Спасти огонь

Во вторник я попросила всех остаться после репетиций. Рассказала, что мой друг Педро оказывает огромную поддержку культурных инициатив в системе исправительных учреждений для мужчин и попросил нас выступить в Восточной тюрьме. Некоторым идея сразу понравилась, но нашлись и возражения. Зачем выставляться напоказ перед уголовниками? «Они нас запомнят. Чем дальше от подобного сброда, тем лучше», — заявила Лайла. Альберто, как и обещал, пришел мне на помощь и стал увещевать народ: танец должен подпитываться самым разным опытом, и выступление перед людьми, обреченными на долгие годы заточения, может оказаться очень воодушевляющим. «Искусство в вакууме, незапятнанное, боящееся рискнуть, боящееся заглянуть в маргинальные слои общества, — есть искусство беззубое» — так он выразился. Его речь, следует признать, нашла отклик в труппе. Несогласные сменили тон. Они только хотели гарантий, что поездка в тюрьму не повлечет за собой неприятностей, что заключенным не назовут их имена и с первой до последней минуты будет обеспечено полицейское сопровождение.

Пока все спорили, я не отрываясь наблюдала за Элисой и Мерседес. Обе молчали и, казалось, напряженно думали. Альберто предложил голосовать, и мы договорились, что достаточно будет простого большинства. Но сказать «за» или «против» мало. Каждый должен привести свои доводы. Голосовавшие «за» в основном цитировали Альберто: «Искусство в вакууме — беззубое искусство». Наблюдался перевес в пользу сторонников моей идеи. Настала очередь Элисы. «Мне все равно, что решат остальные. Я туда не поеду. Не желаю больше видеть этих подонков». Что ж, имеет полное право. Кому захочется переживать заново такой тяжелый момент? Элиса добавила, что ей будет неприятно, если любой из нас отправится в эту треклятую тюрьму. Альберто, взявший на себя обязанности модератора, сказал, что уважает ее горе, но хотел бы выслушать и остальных. Голосование продолжалось. Когда дошел черед до Мерседес, в воздухе повисло немое ожидание. Если уж Элису не отпускает произошедшее, Мерседес, вероятно, живет в непрерывных муках. Мерседес медленно подбирала слова: «Я поеду, но с одним условием». Все замерли. «Я поеду, если мы будем танцевать „Рождение мертвых"». Такого никто не ожидал. Альберто, неизменно спокойный и рассудительный, спросил почему. Она долго молчала. Наверное, перед ее внутренним взором снова и снова вставала кошмарная сцена изнасилования. «Потому что я хочу доказать этому гаду и всем таким же, как он: они могут меня хоть тысячу раз изнасиловать, но мое тело принадлежит мне, и я одна ему хозяйка». Вот так, одним махом Мерседес придала моей хореографии подспудный смысл: решительное утверждение женского тела. Тем более стоит показать эту постановку в тюрьме. Женщины заявляют права на свои тела на глазах у сообщества преступников. Ничего провокационнее и быть не может. Альберто заметил, что, скорее всего, добиться разрешения именно на этот танец у тюремного начальства будет очень сложно. Наверняка зрелище четырнадцати женщин, которые в финале раздеваются и истекают менструальной кровью, покажется чиновникам агрессивным и неподобающим.

Альберто предложил обсудить правильность или неправильность такого выбора всем вместе. Для большей объективности я не стала участвовать. Конечно, я хотела выступить в тюрьме, но втайне была против «Рождения мертвых». Педро обещал полную безопасность, но никто не мог сказать, как отреагируют заключенные на такой дерзкий танец. Проголосовали: шестнадцать — за, трое — против. Одной из этих троих оказалась Элиса.

Я пригласила Мерседес, Элису и Альберто ко мне в кабинет. Элиса была ужасно раздражена. Отказалась садиться. «Предпочитаю стоять», — пробурчала она. Мерседес, напротив, выглядела очень спокойной. Я предложила им кофе, и тут Элиса совсем вскипела: «Не хотим мы кофе. Что тебе нужно?» — «Я хочу вас выслушать», — ответила я. «Поздно, тебе не кажется? — сказала Элиса. — Ты выставила нас дурами перед всей труппой. Ни капли такта». Она была права. Мне следовало сначала поговорить с ними двумя, а уж потом выносить предложение на суд труппы. «Когда с тобой случится то же, что случилось со мной и Мерседес, ты поймешь, как нас ранила». Мерседес отхлебнула кофе и повернулась к Элисе: «С тобой, дорогая, ничего не случилось. Тебя просто заперли в ванной вместе с родителями и сестрами. На тебя не орали, тебя не били. Ты не представляешь, каково это: твой ребенок плачет, надрывается на полу в сраном толчке, пока тебя трахает какое-то уебище. Каково это, когда кровотечение несколько дней не проходит. Каково это, когда месяц спустя пытаешься заняться любовью с мужем и снова чувствуешь мерзкое дыхание этого маньяка у себя на лице. Так что хватит строить из себя жертву. Если у тебя кишка тонка взглянуть в глаза говнюкам, которые тебя ограбили, так и скажи, и нечего истерить». Элиса смутилась. «Каждый переживает по-своему», — почти что всхлипнула она. Развернулась и тихо вышла из кабинета. Мы долго молчали. Наконец Мерседес сказала: «Надеюсь, у нас получится представить „Рождение мертвых". Я бы очень хотела. — Она встала и попрощалась. — Увидимся завтра».

Я понимаю, что ты был природной стихией, Сеферино. Вдохновляясь своим кумиром Бенито Хуаресом, ты учил языки так, как учил он. Хуарес знал латынь, английский, французский и испанский, не считая родного сапотекского, а ты, помимо родного науатль, выучил итальянский, французский, испанский, немецкий, английский и миштекский. Врожденных способностей к языкам у тебя не было. Ты рассказывал нам, как бился над испанским. Долбил и долбил, пока не заговорил свободно. Ты гордился, что можешь читать лекции по-английски и по-французски. Что в Италии общался с коллегами на их языке. С удовольствием вспоминал, как на одной конференции по проблемам коренных народов поразил аудиторию, заговорив намиштекском. Да, папа, все это достойно восхищения. Но, в отличие от Хуареса, который обожал жену и детей, с нами ты был неизменно черств. Ты говорил, что любовь можно проявлять по-разному. Когда ты нас бил, бранил, запирал, унижал — это, оказывается, было не по злому умыслу: это были проявления любви, так ты стремился пробудить лучшее в нас. И знаешь что? Отчасти я в это верю. Я вижу, как меня уважают и боятся сегодня. Не говоря уже о Хосе Куаутемоке — его уже в подростковом возрасте все боялись.

Если Бенито Хуаресом ты восхищался, то его потомство презирал. «Его дети умерли в детстве. Он их не закалял. А тот, который вырос, стал никчемным паразитом». Хуарес казался тебе исполином в политике и общественной жизни, но карликом в жизни личной. Тебя возмущали его письма к жене, Маргарите Mace. В особенности его обычная подпись: «любящий и желающий тебя супруг». «Мужчина не должен сочиться медом и быть мягким с женой. Как его уважать, если он рохля? — рассуждал ты. — Это явный признак слабости». Серьезно? Слабости? Это Хуарес-то слабак? Индеец, который стал президентом в разгар самого сурового политического кризиса в нашей истории, который, будучи окружен врагами, успешно отразил французское вторжение, не уступил ни сантиметра территории страны, определил ее облик. Дал ей направление и сущность. Это он казался тебе мягкотелым?

Его сына, Бенито Луиса Нарсисо, ты за человека не считал. Папенькин сынок, если тебе верить, болван и дармоед. Ах так? А как насчет твоего собственного сына Хосе Куаутемока, который отсидел полжизни за то, что сжег тебя заживо? Лучше отцеубийца, чем глуповатый, ничем не выдающийся отпрыск? Кто более успешный отец в глазах людей, как ты считаешь? Ты или Хуарес?

Я признаю, папа, ты не переставал удивлять меня долгие годы. Ты разбирался в бесконечном количестве предметов. Узнавал симфонию по коротенькому фрагменту, тут же вспоминал имя композитора и год написания. Я обалдел, когда ты на пальцах разложил мне тригонометрию перед моим экзаменом в старших классах. Скажи, как ты умудрялся столько всего знать? Я всегда считал себя прилежным учеником. Занимался часами. Прочитывал все книги, которые ты мне давал. Слушал твои пластинки на 33 оборота, пока зубрил уроки. Усердно учил языки. Но и близко не подошел к твоему уровню достижений.

Однажды, разбирая книжный шкаф, я наткнулся на томик «Закалки характера» Артура Рейнольдса. Помню, как ты одновременно подарил всем своим детям по экземпляру, чтобы это была наша настольная книга. «Каждый вечер прочитывайте по две страницы, даже если уже пять раз прочли целиком всю книгу».

В некоторых семьях на ночь молятся, в нашей читали Рейнольдса. Дедушка рассказывал, что ты нашел эту книгу в детстве. Ее забыл один пастор-гринго из тех, что бродили по горам, пытаясь обратить индейцев в протестантскую веру. Точнее, не забыл, а бросил прямо на поле, когда дед и твои братья начали кидаться в него камнями, чтобы убирался подобру-поздорову. «Как койот, понесся, — вспоминал дед, — достал нас своими божескими разговорчиками». Как я понял, в тринадцать лет эта книга перевернула твою жизнь. Я еще помню пометки, сделанные твоей рукой в том первом экземпляре. Ошеломленный подросток подчеркнул следующий пассаж: «Не трать энергию на лишние эмоции. Контролируй свои чувства. Они враги характера. Не плачь, не смейся, не проявляй неуемного рвения. Проявления любви также ограничь как можно строже. Чем больше энергии ты сохранишь, тем больше ее останется на достижение самых честолюбивых твоих целей».

Перечитав Рейнольдса, я лучше стал понимать тебя, Сеферино. Отсюда твое гранитное лицо, неласковость, отрывистые приказы, отстраненность. Я только не понимаю: разве крики, битье, унижение — не пустая трата энергии? Затуманивание разума с помощью пульке — не преступная расхлябанность? Что подпитывало твою индейскую озлобленность, твою тысячелетнюю обиду? Скажи мне, пожалуйста, почему ты отыгрывался на людях своей же крови? Ты ненавидел нас как носителей гена конкистадоров-убийц? Я не могу уяснить себе этого отвращения к нам. Мы, твои дети, были не виноваты. Ты сам решил обрюхатить «гачупинку». Это твой темный член прорвался в ее нутро и посеял там семя. Здесь мое понимание заканчивается. Потому что никаких причин издеваться над детьми нет и быть не может. Хочешь верь, хочешь не верь. Нет их.

Хосе Куаутемок вернулся к себе в Помирансию. Все эхидо уже кишело федералами, морпехами и солдатами. Он как ни в чем не бывало направился к дому. Понятно, что он вызовет больше подозрений, если станет шарахаться по окраинам. «Добрый день, офицеры», — сказал он солдатам. Те только посмотрели ему вслед. Он вошел в комнату и включил вентилятор. Налил стакан воды и закрыл глаза. На хрена было бойню устраивать? Литры крови пролились, чтобы малолетки из Висконсина или Небраски на весенних каникулах снюхали пару дорожек или укурились. Им, грингёнышам, все хиханьки да хаханьки, а по эту сторону границы сплошная юдоль слез. Дать бы им метлу и совок, и пусть бы трупы убирали.

Снаружи разорались солдаты, в основном индейцы из Оахаки, Пуэблы и Чьяпаса. Им и невдомек, что сивый бугай их понимает. Знали бы они, что он такой же индеец. Солдаты говорили на родных языках, чтобы их не понимали федералы. Они полицейским не доверяли. «Они майяте», — сказал какой-то сержант. Майяте: пидорас, трус, немужик, гадюка, предатель. Солдаты считали федералов хитрожопыми взяточниками. Тут свою роль играла и расовая, и классовая ненависть. Большинство федералов были метисы или белые. Требования к поступающим на службу в федеральную полицию: полное среднее образование, но предпочтение отдается кандидатам с высшим образованием; минимальный рост — метр семьдесят пять; вступительные экзамены; безупречное личное дело. То ли дело солдатня — чернявые мелкие индейцы, кое-кто и неграмотный, но уж втащат так втащат, если потребуется.