Чагинск. Книга 1

Глава 13. Сестра футболиста

После полуночи дождь начал выдыхаться, сошел в шорох, перестал стучать по шиферу. Вода наверху заканчивалась, капли измельчали, в воздухе повисла влажная пыль. Я поднялся, наверное, в два часа, открыл запотевшее окно и дышал холодом, глядя, как под фонарем кружат прозрачные призраки. Загадал, что если за полчаса под фонарем пройдет человек, а не собака или еж, то я вылезу в окно и пойду за ним. Ради интереса загадал. Сидел на табуретке и смотрел на перекресток.

Минут через двадцать понял, что не пройдет никто, Чагинск спал, спали его ежи и собаки, я здесь уже сто лет, окружающий мир постепенно растворяется дождем, он уже растворился, за РИКовским мостом пространство заканчивается и начинается пустота, дороги там никуда не приводят, ты едешь на север и приезжаешь в Кологрив, но это не Кологрив, а тот же Чагинск, и дальше тоже Чагинск…

Заложило ухо. По улице ползла линза высокого давления, превращая последний дождь в пар, заболели зубы, шифер захрустел, через дорогу завыла на цепи дворовая собака, водяные призраки под фонарем опали, лампочка замигала.

Надо бежать, подумал я. Закончу про Чагинск и поеду, пусть остаются, я устал, я хочу… Допустим, в Египет. За двенадцать баксов разрешают зайти в пирамиду и приложиться лбом к древним камням, а если подмигнуть гиду и сунуть полтос, то можно остаться в камере царей на ночь. У некоторых открываются глаза и приобретаются новые возможности, некоторые видят будущее.

В Эквадор.

Или в Америку. Крыков, сука, рассказывал про Америку, он три года учился там и однажды проехал с востока на запад на мотоцикле «Индиан», это было запоминающееся путешествие, я сам хотел в такое. На автобусах, на поездах, на мопеде — мне требовалось срочно куда-нибудь поехать, я слишком давно здесь, я не помню, сколько я здесь. В Новую Зеландию, к холмам и рекам, к горам и синим ледниковым ручьям.

За полчаса под фонарем никого не показалось, я решил вернуться в койку и попробовать уснуть, пообещал, что днем обязательно поработаю над книгой «Чагинск — город дождей и туманов».

Проспал долго. Наверное, от погоды. Поменялось давление, голова трещала, как коробка барометра, казалось, что затылок потяжелел и сама шея закостенела, в ней выросли новые позвонки, которые мешали голову поворачивать. На глаза давило, и открывать их не было никакого желания. Я с трудом выбрался из койки.

В коридоре пахло давленым укропом и зеленым луком; я заглянул в соседнюю комнату, Роман спал, свесившись с койки до пола, я не стал его будить. Снаткина не спала — я услышал ее бормотание с веранды.

— …тогда в шестидесятом их полностью отпустили, сказали — можете уезжать в свою Польшу. Но никто не поехал в Польшу, остались здесь жить. А через пять лет один взял да двух других ножиком пырнул, но не до смерти, не поделили они что-то там. Думали, пырнутые в милицию пойдут, а они не пошли, за линию переехали, на Спортивную. Потом этот поляк на бухгалтерше одной женился, а в семьдесят втором они уехали в Ленинград…

Снаткина сидела на ступеньках, разговаривала с собой и чистила зеленый лук. Распарывала луковые стрелки ногтем большого пальца, раскрывала, осматривала и отбрасывала налево, на левой стороне крыльца собралась большая охапка, на правой гораздо меньшая.

Я кашлянул, Снаткина заметила меня и замолчала.

— Что делаете? — спросил я. — Окрошку собираете?

— Какая окрошка, гляди!

Снаткина разрезала ногтем стрелку лука, раздвинула зелень и показала несколько мелких и суетливых белых личинок. Зрение у Снаткиной, похоже, до сих пор отличное.

— Можно стрелки промыть, — предложил я. — В соленой воде…

— Червястое нельзя есть, — покачала головой Снаткина. — Они же туда уже насрали, ты что, не знаешь?

— Знаю…

— В луке черви, в малине тля. — Снаткина плюнула на большую охапку.

— Это от сырости, — сказал я.

— Ага, от сырости. — Снаткина вытерла ладонь о юбку. — Какая сырость — на самой макушке живем, тут не бывает сыро! Сырость тут ни при чем… Пойдем, покажу!

Снаткина надела обрезанные резиновые сапоги, мне дала такие же, мы вышли из дома.

— На огород давай, — махнула Снаткина. — За дровником слева. По грядкам не топай!

Я обогнул сараи и увидел грядки. Картошка зеленела ровными окученными рядами и вовсю цвела приятно сиреневым, грядка с луком оказалась наполовину прореженной. Еще я узнал свеклу, морковь и, похоже, репу. Через минуту появилась сама Снаткина с лопатой и совсем на нее не опиралась, не как на велосипед, сама шагала, а лопата хорошая, из старых, — блестящее полотно и черенок чуть кривой, такой лопатой гектар вскопаешь — не вспотеешь, а велосипед все-таки психологическое, однозначно.

— Смотри!

Снаткина наклонилась и наклонила картофельный кустик. На стеблях ядовитыми бордовым бисером висели личинки колорадских жуков.

— Ладно бы листья жрали, в самый цвет лезут, в серединку!

Снаткина растрепала цветок и выдавила из него жирную личинку.

— Синеглазка, — сказала Снаткина. — Пять мешков посадила, вся синеглазка, в Протасово нарочно ездила… На каждом ведь сидят! Обираешь, а на следующий день в два раза больше. И внизу…

Снаткина выдернула куст, отряхнула от земли.

— Мелочь, еще с горох, едва завязалась, а вот смотри…

Снаткина раздавила картофелину и сунула мне под нос. Поперек белого хрустящего клубня тянулась червоточина, из которой немедленно высунулся блестящий желтый червячок. Снаткина ухватила его ногтями и вытянула, хотя было заметно, что червячок активно сопротивляется.

— Проволочник. — Снаткина кинула червя на лопату и растерла сапогом. — Понимаешь?

Я услышал, как проволочник хрустнул.

— Внизу проволочник, сверху колорад?

— И в луке еще сука какая-то. И черемуха тенетами обвисла. А на крыжовнике или ржавчина, или тля… Со спичечную головку тля, листы жрут изнутри, так что они краснеют и пупырями идут.

— Тут всегда так, — сказал я. — То тля, то слизни, я же помню. А был год, кроты все пожрали.

Снаткина выдернула соседний куст, размером клубни не отличались, и каждый из них был проеден пытливым проволочником.

— Раньше они по отдельности работали, — сказала Снаткина. — То черви, то тля, то тля, то черви, а тут все сразу — и черви, и тля, и долгоносик. А сейчас дружно взялись, как в семьдесят втором. Кротов пока вот не было. Но скоро они поднимутся.

— Откуда поднимутся?

— Иди, там чайник вскипел, — не ответила Снаткина.

Я вернулся в дом, на кухню, налил чая и нашел несколько засохших конфет. Пока пил, думал про кротов. Кроты поднимутся.

Где-то в глубине городского холма в долгих промозглых норах спят до срока кроты. Раз в семнадцать лет, когда планеты выстраиваются в линию, и над горизонтом сияет Марс или комета с двойным идиотским названием, и на Землю льется невидимый ядовитый эфир, они просыпаются… Может, на нас в лесу напал крот? Федор прав, надо пить меньше. Как здесь пить меньше, здесь хочется пить каждую минуту…

С огорода вернулась Снаткина, села напротив, я налил ей чаю.

— Клещи еще, — сказала она. — Лезут. Раньше они за Ингирь не проходили, а сейчас как сорвались, на улицах уже ползают. Вот от чего это все?

— Глобальное потепление, — предположил я.

— Правильно! Теплеет! Скоро сильно потеплеет!

Снаткина отправилась в большую комнату. Я допил чай и твердо решил работать. Засунул ноутбук и сканер в рюкзак, взял зонт и отправился в краеведческий музей.

Дождь никак не мог закончиться, но моросил неравномерно, в некоторых местах пускался сильнее и выбивал пузыри в лужах, в других местах практически прекращался. Я шагал по Любимова, потом по Пионерской, потом по Советской, мимо почты, я шагал по тротуару и ловил себя на том, что это все-таки другая Советская, не та, что я помнил. На моей Советской был железнодорожный магазин, в котором товары отличались от товаров других магазинов, в нем продавались дорогой индийский чай в зеленых пачках и помадка в зеленых стеклянных вазочках. За железнодорожным размещался хозяйственный, в котором свободно лежали баллончики для сифона и порой завозили ниппельную резинку, а дальше по улице имелись «Союзпечать» и книжный магазин Верхневолжского издательства, который любила моя бабушка, а за ним краеведческий музей.

Железнодорожный был закрыт, и, похоже, давно, и хозяйственный закрыт, в «Союзпечати» хирела пивная будка, а в Верхневолжском вовсю торговали чайниками и видеокассетами. Я не заглядывал в него, но не сомневался, что это именно так. Обходил лужи на тротуаре и думал, что в мире с каждым годом все меньше и меньше моего. Мое сокращалось с каждым годом, сначала незаметно исчезая с улиц, растворяясь в дворах, зарастая лесными тропами, мелея с ручьями; затем этот процесс ускорился, постороннее все настойчивее проступало через кожу мира, и в тот самый, последний год я понял, что в Чагинске моего не осталось вовсе, наступила чужбина.

Я помнил тот день. Август заканчивался, бабушка собралась за грибами, и я отправился с ней. Мы еще затемно пришли на вокзал, дождались почтово-багажного и через двадцать минут выгрузились в Абросимове. Еще четыре километра по лесной дороге, чтобы дойти до Ивановой рощи.

Здесь росла самая чистая березовая роща — светлая, наполненная солнцем и живым воздухом, без лома, гнили и подлеска — березы, мох, невысокая трава, костяника, и никогда никаких комаров, бабушка любила это место. Каждый август мы приезжали сюда за груздями, потому что грузди здесь росли необыкновенно качественные — жирные, круглые как бублики, с густой бахромой, и бабушка знала, где именно их искать.

В некоторые годы Иванова роща отдыхала от грибов, и мы не могли найти ничего, ходили до вечера между берез, пили чай из термоса с черным хлебом, посыпанным сахаром. А потом в сумерках возвращались домой на пригородном, чтобы отправиться сюда на следующий день и снова бродить по лесу.

Я спрашивал, зачем мы сюда приезжаем — грибов-то нет. Бабушка рассказывала, что грузди всегда пластами, а пласты эти могут быть и длинными и круглыми: весь день ходишь — ничего, а назавтра приехал — и два пестера за час. Я не очень-то верил, а однажды бабушка рассказала. Лет тридцать назад она потеряла здесь золотые часики, лопнул ремешок. Ладно бы, но часики эти подарил дед, и бабушка верила, что часы до сих пор где-то здесь лежат и рано или поздно найдутся. Обязательно найдутся.

И я эти часы искал, разгребая прелые листья и сдвигая в сторону зеленый мох, я надеялся, что увижу золотой бок, мне казалось, что найти их должен именно я.

В тот год груздей мы тоже не нашли.

Мы приехали в Абросимово затемно и час шагали по ельнику, а когда добрались до Ивановой рощи, поднялось солнце. Роща сияла в росе, мы три часа бродили в березах. Грибов не было — ни волнушек, ни попутниц, ничего, но бабушка не унывала и собиралась гулять до вечера. Я в часы давно не верил, ну кто спустя тридцать лет станет искать в лесу часы? У бабушки имелась другая причина, но я не спрашивал какая, не хотел, чтобы она придумывала.

К одиннадцати мне надоело. Иванова роща стала чужой, она не встречала меня тем утром, я понял это. Я решил не дожидаться обратного поезда и отправился домой пешком. Тридцать километров. Я выступил в двенадцать и доковылял домой к семи. И скоро чужбина пошла вширь, дотягиваясь до всего, что я любил. Мой мир сдался и отступил, его деловито заняли другие люди, обжили под себя, обили сайдингом, окружили заборами, надстроили вторые этажи, воткнули трубы в горло родников и приделали лестницы, снабдили оградами и табличками. И скоро я сам стал чужим и научился отлично эти таблички составлять…