сдержала слёз.

«А что там, братик, на крючке?

       Наживка что, ответь». —

«Веерохвостый голубок,

       Не захотел мне спеть». —

«Да пенья можно ли всерьёз

       Желать у голубятни?

И вовсе он не станет петь

       От этакой губятни!

Так что там, братик, на крючке?

       Я, кажется, узнала!»

«Бентамка с чёрным колпачком,

       Сплясать мне не желала». —

«А у тебя на поводу

       Бентамка пляшет славно!

Но колпачок — не колпачок,

       А лапки и подавно!

Так что там, братик, на крючке?

       Скажи мне поскорей!» —

«Мой братец младший, — тот в ответ. —

       Не хнычь и не жалей.

Я нынче зол, не знаю как!

       И не на то решусь!

Прощай, любимая сестра, —

       Я в странствие пущусь». —

«Когда же ты, любимый брат,

       Вернёшься вновь сюда?» —

«Когда на горке свистнет рак,

       А значит — никогда».

На это молвила сестра,

       Качая головой:

«Один, полагаю, не явится к чаю,

       И вымок до нитки другой!»

                                             Крофт, 1853 [30] ПОЭЗИЯ ДЛЯ МИЛЛИОНОВ («ДОРОГАЯ ГАЗЕЛЬ»)

Девятнадцатое столетие произвело новую школу в музыке, имеющую примерно такое же отношение к своему подлиннику, какое невзгоды понедельника, дня тяжёлого, имеют к почти что сочленённому с ним предшествующему воскресенью.

Мы разумеем, конечно же, распространённую практику разбавления работ прежних композиторов вялыми современными вариациями, словно бы с намерением угодить ослабленному и искажённому вкусу нынешнего поколения; само новшество обозначается как «художественное оформление» теми, кто, словно в издёвку над благородным предложением Александра Смита «положить нашу эпоху на музыку», решили просто бросить музыку под ноги нашей эпохе.

С прискорбием признаём мы существование суровой необходимости таких перемен: строгим пророческим взором усматриваем вырисовывающееся в туманном Будущем падение сестриц, Изящных Искусств. Отечественная Галерея уже предоставила иные из своих прекраснейших картин этой болезненной операции; Поэзия будет следующей.

Чтобы не отстать от прочих в деле продвижения Цивилизации вперёд, мы смело отбрасываем все личные, все тайные пристрастия и дрожащим пером, с глазами, полными слёз, решаемся следовать литературным произведениям, создаваемым в Духе Времени, и тому славному отряду доблестных искателей приключений, которые, ведя свой Фургон, не уклоняются от великого Пути Реформ.

   Д о р о г а я    г а з е л ь

«Я дорогой не звал газели»

И прочий дорогой товар.

Торговцы, право, оборзели:

От этих цен бросает в жар.

«Меня утешить томных оком»

Из школы в Тутинге сынок

Примчал, прибитый — ненароком

Иль дурню задали урок!

«Когда же сблизиться мы смели»,

На шею сел мне сорванец.

Да что со мною, в самом деле?

Пора собраться, наконец,

И «тёмный рок» томатным соком

Запить для верности слега,

И закусить бараньим боком,

И ждать взросления сынка.

                                        К. Ч., 1855 [31] ЛЕДИ ПОВАРЁШКА

В Сочельник юноша один

Пил утром близ Таможни джин,

Потом пошёл гулять на рейд —

Зовётся он «Марин Перейд»

(Где, то есть, место морякам,

Что «ходят маршем по волнам»,

Там окунётся даже тот,

Кто сухопутно жизнь ведёт);

Потом он повернул назад,

Прошёл бульвары все подряд,

Прошёл по улиц тесноте,

Где, кажется, дома — и те,

Несильный сделают рывок,

И сдвинутся порог в порог;

Взобрался лестницей крутой,

Что воспарила над землёй —

На ней упарился бы всяк,

Богатый будь или бедняк.

Жильцы дивились: граф не граф —

Холодный вид, спесивый нрав

И, обстановке вопреки,

Глядится очень щегольски.

Имел он тросточку, букет,

Был напомажен, разодет —

Трудился не из пустяка:

Любил!.. Кухарку с чердака.

На пляж он забредал, забыв,

Что ноги вымочит прилив;

Там пел он, стоя на песке —

Он выход тем давал тоске:

ПОМИНАЛЬНЫЙ ПЛАЧ

«Унесла её „Хильда“

       Из Уитби куда-то;

Её звали Матильда,

       Я любил её свято.

Я спросил билетёра

       (Ох, казнюсь я за это):

„Отправляется скоро?“ —

       „Не уйдёт до рассвета“.

Ей сказал „этот Недди“

       (Так звала меня в шутку):

„Скоро, милая, едем,

       Подожди лишь минутку“.

Я совсем был готовый,

       Забежал только в лавку,

Чтоб на галстук свой новый

       Подобрать и булавку.

Героиня кастрюли!

       Украшенье салату!

И тебя умыкнули,

       И багажную плату.

Ей какие заботы?

       Уносимые „Хильдой“

Кошелёк и банкноты

       Я утратил с Матильдой!»

Булавку парень отстегнул,

Протёр её, потом продул

И опустился на песок,

Чтоб от забот вздремнуть часок [32]. ЛЭ О ТАИНСТВЕННОМ, ФАНТАСТИЧЕСКОМ И СМЕШНОМ № 1. ЧЕРТОГ ЛЖИ И ЧУШИ

Приснился мне чудной чертог,

Для мошек мраморный мирок —

Не трогал тверди топот ног.

Промозглый, резкий бриз вдувал

Чуть слышный запах сыра в зал

И рвущий кашель вызывал.

Отвратен каждый гобелен:

Сюжеты — горе, зло и тлен,

И чушь общественных проблем:

Педант, тщеславием объят,

Льёт легковесных слов каскад —

Кивает слушателей ряд;

Затем безмозглый старичок —

Он в детстве бы резвиться мог,

Но, видно, детством пренебрёг.

Его душа — пустыня льда;

Для жертв-малюток он беда,

Они лишь всхлипнут иногда.

Вот пруд — густой тимьян кругом;

Знать, ядом полон водоём —

Сорняк возрос обильно в нём.