Ее город

(18)

Шарф старого носильщика не должен быть предметом насмешек. Нелегко старику в одиночку зарабатывать на жизнь в огромном городе. Если у тебя нет ничего в жизни, приходится полагаться на веру, и потому очень важно во что-то верить.

Примерно в 1949 году семья моего деда попала в отчаянное положение. Двенадцать его детей погибли — кто-то просто умер, кого-то расстреляли, кто-то скончался в результате стихийных бедствий, — и только трое выжили. Дом сгорел, ящики с бабушкиным приданым украли, а недавно купленную в деревне землю пришлось отдать, чтобы их не признали помещиками. В эти дни моя бабушка делала пасту из желтой грязи, лепила бодхисатву, ставила ее на очаг и перед ней воскуривала благовония. Несмотря на всю бедность и невзгоды, нельзя позволять сердцу покидать свое место — тогда удастся обрести безопасность и покой. Когда человек спокоен, он щедр; даже питаясь простой кашей с овощами, он не позволяет себе скатиться в депрессию. В моей памяти до сих пор хранятся воспоминания о бабушке. Она, тогда совсем уже старая, походила на буддийских святых, которым все поклонялись: очень толстая, со сморщенным ртом и вечно улыбающимся лицом. Иногда она снимала с себя одежду, обнажая спину, и просила детей ногтями соскоблить корочки от потницы, обещая за три штуки заплатить фэнь[83]. У бабушки эти корки наслаивались друг на друга, размером они были с рисовое зернышко, очень блестящие, и если поддеть ногтем, то отлетали со щелчком. Закончив скрести, мы припорашивали ей спину детской присыпкой, потом приседали на корточки перед ее коленями и получали заработанные деньги. Она заодно совала нам в рот имбирные леденцы. Мы не любили их, а бабушка приговаривала: «Это не я дала вам имбирные леденцы, а тот бодхисатва, что стоит на очаге. Он завещал: „Ешьте редьку зимой и имбирь летом — и врачам не придется давать назначения“». Итак, мы верили ее словам, сосали имбирные леденцы и учили наставление бодхисатвы. Позже, конечно, мы узнали, что это было расхожее изречение, и по цепочке передали его уже своим детям. Передавая от поколения к поколению жизненные устои, мы опираемся на веру; имея веру, принимаем поговорки за заветы бодхисатвы и наоборот. Наша личная религия живет в наших сердцах, идет ли речь о бодхисатве или о толстовском шарфе — все это своего рода вера. Как сказал Шакьямуни, вы не можете увидеть Татхагату в тридцати двух проявлениях, дхарма повсюду, но вы должны верить в это.

У нас, простых людей, мещан, дни — это рассыпанные бусины, а вера — это нить; как нанизанные на нить бусины, так и держащиеся на вере дни будут иметь опору: как бы ни сменяли друг друга ветер и дождь, дни всегда идут своим чередом.

В марте наступившего года у меня появился новый дом. Я начала упаковывать вещи и заниматься организацией переезда. Вечером зашла Чжан Хуа; ее лицо выглядело отрешенным, на нем лежала печать редкой для нее уравновешенности и серьезности. Она сказала:

— У меня к тебе есть просьба, но ты можешь отказаться. Если покачаешь головой, то я просто уйду.

— Я все сделаю.

Чжан Хуа впилась глазами в мое лицо, явно радуясь согласию. Она достала шарф, сделанный из бумаги, и попросила меня указать название бренда и дополнительно вывести слова «толстовский шарф». Чжан Хуа, не знакомая с творчеством Толстого, боялась написать фамилию неправильно. Приближался праздник Цинмин[84], а она все еще хотела отдать дань уважения старому носильщику. Ей обязательно требовалось сделать это, так как уже несколько дней она видела во сне кошмары. Старик был крайне непритязательным, питался исключительно пампушками и солеными овощами, поэтому Чжан Хуа не планировала сжигать ритуальные слитки, автомобили, маджонг, телевизоры, доллары и минские монеты — вместо этого она решила сжечь ритуальные деньги, пару книг и газет, пачку сигарет и «толстовский» шарф.

Чжан Хуа уточнила у меня:

— Это ведь в его стиле?

Первоначально я думала, что единственная заметила другую, скрытую сторону старика, но теперь поняла: Чжан Хуа интуитивно считала его характер.

Чжан Хуа держалась так торжественно, что невозможно было не улыбнуться. Лично я воспринимала уборку могил на праздник Цинмин просто народным обычаем и никогда не относилась к ней всерьез. Да, раз в год проводятся поминальные церемонии, на которых выражается скорбь. Чжан Хуа заверила, что всегда придерживалась того же мнения и обычно не относилась всерьез к празднику Цинмин и различным церемониям. Однако ей жаль бедного старика; обиды, перенесенные им в нашем дворе за последние несколько лет, были такими же глубокими, как море, не говоря уже об унижениях, которых он натерпелся в деревне. А ведь на самом деле он и стариком-то не был — даже шестидесяти не исполнилось. Этот человек ушел слишком рано, одиноким и несчастным. Его не похоронили с любимым шарфом. Справедливо будет принести шарф в жертву, передав тем самым подарок на тот свет.

Чжан Хуа в своих аляповатых брюках приводила такие весомые аргументы, что я согласилась помочь ей сделать жертвоприношение. Честно говоря, глядя на Чжан Хуа, я вдруг несколько устыдилась. Эта женщина, совершенно чужая носильщику, не просто вспомнила о празднике Цинмин, но и продумала все мелочи. Многие ли люди станут так печься о других? Тем более о старом носильщике.

Все подготовив, мы с Чжан Хуа спустились во двор. Вместе вынесли подношения — одно за другим — и положили их на приступочку у главных ворот ЖК. Чжан Хуа нарисовала вокруг них мелом круг, а затем подожгла. Глядя на стелющееся пламя, она прошептала:

— Старик, тут кое-что для тебя, забери!

Чжан Хуа произнесла эти слова несколько раз подряд, спокойно и открыто, как будто говорила с реальным человеком. Мы смотрели на груду подношений до тех пор, пока все они не превратились в пепел, который потом на наших глазах беззвучно рассеял порыв ветра. Луна чертила линии на земле, город окутала дымка, из многоквартирных домов вокруг нас доносились звуки маджонга, с грохотом снова и снова падали кости, раздавался нетерпеливый смех. Что я могу сказать? Надо же во что-то играть, верно? Мы ничего не можем с этим поделать; нация будет жить так изо дня в день тысячи лет, и эти дни станут главами истории.

Соседи видели, как сын старого носильщика, стоя на ступеньках, наблюдал за людьми, игравшими в карты в «Бей помещика»[85]. Он и сам был не прочь поучаствовать. Парень тоже курил, но совсем не так, как его отец. Он держал сигарету в уголке рта, наклонив голову таким образом, что одна бровь казалась выше другой. Непривычный вид для курильщика. Даже когда он курил, в нем чувствовался характер. У всех есть характер, всегда можно выглядеть скромно и достойно, и совершенно неважно, какую профессию человек избрал для себя.

Жители нашего двора снова стали выходить на улицу, чтобы позвать случайных старьевщиков. Никто не готов был сразу же поверить сыну старика. Доверие, завоеванное носильщиком за последние семь лет, ушло вместе с ним. Сын пока доверия не заслужил. Наверное, будучи молодым, он не понимал, что характер не наследуется, как и доверие, да и богатства хватит только трем поколениям[86]. Он опрометчиво пришел в наш ЖК, решив, что сможет зарабатывать на жизнь сбором вторсырья, как его отец. Должно быть, он не думал, что столкнется с теми же трудностями, которые тот перенес. Знал ли он вообще о страданиях, выпавших на отцовскую долю?

Чжан Хуа провожала меня. Мы сидели у нее на велопарковке, пили чай и прощались. Сюй Дина пришла, рыдая, и сообщила, что умер Берд. Он упал в кипящий суп из свиных ребрышек, стоявший на плите.

Чжан Хуа заявила:

— Чего ты рыдаешь? Есть разные виды смерти, одни — тяжелее горы, другие — легче перышка, одни болезненные, а другие счастливые. Берду повезло!

Чжан Хуа привыкла к назидательному тону, но Сюй Дина отшатнулась. Явно принимая утешение Чжан Хуа, она все же сердито сказала:

— Фу!

И спросила у Чжан Хуа, не могла бы та быть чуть мягче, когда у подруги несчастье, — например, прибегать к эвфемизмам. Чжан Хуа тут же ответила:

— Ну я ж тебе не буржуазия какая-нибудь. Понятно, что каждый пребывает в своей собственной истории. Но правда в том, что Берд — действительно счастливая птица, которой дали слишком много свободы, а за свободу часто приходится платить.

Эту фразу Сюй Дина даже записала, чтобы включить в погребальную речь памяти Берда.

Тогда мы все втроем засмеялись, но больше не проронили ни слова. Мы молча пили чай, и перед нашими глазами мелькали лишь наши личные впечатления, воспоминания и эмоции. Девять лет жизни в ЖК не прошли даром — этот двор стал для меня горизонтом, а каждый сосед — важной частью моего мира. Но жизнь и мир есть и за пределами двора, это понятно без слов. Наконец я переезжала.

Когда наступил 2002 год, один мой друг прислал поздравление по электронной почте: «Это хороший год, такой симметричный и сбалансированный — редкое явление за сто лет. Хорошие цифры, и настроение должно быть под стать!» Отлично сказано! Любое хорошее качество — это редкость. Я развернула на весь экран золотую новогоднюю открытку и, нежно поглаживая пальцами цифры 2002, снова и снова думала: хорошее качество — это и правда редкость!

На самом деле у каждой женщины на дне сердца есть свой укрепленный город…

~