Все случилось летом

— Да, место не очень-то надежное. Одно прямое попадание, и от этого скворечника ничего не останется. Вам бы в подвал перебраться. Есть тут у них подвал?

— Не знаю, — ответил Стабулнек. — Наверное, есть. В каком доме нет подвала.

— Полундра, сходи разведай, — приказал лейтенант.

Когда моряк вышел, латыш достал из кармана складной нож и, подойдя к подоконнику, отрезал от буханки ломоть, намазал его маслом.

— Война войной, а брюхо своего просит, — проговорил он с деревенским спокойствием, откусывая большой кусок. — Знаешь, чего бы я с удовольствием поел? Копченой камбалки. Такой, знаешь, тепленькой, с дымком, прямо из коптильни. Да… А не лучше ли все-таки девушку домой отправить? Тут будет горячо. Очень горячо. И долго ждать не придется.

— Я одна никуда не пойду!

— Так идите вдвоем.

— Не могу, — сказал Стабулнек. — Сам видишь.

Лейтенант отошел в сторону и принялся изучать рисунок на обоях. Он, видимо, не хотел мешать разговору, все равно для него непонятному. Внезапно латыш отложил начатый ломоть на подоконник и схватился за голову. Лицо его побледнело, черты заострились. Стабулнек невольно вздрогнул: такими он видел обреченных на смерть, когда ему однажды случилось навестить друга в больнице.

— Не могу! — прошептал латыш. — Не могу… Что с ними — там, дома? Жена, двое детей… Что немцы с ними сделают? А может быть, уже… Как ты считаешь?

Он повернулся к Стабулнеку, и глаза загорелись надеждой. Не дождавшись ответа, перевел взгляд на девушку, потом на лейтенанта. Тот, не понимая, о чем речь, опять подошел к ним и на чистейшем латышском языке произнес:

— Девочка, ты мне нравишься! Я тебя люблю! — усмехнулся и потом продолжал по-русски: — К сожалению, это все, что знаю по-латышски. Сам я башкир, из Уфы. Слышали о таком городе? В Башкирии есть большие латышские села. Был у меня хороший друг, земляк ваш, он и научил меня этим словам. Что-нибудь поняли?

Девушка дружелюбно кивнула. Вернулся моряк.

— Подвал не ахти какой крепкий, но все-таки там безопасней, — сообщил он.

— Тогда давайте вниз. Быстро! — скомандовал лейтенант. Все пришли в движение, похватали прислоненные к стене винтовки, взяли знамя, ящик с документами. Латыш скатал одеяло.

— Пригодится, — проговорил он наставительно. — В подвале, наверное, сырость. Кто знает, сколько придется там проторчать.

Подвал во всю длину разделен узким коридором, пол усыпан опилками, щепками, стены из неструганых досок, со множеством дверей, за которыми жильцы, должно быть, хранили дрова. В конце коридора чуть брезжило окно. Пахло смолистым деревом, трухой, плесенью.

Сложив все на полу у окна, военные поспешили уйти, только лейтенант обернулся и печально повторил на прощание единственную фразу, которую знал:

— Девочка, ты мне нравишься! Я тебя люблю!

И развел руками, будто говоря, что сделал все, что в его силах, и пусть не обижаются, если что не так.

Шум сражения долетал сюда подобно отголоскам дальнего грома — с мягким ворчанием, приглушенными раскатами. Отчетливей звучали отдельные выстрелы, как будто стреляли прямо под окном. Временами гулко содрогалась земля, казалось, все тот же великан молотобоец катал теперь по мостовой тяжелую фуру, доверху груженную камнями.

Они уселись на ящик с документами, сверху накрыв его одеялами, и девушка прижалась к Стабулнеку.

— Я боюсь, — шептала она. — Наверху все-таки лучше. Хоть в окно посмотришь. А здесь — как в могиле. У меня такое ощущение, что все три этажа оседают прямо на нас.

— Ласма, не бойся, — так же шепотом успокаивал он ее. — Что ни говори, здесь надежней. Хорошо, что нас привели сюда. Не думай об этом, лучше почитай мне стихи. Ну, пожалуйста, почитай…

Она нахмурилась, пытаясь сосредоточиться, потом, коснувшись ладонью горячей щеки, несмело начала:

Тот вечер был так безмятежен,

Так тихо розовел закат.

Из сада, сладостен и нежен,

Струился сена аромат.

Ее голос дрогнул, она замолчала. Немного погодя спросила:

— Где ты так долго пропадал? Я уж думала, что-то случилось.

— Пришлось задержаться. Не стоит об этом говорить. Я же с тобой. Разве мог я оставить тебя одну. Но ты не докончила…

Девушка продолжала:

Тот вечер был так безмятежен,

Так тихо розовел закат.

Вернись и день, и вечер те же,

Я счастлива была б стократ.

Она шумно вздохнула:

— В голове такой сумбур! Ничего не помню. Давай просто посидим.

Сумрак все больше сгущался, и это был странный сумрак, он двигался, словно живой, зловеще посвечивал. Помимо грохота теперь возникали еще и другие непонятные шумы, и, казалось, они запускали свои страшные щупальца сюда, в подвал. Словно сговорившись, парень и девушка вскочили с места, приникли к окну. За ним полыхало трескучее пламя, а понизу плотными клубами подкатывался дым. Стабулнек схватил винтовку и стал торопливо рассовывать по карманам обоймы с патронами.

— Ты куда? — вскрикнула Ласма.

— Я должен… Туда… Понимаешь, должен! У меня винтовка. Здесь какой от нее прок. А на улице она пригодится. Не бойся, я тебя не оставлю.

— Но мне же не с кем будет поговорить! В этой темени так хочется поговорить…

— Ласма, пойми, я не могу, я должен…

Он выбежал из подвала. Парадное, лестница были в дыму, в доме начинался пожар. Стабулнек толкнул дверь и, споткнувшись обо что-то, выскочил на улицу, из конца в конец объятую пламенем. Оно хрипело, бросая кверху снопы искр. Небо застилала кроваво-красная мгла. Что-то страшно взвыло и — жвахт! Жвахт! Стабулнека подбросило, словно щепку, и тут же швырнуло на мостовую. Придя в себя, он почувствовал боль в ушах. Треск пожаров, стрельба, взрывы — теперь все приходило словно издалека. Винтовка была при нем, но пальцы сжимали ее так судорожно, что их пришлось распрямлять с помощью другой руки. Он выстрелил, затем еще и еще, посылая пули наугад, не целясь, в красноватую мглу, откуда надвигалась смерть, и с каждой отдачей приклада сознание все больше прояснялось, мысли приходили в порядок.

Перебегая улицу, кто-то перепрыгнул через него. Склонившись посреди мостовой, этот человек в лихорадочной спешке устанавливал пулемет. Подбежал второй, плюхнулся рядом, и опять застрочила швейная машина: та-та-та…

И вот они показались в красном сумраке, в дыму. Они скользили, как призраки, с двух сторон улицы — появляясь, исчезая, но с каждой минутой все ближе. И снова послышался вой… Жвахт! Жвахт! В лицо полыхнуло пламенем. Пулемет умолк. Черная фигура пыталась отползти, но застыла красноватым сгустком на булыжниках, а над ней зыбко плясали отсветы пожаров.

Дым ел глаза, закладывал горло, в этом жутком кипящем мраке окружающие предметы были едва различимы. Стабулнек бросился к фонарному столбу, чтобы лучше видеть и целиться. Но те приближались, подтягивались, подползали… Все ближе и ближе… Что-то случилось с винтовкой, где-то заело, она не стреляла. Жвахт! В глазах зарябило, весь он стал таким легковесным, и, крутанувшись волчком, Стабулнек выронил винтовку и осел на тротуар. Но только на мгновение. Инстинкт подсказывал: бежать, спасаться, сейчас, сию минуту, не то будет поздно. Вытянув вперед руки, он бросился в горящую дверь, в этот адский костер, еще недавно называвшийся домом. Там, за морем огня, должна быть вторая дверь, ведущая во двор, и Стабулнек с дымящейся одеждой, с опаленным лицом и волосами добрался до этой двери. Потом перелез через забор, пробежал через сад, перемахнул через второй забор и очутился на соседней улице, но, пройдя немного, рухнул посреди какого-то сквера.

Припав к земле, широко раскинув руки, вцепившись ими в прохладную траву, он дрожал всем телом и плакал, как никогда еще в жизни не плакал. Утирая слезы, он дотронулся до лица, и пальцы нащупали рану. И рубашка оказалась в крови, от нее слиплись волосы, руки тоже были липкие. Стабулнек поднялся, снял рубаху и, приложив ее к ране, пошатываясь, поплелся по улице, не соображая, куда и зачем идет.

— Руки вверх!

Будто из-под земли выросли двое немцев. Непокрытые головы, в руках автоматы, рукава синевато-серых кителей закатаны. Третий — он его почувствовал — сзади ткнул в спину твердый холодный предмет. «Сейчас выстрелит, — подумал Стабулнек. — Вот и конец. Как просто!» И на душе стало спокойно и хорошо, будто он стоял у моря и любовался заходящим солнцем, которое перебросило через серый простор лучезарный мост, приглашая его к себе. Вот сейчас он ступит на этот мост, высоко подняв на ладони свое сердце — светоч верности, отваги, и — конец всем страданиям…

Но снова проснулась жажда жизни. Видение растаяло, и Стабулнек заговорил на хорошем немецком языке, которому его обучили в школе:

— Зачем же так строго? Я из того горящего дома. На меня обвалилось бревно, едва жив остался. Вы открыли такую пальбу! Что же мне теперь делать?

Немцы переглянулись и заржали. Ствол автомата уже не давил больше в спину. Один из солдат сказал:

— Шустрый парень! Ты что, немец?

— Нет.

— Ничего, — снисходительно заметил второй, похлопав Стабулнека по плечу. — Такому и с нами будет неплохо. Вон там, за углом, перевязочный пункт для гражданских. Топай туда.

Метрах в пятидесяти через улицу метнулась серая тень. Три автомата залаяли разом. Беглец качнулся и повалился ничком, а немцы, громыхая сапожищами, кинулись дальше.

Осторожно пробираясь в дымных сумерках, Стабулнек добрался до перевязочного пункта, расположившегося в домоуправлении большого дома. При свете карбидной лампы он, как в тумане, разглядел женщину в белом и еще каких-то людей, неизвестно откуда приходивших, неведомо куда уходивших. Его усадили на стул у застеленного простыней стола, заставленного металлическими коробками с инструментами, склянками, бинтами и марлей. На лице женщины, смотревшей его рану, отразился ужас. Подошел врач. Стабулнек узнал его. Их школьный врач, старик Кравец. Еврей. Он прочистил рану, сделал укол, боль прошла. Потом раздался злобный и словно простуженный голос:

— А это что за птица?

Врач поднял и тут же опустил глаза.

— Какой-то паренек. Говорит, дом обвалился, деревяшкой по голове угораздило. Чудом жив остался.

— Записывайте всех, кому оказываете помощь! Как звать, где живет… Понятно?

— Как товарищу будет угодно.

— Мерзкая твоя рожа! — Простуженный голос задыхался от злости. — Я покажу тебе такого товарища, зубов не перечтешь.

Врач еще ниже опустил голову.

— Не знаю, о чем вы говорите. Я не привык к таким речам.

— Самое время привыкнуть!

Незнакомец отошел. Кравец, закончив перевязку, проводил Стабулнека до дверей.

— До рассвета ты должен исчезнуть, — проговорил он тихо, убедившись, что никто не слышит. — Днем такое начнется… Слышишь?

— Я должен вернуться.

— Глупый, упрямый мальчишка!

— Я должен, я не могу иначе. Не могу…

И он отправился обратно тем же путем. Его задерживали вооруженные патрули, но при виде свежих бинтов пропускали, решив, что парень уже где-то прошел проверку и нет нужды на него тратить время. Добравшись до горящего дома, наполовину обвалившегося, он впервые в эту ночь растерялся и не знал, что делать.