Тирза

— На самом деле я хотел тут же уйти. На кухню. Я там что-то делал. Уже не помню, что именно. Наверное, пил вино. Итальянский гевюрцтраминер. Но я остался. Я так удивился, что она меня не услышала. И остался там, и я смотрел. Это было так бездушно, без капли любви, Каиса. Я вдруг это увидел. Насколько это было бездушно. Как…

У него пересохли губы. Ему хотелось пить, но он не взял с собой на крышу воды и слишком устал, чтобы за ней спуститься, чтобы идти и искать в домике бутылку воды.

Рука остановилась у него на носу. Нельзя сказать, чтобы это было неприятно. Она была приятная, эта рука. Нежная.

— В сексе нет любви, — прошептал он. — Вообще, всегда, при любых обстоятельствах, я так думал. И я увидел. Это не должно было меня удивить, но все-таки я удивился. То есть зверям ведь неведома любовь, они знают разве что страсть. Животную страсть. Они чувствуют ее, как голод, жажду, усталость. И я подумал: что здесь происходит? Что тут вообще происходит? Мою дочь хорошенько имеют, вот в чем тут дело, вот что тут происходит. И эти слова, что ее хорошенько имеют, они застряли у меня в голове, стали кружить по ней, они засели в ней, как… как молитва, Каиса. «Ее отымели, — думал я, — ее хорошенько имеют, вот что моя дочь получает от жизни». И я посмотрел на его задницу, на задницу Мохаммеда Атты, и я подумал: до чего она белая. До чего же белая задница у цветного темного парня. Надо же, как забавно. Белая задница. Я стоял там, у камина, я смотрел, как она двигается назад-вперед, эта задница. Как в кино. Я мог бы уйти, как и пришел, тихо и осторожно, но я не ушел. Я не мог пошевелиться. Я стоял там и смотрел на эту белую задницу.

Рука теперь лежала у него на щеке. Пальцы словно играли на ней, как на пианино. Он подумал: она меня щекочет. Мне щекотно.

— Каиса, — шептал он, — ты не представляешь себе, как я стоял там. Мне казалось, это были долгие минуты, но это были какие-то секунды, а они казались мне минутами, часами, как будто прошло полжизни. И хоть я ничего не говорил и ничего не делал, они меня вдруг увидели. А может, услышали. А может, почуяли что-то. Но как бы то ни было, Мохаммед Атта повернул ко мне голову. И тут я подумал: ведь все это уже случилось со мной однажды. Неужели я настолько старый, что теперь все со мной должно случаться по два раза? А Тирза тоже увидела меня и сползла со стола. Она даже не была совсем раздета. Она была… Она была наполовину раздета, даже совсем не раздета вообще-то. И я тогда подумал: почему на моем обеденном столе? Обеденный стол — это стол, за которым люди едят. Слово говорит само за себя. За ним едят. Я подумал: Мохаммед Атта, ты отнял у меня все мои деньги, а теперь ты отымел мою дочь на моем же столе, на обеденном столе, который принадлежал еще моим родителям. Да, они в последние годы даже не открывали мне дверь, но это другая история.

Рука ребенка двигалась теперь по его лбу.

— Каиса, — прошептал он, — твоя рука такая нежная. Такая нежная. Это так приятно. — Он задумался. На пару секунд, на пару минут. — Да, — сказал он. — Она вскочила, Тирза, и она сказала: «Папа, что ты тут делаешь?» Она не рассердилась на меня, она удивилась. Может, немножко возмутилась, что я был там. И может, мне надо было сказать им: «Нет, что это вы тут делаете? Это же обеденный стол. Мы же будем есть за ним вечером». Но вместо этого я подумал: «До чего же она красивая, моя Тирза, до чего она милая. Какое милое у нее личико. Прекрасные глаза и хороший характер. Заботливый. Даже когда она была крохой, она обо всех заботилась. Нам не нужно было с ней нянчиться, это она с нами нянчилась». И я вдруг вспомнил ее первые ботиночки, которые я для нее купил. Они были такие крошечные, их могло поместиться у меня на ладони два, три, четыре. Я их сохранил, первые ботиночки моей Тирзы, они лежат сейчас где-то в шкафу на улице Ван Эйгхена. И я подумал, она же настоящая царица солнца, я подумал, она же только моя царица солнца, моя самая любимая царица солнца, вот кто она. И тогда я взял кочергу и ударил ее. Я ударил ее по голове. Она тут же упала, а я ударил ее еще раз и еще, когда она уже лежала на полу, и я опять ударил ее и еще раз, и пока я бил ее, я все время думал: она моя солнечная царица, я люблю ее больше всего на свете, мою солнечную царицу. И еще я думал о ее первых ботиночках. Синие ботиночки, без шнурков, с застежками на липучках.

Он чувствовал руку у себя на лице и тепло ребенка, его он тоже чувствовал, а больше почти ничего.

— Каиса, — шепотом продолжал Хофмейстер, — какая приятная у тебя рука… Теперь я знаю, кто я такой. Я сам этого не знал. Человек не знает, кто он, пока не потеряет контроль. Только тогда ты это поймешь. А этот Атта, ты знаешь, что он сделал? Он хотел удрать. Герой. Помчался спасаться. Я нашел его на кухне. Он дрожал, весь дрожал. Он стал… от него ничего не осталось. Он превратился в ничто. Какие-то обломки. Рухлядь. Ничто. Не человек. Просто ничто.

Во рту у Хофмейстера пересохло, он пару раз сглотнул.

— Каиса, — прошептал он. — Каиса. Атта стоял на моей кухне, у двери, он даже не потрудился как следует одеться. И знаешь, что он сказал? «Я умоляю вас, господин Хофмейстер. Я вас умоляю» — вот что он мне сказал. И только в этот момент я понял, что у меня в руках до сих пор кочерга. Кочерга моих родителей. А он все умолял и скулил. Разве я скулил, когда Мохаммед Атта отобрал у меня все мои деньги и мою дочь? Я никогда не скулил. Я шагнул к нему, и в этот момент он схватил мой «Штиль», мою бензопилу, которую я оставил там, чтобы просушить и почистить. Это была моя пила. Я весь день работал в саду. Я люблю работать в саду.

Снова поднялся ветер. Эти звуки успокаивали Хофмейстера. Ему казалось, что его никто не слышит, даже Каиса.

— За фруктовыми деревьями нужно как следует ухаживать, — шепотом сказал он. — За садом надо все время ухаживать, убирать сухие ветки, выдергивать сорняки, сеять новую траву. Это моя работа. Я ее люблю. И я никому не позволю отобрать у меня мой «Штиль-MS 170», и уж тем более Атте. Я бросил кочергу и выхватил пилу у него из рук. Он даже не смог как следует ее удержать. Он не знал, как ею управлять, как ее правильно брать. Он растерялся, он был белый, как тряпка.

Хофмейстер почувствовал, как маленькая ножка Каисы касается его ноги, но это прикосновение было даже легче, чем ее рука у него на лице.

— Каиса, — шептал он. — Каиса. Моя Каиса. Он помчался в гостиную как ошпаренный. А штаны так и болтались у него на коленках. Атта. Я пошел за ним. А что мне было делать? Я не мог его отпустить, у меня не было выбора, Каиса. Он был в панике. Не знал, куда бежать и что делать. Он был на грани помешательства. А на столе, на обеденном столе до сих пор лежали «Монополия» и его Коран. Зеленая книга в твердой обложке. Я посмотрел на нее, все еще с пилой в руке. И тут мне все стало ясно. Я все понял об этом заблуждении, этом ослеплении человечества, этой иррациональной ереси, которая носится по всей земле как привидение, как ураган. И я сказал ему: «Атта, а как ты думаешь, кто сильнее, Аллах или „Штиль MS 170“? Молись своему Аллаху, может, он тебе помажет. Или его пророку, может, он примчится к тебе на помощь?» Но он не хотел молиться. Он отказался молиться. Можешь такое себе представить? Тогда я вырвал страницу из его Корана и сказал: «Раз не хочешь молиться, тебе придется его сожрать, Атта». Я запихал страницу ему в рот, и он стал жевать. Он его ел, Каиса. Он ел. Но помощь не пришла. Конечно, никто не пришел ему помогать. Только я мог ему помочь. «Вы непременно узрите ад», — было написано на той странице и еще много разных воззваний из этой серии. А я подошел еще ближе к нему, Каиса, еще ближе к Мохаммеду Атте, я был все ближе и ближе. Я уже чувствовал этот запах. Страх воняет, запах страха сильнее всего на свете, а на полу лежала моя дочь, моя солнечная царица. Она вылечилась от своей болезни, но, видимо, не совсем, не от меня, потому что от меня невозможно исцелиться.

Что я мог сделать? Он стоял со страницей из Корана во рту, Мохаммед Атта, как животное в цирке. Он даже боялся его проглотить. Он не жевал, он только смотрел на меня. Как обезьяна. «И где же Аллах? — спросил я его. — Где его пророк? Почему же они не пришли тебе помочь? Может, ты слишком тихо звал? Может, не слишком одержимо молился? Так позови еще. Аллах! Покричи ему. Позови его, знаешь, как люди зовут собачку в парке. А может, давай позовем вместе, Атта? Может, он придет, если мы будем звать вместе? Может, он просто глуховат?» И знаешь, что он мне ответил? Знаешь, что он сказал мне с этой бумажкой из Корана во рту? «Я не Мохаммед Атта. Я не Мохаммед Атта». — «Конечно, — сказал я, — ты ни за что не признаешься, что ты Мохаммед Атта, конечно, ты скрываешься под другим именем. Кто же сегодня решится открыто сказать, что он Мохаммед Атта?» И потом я включил «MS 170». А когда эта пила работает, то ничего больше уже не услышишь — ни молитвы, ни голосов, ни воплей, какими бы громкими они ни были. Слышно только «Штиль MS 170», как будто музыку. И я крикнул под эту музыку: «Позови еще раз, Атта. Позови как можно громче своего Аллаха. Может, он тебя не понял, у тебя же акцент. А может, он в отпуске, твой Аллах». Но Атта ничего больше не сказал. И я распилил его, как фруктовое дерево. Как больное фруктовое дерево, с мертвыми ветками. Сначала спилил левую сторону, потом правую, потом отпилил низ, а в самом конце распилил верхнюю часть. «MS 170» — очень компактная пила, но она очень мощная. Поэтому начинающие садоводы так ее любят. И бензина расходует совсем мало.

Он повернулся. Рука лежала на его лбу.

— Каиса, — шептал он. — Каиса. Я вымылся на кухне, насколько мог, я выстирал и почистил одежду и надел рубашку моего отца. Потому что мою рубашку уже было не отмыть. Она слишком испачкалась. И потом я поехал за едой в деревню. «Рисовый стол», это индонезийское. Небольшой «рисовый стол», на троих. И побольше крупука. Все это я съел один. Я так проголодался, я вдруг так жутко проголодался, я вылизывал коробочки, в которых была еда. Каиса, ты хоть раз испытывала такой голод? А потом я выкопал яму в саду. Я работал всю ночь. У меня не было времени на две ямы. И я уложил в эту яму детей. Я приволок их туда волоком, честно тебе скажу. У меня уже почти не осталось сил. Мою солнечную царицу я положил целиком, а того, другого, бросил туда по кускам. Как люди выбрасывают на свалку куски распиленного ствола. И потом я забросал яму землей. Я снова привел сад в порядок. Все сделал красиво. Этот сад принадлежал еще моим родителям. И только потом я вымылся сам и вычистил, и вымыл «Штиль MS 170» и весь дом, потому что он весь был залит соком фруктового дерева. Везде валялись мелкие веточки и листики, которые я забыл бросить в яму. Я не знаю, кем был Атта, я не знаю, что бы он мог с нами сделать, если бы у него был шанс. Но тогда все опять стало чисто, все было убрано, только на столе остался Коран. И я стал его читать. Я же вырвал оттуда только одну страницу. Я любознательный человек. И заснуть я не мог. И знаешь, там есть интереснейшие вещи. «Истинно обретут владельцы сада радостное занятие» — вот что я там прочитал. Что-то подобное. И я подумал: это же я, я и есть владелец сада. Но «Штиль» оказался сильнее Аллаха, сильнее нашего Господа, сильнее Иисуса. «Штиль MS 170» — вот кто правитель над нами, Каиса, наш могучий правитель. И пока я думал, я ничего не чувствовал. Может, меня волновали какие-то простые дела. Чисто ли в доме. Ничего ли я не забыл. Я не спал, только подремал немного, а утром я сделал завтрак на троих. Я побрился и намазался мазью, мне ее выписали от сухости кожи. А потом я поехал в аэропорт во Франкфурт. И я попрощался с детьми, я махал им, пока они не скрылись из вида.