Льюис Кэрролл: досуги математические и не только

Беззвучен, как летящий дух:

«Скучней ты нынче во сто крат;

Речам учёности не рад?

Потерпишь — будет результат».

Он стонет: «Ох, чем то терпеть —

Я б корчился в пещере средь

Вампиров, их желудкам снедь».

А голос: «Но предмет велик,

И чтобы он в твой мозг проник,

Тараном бил её язык».

«Да нет, — протест его сильней. —

Ведь нечто в голосе у ней

Меня морозит до костей.

Стиль поучений бестолков,

Невежлив, резок и суров,

И очень странен выбор слов.

Они разили наповал.

Что делать было? Я признал

Что ум у ней, э-гм, не мал;

Я был при ней до этих пор,

Но стал запутан разговор

И разум мой лишил опор».

Пронёсся шёпот-ветерок:

«Что сделал — знаешь: впрок, не впрок».

И веко дёрнулось разок.

Он растерял последний пыл,

Уткнулся носом в пыль без сил

И летаргически застыл.

А шёпот прочь из головы —

Заглох, как ветер средь листвы;

Но облегченья нет, увы!

Он руки жалобно вознёс;

Коснувшись спутанных волос

Рванул их яростно, до слёз.

Позолотил Рассвет холмы,

А то всё хмурились из тьмы…

«Так отчего ругались мы?»

Уж Полдень; жгучий небосвод

Ему глаза и мозг печёт.

В сознаньи — крик, но замкнут рот.

А вот вперил в страдальца взгляд

С усмешкой мрачною Закат;

Вздохнул он: «В чём я виноват?»

А тут и Ночь своей рукой,

Рукой свинцовой, ледяной,

К подушке гнёт его земной.

А он запуган, истощён...

То гром или страдальца стон?

Волынки или жалоб тон?

«Гнетуща тьма кругом и так,

Но Боль и Тайна тут же, как

Толпа прилипчивых собак,

И полнит уши лая звон —

За что терпеть я обречён?

Какой нарушил я закон?»

Но шёпот в ухе шелестит —

Поток ли то вдали бежит

Иль отзвук сна, что был забыт, —

Трепещет шёпот сам собой:

«Её судьба с твоей судьбой

Переплелась — узри, усвой.

Да, взор людской — змеиный яд,

Чинит помехи брату брат,

Где вместе двое — там разлад.

О да, один другому враг —

И ты, напуганный простак,

И та, лавина передряг!» ПУТЬ ИЗ РОЗ

Флоренс Найтингейл находилась в зените славы в пору написания этих строк, после Крымской войны.

Под тёмным сводом в горнице немой

С окном на запад, узким как стрела,

Где в кружевах висящих лоз играл

Закатный свет, тускнеющий в ночи,

Сидела дева, руки положа

На фолиант застёгнутый, лицо —

На руки сверху; не в мечтах склонясь:

Блестели слёзы на её щеках,

И эхо сонное ночной поры

Внезапно звук рыданий нарушал.

       Но вот она, застёжку отстегнув,

Слова читает голосом тоски,

Себя терзая, плача над строкой:

«Его увенчан славный путь —

В свой час подставил битве грудь,

Чтоб вновь в глаза врагу взглянуть

И пасть средь воплей и угроз,

Чтоб Право с Правдой шло не врозь,

В тот миг, как руку вновь занёс.

Где взгляд свиреп, удар тяжёл,

Палят огнём раскаты жёрл,

Где мор рассудок превзошёл —

Остекленевший, тусклый зрак

Уж не следил успех атак

И толчею случайных драк.

В могилу с честью положён;

Близ ярких храмовых окон

Почиет с храбрецами он,

Чтоб ныне певчие могли

Взнести в простор вечерней мглы

Слова молитвы, песнь хвалы.

И праздный мрамор иль гранит

Насмешкой здесь не оскорбит

Покой простых солдатских плит;

А дети изредка придут

И с милым шёпотом прочтут,

Кого земля укрыла тут».

       На сим умолкла. Позже, как во сне,

«Увы! — вздохнула. — Женщин путь убог:

Бесцельна жизнь их и бесславна смерть;

Тисками их сжимают быт и свет,

Одним мужчинам предназначен труд».

       И вот ответом разразился мрак,

Вечерний мрак, крадущаяся ночь:

«Да будет мир с тобой! Мужчины путь —

То путь из тёрна, тёрн топтать ему

И встретить смерть, в отчаянье борясь.

Твой путь из роз — беречь и украшать

Мужчины жизнь, сокрыв цветами тёрн».

       Но горше ей, и молвит вновь она:

«Игрушкой разве, куклою на час,

Иль яркой розой, свежей поутру,

Пожухлой к ночи, брошенной в пыли».

       И вновь ответом разразился мрак,

Вечерний мрак, крадущаяся ночь:

«Ты путь его как светоч озаришь

В тот час, как тень тоски падёт вокруг».

       И вот — неужто въявь? — чудесный свет

Сквозь толщу стен пробился, заблистал,

И всё исчезло — и высокий свод,

И солнца отблеск в кружевах лозы,

И щель окна — и вот она стоит

Среди страны широкой на холме.

       Внизу, вдали, насколько видит глаз,

Стоят ряды враждующих сторон —

Готовы к битве, замерли пока.

Но вот потряс равнину гром копыт,

И сотен быстрых всадников валун

Низринулся на океан живых;

Он расплескал их брызгами окрест,

Их разметал как пригоршни земли;

Покинув строй, бегут, за жизнь борясь...

Но зрит она — их облик истончал,

Поблёк и сгинул с первым светом дня,

И в отдаленье резкий рык трубы

В безмолвье стих — видение прошло,

И вот другое: ряд больничных лож,

Где умирают в боли и тоске

Под сенью Азраилова крыла.

Но здесь одна, что ходит взад-вперёд —

Легки шаги, спокойствие в лице

И твёрдый взгляд не сторонится тьмы.

Она любого ободрить спешит,

Касаньем нежным охладить чело

И тихо молвить ждущим их ушам

Страдальцев бледных нужные слова.

И каждый воин, глядя ей вослед,

Благословляет вслух. Благослови

И Ты, даривший древле благодать!

       Так дева вдруг взмолилась всей душой,

Следя за ней, но тут портьерой ночь

Сокрыла всё — видение прошло.

       А шёпот — здесь: «В нечистый зев борьбы,

Что превзошла отчаянье мужчин,

Когда Война и Ужас правят бал,

Дорогой скорбной женщине идти,

От жутких сцен не отвернув чела.

Когда мужчины стонут — каждый свят

Её поступок, благо — в ней самой.

Мало деянье — польза есть и в нём,

В великом — будет часть её труда.

Пусть каждый на своей стоит стезе;

Иди — и Богу вверься в остальном».

Затем — молчанье. Девы же ответ —

Глубокий вздох; в нём слышалось «Аминь».

       И поднялась она, и в темноте

Одна стояла, словно дух ночной,

Тиха, бесстрашна перед ликом тьмы —

С очами к небу. По её лицу

Слеза стекала, в сердце ж был покой,

Покой и мир, которых не отнять.

                               10 апреля 1856 г. [39] ФОТОСЪЁМКА ГАЙАВАТЫ

В нашу пору подражанья нам претендовать негоже на особые заслуги, совершив простое дело. Ведь любой же стихотворец, мало-мальски с ритмом сладя, сочинит за час, за пару, вещь в простом и лёгком стиле, вещь в размере «Гайаваты». Я совсем не притязаю на особое внимание к нижеследующим строкам ради звучности и ритма; но читателя прошу я: пусть оценит беспристрастно в этом малом сочиненье разработку новой темы.

       Скинул сумку Гайавата,

Вынул камеру складную:

Палисандровые части,

Всюду лак и полировка.

У себя в чехле детали

Были сложены компактно,

Но вошли шарниры в гнёзда,

Сочленения замкнулись;

Вышла сложная фигура —

Куб да параллелепипед

(См. Евклид, Вторая книга).

       Всё воздвиг он на треногу,

Сам подлез под тёмный полог;

Поднял руку и промолвил:

«Стойте смирно, не топчитесь!»

Колдовством процесс казался.

       Всё семейство по порядку

Перед камерой садилось,

Каждый с должным поворотом

И с любимым антуражем —

С остроумным антуражем.

       Первым был глава, папаша;

Для него тяжёлой шторой

Обернули полколонны,

Уголком и стол в картинку

Пододвинули поспешно.

Он рукой придумал левой

Ухватить какой-то свиток

И в жилет другую сунуть

На манер Наполеона;

Созерцать решил пространство

С изумлением во взоре —

Как у курицы промокшей.

       Вид, конечно, был геройский,

Но совсем не вышел снимок,

Ибо сдвинулся папаша,

Ибо выстоять не мог он.

       Следом вышла и супруга,

Тоже сняться пожелала;

Разоделась свыше меры —

Вся в брильянтах и в сатине,

Что твоя императрица.

Села боком, изогнулась,

Как не каждый и сумеет;

А в руке букетик — впрочем,

На кочан похож капустный.

И пока она сидела,

Всё трещала и трещала,

Как лесная обезьянка.

«Как сижу я? — вопрошала. —

Я достаточно ли в профиль?

Мне букет поднять повыше?

Попадает он в картинку?»

Словом, снимок был испорчен.

       Дальше — отпрыск, студиозус;

Он любил красоты складок:

Складки, мятости, изгибы

Взгляд захватывали сразу

И вели его к булавке,

К золотой булавке в центре.

(Парня Рёскин надоумил,

Наш эстет, учёный автор

«Современных живописцев»

И «Столпов архитектуры»).

Но студент, как видно, слабо

Взгляды автора усвоил;

Та причина, иль другая,

Толку мало вышло — снимок

Был в конце концов загублен.

        Следом — старшая дочурка;

Много требовать не стала,

Заявила лишь, что примет

Вид «невинности покорной».

       В образ так она входила:

Левый глаз скосила книзу,

Правый — кверху, чуть прищуря;

Рот улыбкой растянула,

До ушей, и ноздри тоже.

       «Хорошо ль?» — она спросила.

Не ответил Гайавата,

Словно вовсе не расслышал;

Только спрошенный вдругорядь

Как-то странно улыбнулся,

«Всё одно», — сказал с натугой

И сменил предмет беседы.

       Но и тут он не ошибся —

Был испорчен этот снимок.

       То же — с сёстрами другими.

       Напоследок — младший отпрыск:

С непослушной шевелюрой,

С круглой рожицей в веснушках,

В перепачканной тужурке,

Сорванец и непоседа.

Малыша его сестрицы

Всё одёргивать пытались,

Звали «папенькин сыночек»,

Звали «Джеки», «мерзкий школьник»;

Столь ужасным вышел снимок,

Что в сравненье с ним другие

Показались бы кому-то

Относительной удачей.

       В заключенье Гайавата

Сбить их гуртом ухитрился

(«Группировкой» и не пахло);

Улучив момент счастливый,

Скопом снять сумел всё стадо —

Очень чётко вышли лица,

На себя похож был каждый.

       Но когда они взглянули,

Мигом гневом воспылали,

Ведь такой отвратный снимок

И в кошмаре не присниться.

«Это что ещё за рожи?

Грубые, тупые рожи!

Да любой теперь нас примет

(Тот, кто близко нас не знает)

За людей пренеприятных!»

(И подумал Гайавата,

Он подумал: «Это точно!»)

Дружно с уст слетели крики,

Вопли ярости и крики,

Как собачье завыванье,

Как кошачий хор полночный.

       Гайаватино терпенье,

Такт, учтивость и терпенье

Улетучились внезапно,