Тирза

Но разве именно это не было единственной задачей человека? Стать тем, кого хотят видеть в тебе другие.

Им с девочкой дали столик на краю зала, с видом, который напомнил Хофмейстеру степь. Окон тут не было, они были ни к чему. Все было открыто. Только крыша над головой. На случай дождя.

Меню было очень простым. Салат, филе козленка и десерт.

— Ешь, — сказал он ребенку.

Девочка смотрела на степь, хотя в темноте почти ничего не было видно. Ела она медленно, как будто с неохотой.

Хофмейстеру еда пришлась по вкусу, а вино из Южной Африки сделало ее еще вкуснее. Он дал девочке попробовать. Она сделала пару глотков, но ей не понравилось. Она любила колу.

— Ну, вот мы и опять сидим тут с тобой, — сказал Хофмейстер, когда с филе козленка было покончено. — Опять мы вместе, нам с тобой никак друг без друга, да, Каиса?

Он откинулся на спинку стула, поиграл зубочисткой и заказал вторую бутылку красного вина. А для ребенка еще бутылку колы.

Он вел себя, как будто он в отпуске. А может, так и было. У него ведь, по сути, был отпуск.

— У меня все отняли, — тихо сказал он. — Сначала мою супругу, потом мои деньги. Мохаммед Атта это сделал. Ты знаешь Атту? Знаешь его?

Она покачала головой.

— Да, — сказал он. — Атта. Многие его уже позабыли. А зря. Он отобрал у меня все мои деньги. Больше миллиона. Он сделал еще много ужасного. У других людей он отобрал их детей. А у меня отнял все деньги. Мою свободу.

Он поискал под столом свой портфель, но понял, что оставил его в хижине номер одиннадцать. Как и шляпу.

— И работу у меня тоже отняли, — продолжил он. — И в каком-то смысле моих детей. Мою семью. Но я принял это, как люди принимают погоду. Дождь, снег, ветер, этого же не изменишь, Каиса. Нужно иметь смелость быть неуязвимым, люди позабыли об этом. Кто ни во что не верит, тот неуязвим. Он выше противников, он выше самого себя. Он не знает сомнений, потому что все принимает. Тот, кого можно обидеть, сомневается. Ты тоже неуязвима, Каиса. У тебя ничего невозможно отобрать, потому что у тебя ничего нет. Как бы люди тебя ни называли, тебе все равно, потому что ты — ничто. Даже если бы у тебя отобрали жизнь, тебя бы это не обидело. На самом деле ты уже мертва.

Он взял ее за руку, но отпустил, когда принесли вторую бутылку вина и колу.

После этого он тут же снова взял ее за руку. Он погладил ее по руке. Рука была нежной, маленькой, но не бессильной.

Хофмейстер увидел, как мимо прошел буйвол, огромный африканский буйвол в ярких цветах. Как будто его специально привели сюда в качестве развлечения для гостей.

— У меня была, — начал Хофмейстер, — а точнее сказать, у меня есть домработница из Ганы. Приятная женщина. Нелегалка, но приятная. Когда моя супруга исчезла, у меня начались сексуальные отношения с этой домработницей.

Он держал ребенка за руку. Ему казалось, она его понимает, она понимает все, что он говорит, и сочувствует ему. Больше, чем кто бы то ни было в мире. Что она его знает.

Она прощала его за все. По крайней мере, так ему казалось, так он чувствовал, пожалуй, впервые в жизни. Молча, она прощала ему все.

— С тобой так хорошо говорить, — сказал он. — Я уже это говорил тебе и не устану повторять. Я могу с тобой говорить, Каиса.

В первой бутылке еще осталась кола. Он вылил остатки ей в стакан и долил туда колы из второй бутылки. Он перестал быть экономным, но не перестал быть внимательным.

— Это было просто по-дружески. То, что было между мной и домработницей. Я нашел ей адвоката, приплачивал ей. Это было приятно. Даже очень приятно, — задумчиво сказал он, как будто подбирал слова. Он говорил медленнее, чем обычно, из-за выпитого вина и из-за того, что этот ребенок его понимал. — Я брал ее на диване в гостиной. Всегда сзади. Знаешь, Каиса… — Он чуть наклонился к ней и снова взял ее руку. Такую маленькую, такую нежную ручонку. — Зерно сексуальности взрослых людей — в унижении. По сути, в нем ведь ничего такого нет, в сексе, он ничего собой не представляет, кроме унижения. Вот в чем смысл, на самом деле единственный смысл.

Он еще больше приблизил к ней лицо. Она могла чувствовать его дыхание.

— Когда она слизывала свое дерьмо с моего члена, с меня спадал весь груз, весь балласт, я терял разум, так, что не чувствовал ни стыда, ни вины, я был ничем и всем одновременно, я был животным. Зверем, которым всегда хотел быть, которым всегда был. Наслаждение прячется в унижении. А освободиться — значит избавиться от нашей болезни, выздороветь от болезни, от нашего СПИДа: гуманизма. И от всего, что с ним связано, до сих пор, снова и снова, опять и опять. Ты понимаешь? Это избавление. Избавление таится в унижении.

Он поднес губы к ее голове и поцеловал ее в лоб, перегнувшись через стол.

— Вы уже спасены, — сказал он. — Вы уже мертвы, хоть вы и дышите, тут, в Африке. С вами ничего не может случиться. Вы воистину неуязвимы, неуязвимы, как машина, как продукт, как… вещь. Всякое будущее вы оставили за спиной, а значит, и любое отчаяние.

Хофмейстер выпил вина. Он следил, чтобы и она тоже пила. Остальные гости уже разошлись по своим хижинам. Персонал тоже отправился спать, но Хофмейстеру с ребенком разрешили сидеть, сколько те пожелают. Так им сказали. Никаких проблем. Хоть до полуночи.

Так они и сделали. Воспользовались возможностью. Они сидели и сидели.

Рука в руке. Иногда Хофмейстеру не хватало слов, и тогда он целовал ее в лоб. Она принимала поцелуи, как и его слова, тихо и с пониманием.

Да, они принимали друг друга, Хофмейстер и эта девочка.

— Люди, — сказал он, — станут такими, как мы, неуязвимыми и неприступными. Остальные последуют за нами. Но они пока еще не знают этого, они еще не хотят этого знать, они все еще цепляются за потерянные идеалы. Они все еще надеются и верят, но не видят, что их уничтожат именно эта надежда и именно эта вера. Уничтожат их, Каиса. Уничтожат.

Он снова поцеловал ее, перегнувшись через стол. Теперь не только в лоб, но и в щеки. Он взял ее личико обеими руками. Осторожно, как берут драгоценную вазу.

— Когда мне было столько же, сколько тебе сейчас… — сказал он. — Нет, наверное, я был чуть постарше. Тогда я начал работать над одним проектом. Бог уже был для меня мертв. Оставалась еще любовь. И я решил уничтожить ее. Но он как-то растворился, этот мой проект, растворился в обязательствах, работе, семье, доме, жильцах. Детях. Мне нужно было по-другому его назвать: смерть сострадания, вот как он должен был называться. Я, Каиса, человек без сострадания. Я не знаю, что это такое, я не верю в него, в сострадание, я избавился от него, как от надоедливой мерзкой простуды. Нет, я вовсе не считаю, что люди хотят видеть страдания других людей, как раз наоборот. В общем и целом мы как раз не хотим, чтобы другие страдали, в любом случае не по-настоящему. Но сострадание? Что это такое? Я ведь мог бы тебя изнасиловать, Каиса, такое вполне могло бы случиться, и в самый последний момент, прежде чем войти в тебя, я бы подумал, я бы почувствовал, потому что человек должен это чувствовать, так говорят те, кто в этом разбирается, но бог с ними, я бы тогда подумал: здесь мне надо остановиться. Я мог бы это почувствовать. То есть я бы уже сорвал с тебя одежду, я несколько раз ударил бы тебя по лицу, но вдруг я бы подумал, я бы почувствовал, вдруг, как будто ни с того ни с сего, я бы почувствовал сострадание. Я бы подумал: дальше нельзя. Хватит. Остановись. Теперь ты понимаешь, почему я не хочу иметь с этим ничего общего? Для меня сострадание — это как личное оскорбление. Оно меня оскорбляет. Оно приводит меня в бешенство.

Он снова отпустил ее лицо.

Несколько минут он молчал, только пил вино. А потом вдруг выкрикнул ее имя.

— Каиса! — закричал он. А потом еще раз, громко и хрипло: — Каиса!

Она испуганно посмотрела на него. Но не настолько испуганно, чтобы встать и убежать. Она не хотела убегать.

— Когда моя супруга снова оказалась у меня на пороге, я впустил ее, — сказал он, но уже намного тише, почти шепотом. — Сострадание? Да не смеши меня. Я впустил ее, потому что я принимаю все в жизни. И ее возвращение, даже ее возвращение домой. Потому что я всегда готов приспосабливаться, ассимилировать. Вот нет супруги, вот есть супруга. А Тирза — это другая история. Она была больна, и я был этой болезнью. Вот и вся история. Другие люди могут сказать: «Я болен. Мне нужно выздороветь». Или: «Я не могу выздороветь, как бы мне этого ни хотелось». Но болезнь так не может. Вот разница между прилагательным и существительным. Болезнь должна оставаться болезнью. Я — существительное.

Вино закончилось, но кола еще оставалась. Он взял ее стакан.

— Можно? — спросил он и сделал пару глотков. Вкус ему не понравился, но ему хотелось пить. — История. Да, — сказал он. — История семьи Хофмейстер — это история уничтожения семьи Хофмейстер. Вот и вся история. Моя история. Представить себе мир без сострадания сложнее, чем собственную смерть, поэтому к нему все время возвращаются, поэтому люди от него зависят. В разные моменты моей жизни я мог бы подумать: надо остановиться, надо вернуться. Этот путь не мой, этот путь не самый лучший. Но я не вернулся. Так и было, Каиса, точно так и было…

Он поднялся, подошел к ней, погладил ее по голове, платью, по спине там, где она не была прикрыта платьем.

— Всегда есть выбор, — сказал он. — Есть правильный выбор, есть неправильный выбор, а есть сомнительные случаи. Если высшая форма сострадания в том, чтобы оставить другому жизнь, то я могу подтвердить тебе: я человек без сострадания. Я терял контроль, такое вполне возможно. И только когда я терял контроль, я становился тем, кто я есть на самом деле. Та часть Йоргена Хофмейстера, что вне закона, — это его твердая сердцевина. Поэтому я здесь. Так я тут и оказался. Потому что у меня больше нет сомнений в том, кто я есть.

Ребенок повернул к нему личико. Она посмотрела прямо на него. Она не боялась, да и с чего бы? Она даже улыбнулась. Она улыбалась человеку, который говорил ей то, что она не понимала, слова, которые она, скорее всего, даже не слушала.

Из кухни доносилась музыка. Немецкая радиостанция Намибии. Снова.

Они вдвоем слушали далекое радио, ничего не понимая. И она улыбалась.

И потому что она улыбалась, потому что она наконец-то улыбалась, он спросил:

— Каиса, есть ли разница между прощением и принятием? Я прощаю мир, принимая его. Я принимаю все. Нет ничего такого, что я бы не принял. А ты? Ты увидела меня тогда в Виндхуке, днем, было жарко. Ты увидела человека, который с трудом шел, потому что натер ноги. От жары. Сандалии были такие тесные. А ты шла за мной. Я не знаю почему. Да и какая разница? Ты взяла меня за руку и пошла со мной. Мы можем придать этому особое значение. Что это должно было случиться. Что в этом был какой-то особый знак. Может, так было суждено, а может, и нет. Но главное, что ты здесь. Что мы с тобой теперь оба вне закона. Вот что самое главное.

Он нагнулся, поискал под столом, но в этот вечер он не взял с собой портфель. Он все время забывал об этом. Портфель остался в хижине. Хофмейстер взял ребенка за руку. Она сползла со стула. Он был «сэр», а она — его «компания». Это была их игра. Уже несколько дней.

Было очень темно, наверное, и из-за вина, и Хофмейстер никак не мог найти дорогу к хижине номер одиннадцать. Они шли по высокой траве. Медленно. Каиса не могла идти быстро, и Хофмейстер тоже не мог. Не в такое время, не посреди ночи. Не по высокой траве. Не в Намибии со все еще распухшими ногами.