Льюис Кэрролл: досуги математические и не только

Вот птицы, все клеймёны злом,

Кликуши в воздухе гнилом;

Закончат, верно, жизнь силком;

Зазря их гибельный призыв

Пропал, других не совратив,

Хотя был выверен мотив.

Пронёсся молнией фантом,

Он озарил мой мозг огнём,

И ложе вдруг восстало в нём.

Два старца дряхлые на ложе, —

Юристов выдумки; ну что же,

Помрут две фикции, похоже.

За Дика Роу среди зала

Ответчик плакал; та рыдала,

Что Джона Доу представляла.

«Прошу растолковать (я — к ней)

Процесс, про иск бы мне ясней,

Отвод, всё дело тех теней».

Она мне: «Дело не от вод;

Про иск я знаю всё, но вот

Про „цесс“ ничто на ум нейдёт».

И вновь над стариком со стоном,

Она нависла как поклоном

Промолвив (кстати ж!): «Мы за коном!»

«Суда…» — его уста рекут

Как в продолженье ей. Про суд?

«...рыня!» — он добавляет тут.

Рассвет, ночную тьму сменив,

Мне ветра влажного порыв

Плеснул в глаза, виденье смыв.

И улетучились из сна

Кровать и красная тесьма;

Лежащих — смерть взяла сама.

Мой дух забыть тот сон не смог —

К земле он жмётся как щенок,

Чуть вспомнит мраморный чертог [33]. ТОММИ СДОХ

Написано 31 декабря 1857 года. У Сидни Добелла имеется стихотворение с таким же названием и вообще похожее, хотя и не совсем.

       Ночь — последняя в году, дети.

Ну, за пивко да за еду, дети!

Не спешим ведь никуда, дети.

Жаль, корочка так тверда, дети.

Доволен ли ослик наш в стойле, дети?

К столу подвигайтесь вы, что ли, дети…

Разойдёмся же скоро; так нужно поесть вам, дети.

Что очаг? Ещё уголь-то есть там, дети?

Ведь ночь холодна,

Да старость трудна,

Да и Томми сдох.

       Пусть бы кто-нибудь кликнул жену, дети,

Да буханку ещё нам одну, дети,

Чтобы подал и ножик другой, дети;

А что — этот сыр неплохой, дети?

Спросил я ножа, да буханку сперва, дети,

Сказал… Вы слыхали мои слова, дети?

Нет крошкам конца; подметите, дети,

Да дверь хорошенько заприте, дети,

Ведь ночь холодна, дети,

Да старость трудна, дети,

Да и Томми сдох.

       Будьте людьми, распотешьте вы старца седого, дети!

А ведь близко к тому, что уже пол-одиннадцатого, дети!

Хлеба мало, зато у нас есть требуха, дети.

Да и выкурить трубочку — мысль не плоха, дети?

Было вдоволь пивка, так пролили беспутно, дети,

Мне бы килт мой шотландский, вот стало б уютно, дети!

Я люблю вечерами гуторить; что лежать на боку, дети!

Вы — мальцы, ну а я повидал на веку, дети!

Поживите с моё, так узнаете, что да почём, дети,

Верно, думаете: всё нахрапом возьмём, дети.

Впрочем, поздно; несите наверх старика, дети;

Не тяжек, лишь много во мне пивка, дети.

Разыгралась подагра; чур, меня не трясти, дети.

Коли будете так же себя вести, дети,

Замучит и вас… Не споткнись: половик, дети!

Ах, дурни! Назло мне! Аж скусил свой язык, дети!

Ну вот и добро. Да погрейте мне руки, дети;

Что мне вам объяснять, — всё пустяшные звуки, дети,

Просто ночь холодна,

Просто старость трудна,

Да и Томми сдох.

Замечание в дополнение. Последние три строки каждого параграфа, как и вторая строка стихотворения (возможно также, что и первая) принадлежат Сидни Добеллу. За остальное отвечает Издатель: он принял не столь меланхолический взгляд на предмет по сравнению с тем, которого придерживается автор первоначального текста, и в поддержку собственного толкования он осмеливается вписать своё твёрдое убеждение в том, что Томми — это кот. Воспоминания о его смерти время от времени навевают уныние на старого папашу, вечно сопровождающееся двумя другими основаниями для сетования, которые, вероятно, тяготят его уже постоянно — холод и возраст. Это уныние, как мы находим, может быть рассеяно одной из трёх радостей: ужином, сном грядущим да стариковским бурчанием.

Есть что-то весьма назидательное в том, что дети ни разу не перебивают старичка и вообще кажутся безучастными до тех пор, пока он не изъявляет желания отправиться в постель, но уж тогда-то они бросаются исполнять его просьбу со всей нежностью и почти неподобающей стремительностью [34]. ОДА ДАМОНУ (От Хлои, которая всегда его понимает)

«Вспомни вечер один, вспомни тот магазин,

       Где впервые увидел ты Хлою;

Ты сказал, я проста и чертовски пуста, —

       Поняла я: любуешься мною.

Покупала муку я тогда к пирогу

       (Я затеяла ужин обильный);

Попросила чуток подержать мой кулёк

       (Чтоб увидеть, насколько ты сильный).

Ты рванулся бегом вместе с этим кульком

       Прямо в омнибус — помнишь, повеса?  —

Про меня, мол, забыл, — но зато сохранил

       Ты ни много ни мало три пенса.

Ну а помнишь, дружок, как ты кушал пирог,

       Хоть сказал, он безвкусен и пресен;

Но мигнул ты — и мне стало ясно вполне,

       Что тебе не пирог интересен.

Помню я хорошо, как услужливый Джо

       Нам на Выставку взял приглашенья;

Ты повёл нас тогда „срезав угол“ туда,

       И в неё не попала в тот день я.

Джо озлился, смешной, — вышел путь, мол, кружной;

       Но пришла я тебе на подмогу.

Говорю: таковы все мужчины, увы! —

       Вечно смыслу в делах не помногу!

Ты спросил: „Что теперь?“ (Заперта была дверь —

       Мы, смеясь, постояли перед нею.)

Я вскричала: „Назад!“ И извозчик был рад:

       На тебе заработал гинею.

Сам-то ты повернуть и не думал ничуть,

       А придумал ты (верно, в ударе):

Раз откроется вновь завтра в десять часов, —

       Подождать. И мудрец же ты, парень!

Джо спросил наповал: „Если б кто помирал,

       Тут и ты бы проткнул его пикой —

Сам-то будешь казнён?“ Ты сказал: „А резон?“ —

       И ко мне с той загадкой великой.

Я решила её, — вспоминай же своё

       Удивленье: „Во имя закона“.

Ты подумал чуть-чуть, ты поскрёб себе грудь

       И сказал с уважением: „Вона!“

Этот случай открыл, как умишком ты хил

       (Хоть на вид и годишься в герои);

Позабавится свет, больше пользы и нет

       От тебя — так не бегай от Хлои!

Впрочем, плох ли, хорош, а другой не найдёшь,

       Кто тебя выгораживать рада.

Ох, боюсь, без меня не протянешь и дня;

       Так чего же ещё тебе надо?» [35]