Все случилось летом

У Рудиса, видно, по молодости ветер еще в голове гуляет, хотя… Не так уж и молод. Только некоторые всю жизнь ровно дети малые. Все у них не по-людски, все шиворот-навыворот делают. А делать надо так, как все. Не станешь же лошадь задом наперед впрягать, и дом с основания строят, а не с крыши. Может, еще перебесится, наберется ума-разума. Как и Эрик. Когда молодежь озорует, еще куда ни шло, а когда человек в возрасте начинает дурить — смех один. Но попробуй нынче разберись, что и как…

И опять она ощутила в груди давнюю боль, казалось бы, прошедшую. Боль о Рудисе, — мог бы быть совсем, совсем другим… И у нее даже пересеклось дыхание от одной мысли, каким бы хорошим был Рудис, если бы только захотел. Первый ученик в классе. Первый, с золотой медалью! Пожалуйста, езжай в Ригу, поступай в институт! Так нет же, вбил себе в голову эти глупости о рабских душонках. «Зачем я буду на карачках к чистой, бумажной работе ползти? Зачем тебе этого хочется? Потому что в тебе сидит рабская душонка. Грязной работой спокон века занимались рабы, а с бумагами имели дело господа. И вот ты рассуждаешь: раз настали свободные времена, раз появилась такая возможность, пускай сынок выбивается в люди, не важно, что бумажно, было бы денежно. Ну, если не совсем начальником, то уж каким-нибудь там старостой. Хоть чуточку будет попахивать начальником, а в колхозной грязи пускай копошатся недотепы всякие, пентюхи неотесанные! Сынок у тебя будет холеный, раздушенный, с цветком в петлице, с сигарой в зубах, будет хлестать дорогие ликеры, а ты будешь смотреть и умиляться. Здорово, а! На худой конец, директор бани, — а все-таки директор, не свинарь. Ну, скажи, так ведь ты рассуждаешь? Думаешь, довольно я картошкой да похлебкой питалась, пусть уж Рудис, сыночек родимый, пусть он разносолов отведает! Не тут-то было, твой сынок останется в деревне!»

Вот ведь паршивец! Так высмеять людей, которым еще с колыбели дано больше, чем просто крепкие руки да луженое нутро, которые хотят продвинуться в жизни, хотят мир посмотреть. Эх, была бы сама молода! Тогда бы… И кто так с матерью разговаривает! Был бы поменьше, взяла бы хворостину да за такие разговоры… Только разве найдешь на него теперь управу? Тот же Эрик, ему учение не давалось с такой легкостью, так он теперь начальник всех колхозных мастерских, жена агроном, и живут в богатой квартире в колхозном центре, в недавно отстроенном доме. А этот… Когда корова околела, Эрик дал деньги: вот вам, сами купите, некогда мне такими делами заниматься. Рудис отправился за коровой — заранее облюбовали, сторговали, — а через три дня домой воротился, ведет на веревочке… бычка. Правда, бычок что надо, породистый, со всеми документами. Только все равно ж без коровы остались. А скажи тогда Эрик, что нужно привести быка, тогда б наверняка купил корову…

Вот и пойми его! А может, оно и лучше, что Рудис не уехал в город? Среди чужих людей пропал бы по дурости. Кто бы там обстирал его, кто бы о нем позаботился? Господи, уж скорей бы жену себе выбрал, да покрепче, такую, чтоб взяла его в руки, может, тогда бы одумался…

В раздумьях она и не заметила, как одну и ту же ногу вымыла дважды, а про вторую вовсе позабыла. Обнаружив это, про себя подумала: «Вот дуреха баба, иначе не скажешь! Люди к старости становятся умнее, а со мной, наверно, все наоборот. Да хорошо, что воду не выплеснула, можно еще сполоснуть и вторую. Воду-то потом вылью на огуречные грядки, хоть немного тут, все равно польза будет. А просто выплеснуть жаль».

Тяжко поднявшись, вылив воду на огуречные грядки, Анна Сабул еще раз прислушалась к таинственным ночным голосам — не послышатся ли где-то поблизости шаги сына, но расслышала только крик совы, и тогда вошла в дом, заперев за собою дверь, потому что Рудис летом спал на сеновале.

Уже задремывая, опять почему-то вспомнила бесстыжие глаза шофера, что приезжал поутру и валялся на траве, пока Амануллис занимался коровой, вспомнила и почувствовала в душе пустоту, ей стало казаться, что жизнь ее никчемна — прошел день, и ладно, а зачем, для чего? И широкая кровать показалась неуютной — особенно с того краю, где когда-то спал муж, и опять Анна всплакнула, всплакнула сухими глазами, слезы остались внутри. «Да, Рейнис у меня был добрый, — подумалось ей про мужа. — Под конец, правда, сделался совсем нелюдимым, пару слов за день скажет, и только. Работа выматывала, хорошо хоть жену рядом с собой замечал».

Умер сразу после войны, умирал долго, мучиться, наверно, не мучился, смотрел на всех бессмысленным взглядом, никого не узнавая. Врач сказал, что у Сабула злокачественная опухоль, но соседи рассудили иначе: на этой чертовой работе муж надорвал жилу жизни, а то бы прожил еще лет двадцать, но как порвется жила жизни, пиши пропало… Незадолго до кончины вернулось к нему сознание. Собрал всех у постели, старательно оглядел по очереди, точно память хотел унести с собой в дальнюю дорогу, и сказал несколько слов, едва шевеля потрескавшимися губами:

— Вместе держитесь… времена нынче трудные… дом не бросайте, будет крыша… и картошка поспеет… картошка…

Вымучив последнее слово, криво улыбнулся, будто сказал что-то забавное, и дух испустил.

Да, жизнь, жизнь…

Ей приснился сон. Она была еще молодая, дети маленькие, и муж ее, Рейнис Сабул, усадил всех на телегу и повез показывать хозяйство. «Вот наши хоромы, — сказал, махнув рукой на избу. — А этот знатный коровник для нашего стада, вот сеновал, вот гумно». И такой был гордый, точно королевич, показывал им хоромы, так, захудалые халупки, сараюшки, серенькие, кривенькие, один другого хуже. В телегу запряжена на чужие деньги купленная лошаденка, потешная такая, бело-бурая, с большим коровьим брюхом и походкой тоже коровьей — ну вылитая короволошадь. Такую хоть вожжами, хоть кнутом хлещи, едва будет плестись, на возницу белым глазом коситься. А тут присмотрелась, — боже правый, и запряжена как-то чудно — задом наперед, хвостом машет, головой мотает, а с места сдвинуться не может. Анна удивлялась, как это муж не видит такой оплошности, уж было собралась указать ему, но язык как связанный, слово не вымолвишь. А детишки радостно вокруг телеги прыгают, кричат во весь голос: «Короволошадь! Короволошадь!»

Что это — сон или явь? О настоящем был тот сон или о прошлом? В комнате светло. Еще не придя в себя, Анна вскочила с постели, про себя подумав: «Ну и заспалась… Давно уж день, надо было с вечера завести будильник. Вот что бывает, когда незнамо чем забьешь себе голову, разволнуешься… Прежде все парни снились, а теперь… Долго ли теперь, и покойник начнет являться, вот ведь до чего дошло».

Глянула в окно и немного успокоилась: солнце всего на ладонь поднялось поверх горизонта. Ну, ничего… Господи, да что ж это? В окно увидела, как показалась чья-то светлая, растрепанная голова — огляделась во все стороны, потом дверь отворилась пошире, и во двор ступила молодая, стройная девица с голыми ногами, в светлом платьице, и коротеньком, едва попка прикрыта. Вышла, туфли в руках держит, опять осмотрелась, потом стала обирать травинки с платья. Пригладила волосы, надела туфли.

«Ну зачем же туфли надевать, — стоя у окна, подумала Анна и даже головой покачала с досады. — Вон какая роса, долго ли твоя обувка так продержится? Могла б и босиком пройтись!»

Девушка проворно скользнула за куст рябины, ступая осторожно, точно боялась кого-то потревожить. Анна Сабул тяжко вздохнула. «Нет, не хозяйка это. Не жена, раз уходит крадучись. Если б собиралась навсегда остаться, не стала бы прятаться, вышла бы с поднятой головой… Вертихвостка, больше ничего!»

Начались домашние хлопоты: выпустила кур, перевязала Амануллиса, корм задала поросенку, затопила печь, стала завтрак готовить, досадуя, что дымоход не тянет, полна кухня дыма… Надо бы Рудиса попросить дымоход прочистить, только разве его допросишься, уж придется обратиться к Эрику.

Сын тоже вышел из сарая, доставал воду из колодца. Мать подошла к нему, стала поливать из кувшина холодную воду, а Рудис, голый по пояс, фыркая, умывался. Ох, уж эти лохмы! Оброс, как дикарь! Будь ее воля, взяла бы овечьи ножницы да обкорнала бы, как барана. Но женщинам он, поди, нравится, небось каких только слов ему не нашепчут. Может, из-за длинных ресниц, серых глаз, такие они у него нежные, печальные и задумчивые… Кто его знает! И Анна почувствовала, что не сможет отругать сына за его ночные похождения, скорее даже гордится: вон какого парня вырастила! Столько девок перепортил… Да уж, видно, так повелось: чем больше девок у парня, тем он больше петушится. А девчонки пусть сами о чести своей заботятся, их никто насильно ни к ометам, ни на сеновал, ни в кусты не тянет…

Так она рассуждала, пока не спохватилась, что совсем распускать поводья тоже нельзя, в строгости держать сына полагается. И она сказала:

— Сколько раз просила, наточи ты мне цапку, и все без толку. Неужто самой за напильник браться? И дымоход совсем не тянет. Чтоб сегодня же бадью до краев водой залил! За день нагреется, вечером огород польем.

— Ерунда, — буркнул сын, растираясь полотенцем. — Ты и вправду чересчур надрываешься, тут я с Эриком согласен. И чего ты с огородом возишься, спины не разогнешь. Да и что за выгода от этих огурцов, помидоров, лука? Я тебе мешками их навезу из магазина!

Мать с сердцем вырвала у него из рук полотенце. И чего он мелет: выгода, не выгода… Что ж, земле оставаться незасеянной? И откуда в нашей лавке берутся огурцы и лук? Умник нашелся — не выгодно! Точно самому приходится спину гнуть! Так не ешь мои огурцы, помидоры, кто тебя просит?

Но Рудис, слова матери и в самом деле ерундой считая, тотчас позабыл про них, заговорил о другом.

— Знаешь, что я надумал? Построим новый дом, надоели эти развалюхи. Снесем их. Бревна, которые можно использовать, оставим, все остальное — в печку. И построим такой дом, чтоб сплошь состоял из одной крыши. Сверху донизу крыша, покрытая красной черепицей.

Боже правый! Анна Сабул так и крутанулась на одной ноге, чтобы скорее приглядеть место, куда бы присесть. Опустилась на перевернутое вверх дном корыто. Заморгала глазами и все смотрела на сына.

— Да как в такой дом войдешь… В котором одна крыша… Ползком, что ли?

— Ну, не то чтоб уж одна крыша. С каждого торца по двери. А окна будут с обеих сторон выходить на крышу. Все будет в большом порядке, ты не волнуйся.

— А как же Амануллис?

Это у нее просто так вырвалось — хотелось напомнить, что кутерьма с быком еще не кончилась. А потому, прежде чем затевать чудеса в решете, следует… подумать, что ли.

— Амануллис? — переспросил сын, будто впервые услышал это имя. — Его… его придется продать. Ну да.

Мать подскочила с корыта. Это надо же! Нет, лучше сейчас не касаться ни того, ни другого, может, сын до вечера обо всем позабудет. Ни слова! Будто в рот воды набрала, хотя все внутри так и варится. С ним с ума можно спятить!

Анна дошла до куста сирени, взяла прислоненную к кусту цапку. Конечно же, неточеная. Подошел и Рудис, должно быть, сообразив, что мать не очень-то его словам обрадовалась. Обнял ее за плечи, притянул к себе, точно хотел повиниться…

— Ну, не дуйся, — сказал он. — Не так уж все худо… А будет еще лучше!