Спасти огонь

В какой-то момент у меня не хватило духу продолжать показы «Рождения мертвых». Мы отменили выступления, хотя театр даже просил нас продлить сезон. Недобрая слава прорвала пузырь танцевального мира, и моей постановкой заинтересовались широкие круги. По меткому выражению Альмейды, всего за три дня мы сменили балетную публику на любителей рестлинга.

Я тяжело переживала все это. Заперлась дома и бесконечно обдумывала провал. В довершение неприятностей мне приходилось выслушивать возмущенные речи Клаудио о моей наготе. Его друзья ходили на наше выступление. «Они видели то, что должен видеть только я», — кипятился он. Я была так подавлена, что у меня не хватало сил бороться с его мачизмом, его собственничеством, его уязвленным эго или чем там еще. Я подумывала бросить танцы навсегда. Начинала подозревать, что у меня нет вкуса, я не способна породить идею, я профнепригодна.

Труппе тоже приходилось нелегко. Бешеный энтузиазм времен премьеры сменился пессимизмом. Но никакой разобщенности между нами не было. «Теперь мы знаем, как не надо», — сказала Валерия, одна из моих балерин. Вот что больнее всего: вырвать из себя с корнем стремление к эксперименту. Я откатилась назад, в зону комфорта, к академической пресной хореографии, которая вызывала восторги критиков, но оставляла равнодушными всех остальных.

С Клаудио я договорилась больше на сцене не раздеваться. Столько изнурительных ссор — и все ради чего? «Огромное красное пятно на профессиональной репутации Марины Лонхинес», — написал один критик. Отношения некоторое время шли ни шатко ни валко, но мало-помалу радость вернулась в наш брак. Мы снова с удовольствием проводили время вместе, были рядом, ходили ужинать, в кино, занимались любовью по воскресеньям после обеда.

Мою утраченную веру в себя отчасти восстановил Люсьен, сам того не желая. На ужине, который давал Энрике Сьерра, главный редактор «Интриганте», самого крупного журнала о танцах в Латинской Америке, один подвыпивший тип, муж некой адвокатессы, завел речь о том, что Мексике, мол, не хватает таланта и дисциплины и мы обречены вечно оставаться посредственным четвертым дивизионом. «Здесь никто не старается, не хочет быть творцом мирового уровня, вроде Пикассо или Камю». Люсьен терпеливо выслушал эти инвективы, а потом спросил: «Вы играете или когда-то играли в футбол?» Тип горделиво выпрямился на стуле: «Конечно. Даже чуть не попал в основной состав, Пум“». Люсьен улыбнулся: «Ах, в основной. Усердно тренировались, наверное?» Футболист выпятил грудь: «Еще как!» Люсьен снова улыбнулся: «Так почему же вы не стали игроком уровня Зидана?» (В разговорах о футболе Люсьен всегда придерживался французской линии. Никакого Марадоны, Пеле, Месси или Криштиану Роналду.) Тип вскинул руки: «Ну куда уж мне!» Люсьен не отставал: «Но вы же усердно тренировались?» Тип неуверенно улыбнулся: «Не так-то это просто». Люсьен впился в него взглядом: «Значит, можно сказать, что у вас не получилось?» Тип кивнул. «Так вот в искусстве то же самое, друг мой. Делаем, что получается». Подвыпивший, кажется, удивился: «Значит, вы не то чтобы не хотите, просто у вас не получается». — «Вот именно, — сказал Люсьен, — в искусстве человек делает не то, что хочет, а то, что может».

Тем самым он слегка успокоил мой дух. В конце концов, в искусстве человек делает, что может. Только и всего.

Помню, как однажды ты пришел домой, сияя от радости. Обычно мы должны были в знак приветствия целовать твою руку, не поднимая глаз, но в тот день ты ласково потрепал нас по волосам, Потом повернулся к маме: «Беатрис, поприветствуй нового председателя Латиноамериканской ассоциации географических и исторических обществ». Ты добился едва ли не главной своей цели в мире белых, Сеферино. С высоты кафедры, которую давал тебе новый пост, ты мог призывать к пересмотру истории Латинской Америки. Чистокровный индеец, представитель древней расы, обладавший большими правами на эти земли, чем любой европейский эмигрант, готовился руководить конгрессами по истории, исследованиями, монографиями. Ты обошел кандидатов из Аргентины и Колумбии. За тебя проголосовало втрое больше людей, чем за них обоих, вместе взятых, похвастался ты. Твое упорство привело тебя на вожделенный престол. Теперь ты мог рассуждать перед учеными со всего света о необходимости защищать и распространять индейское травничество как эффективную традиционную медицину. Мог отстаивать права арауканских мапуче, чьи земли захватывали белые поселенцы. Бороться за сохранение индейских языков.

Мы надеялись, что это начало перемен, что ты теперь ослабишь хватку, станешь менее одержим дисциплиной, учебой, жесткими тренировками. Мы ошибались. В тот вечер ты в одиночку сел обмывать новую должность пульке. Ничего другого ты не пил. Виски, водка, вино, пиво — все это были вражьи зелья для порабощения угнетенных народов. А вот пульке — истинно наш напиток. Солнце, ветер, дождь годами сосредоточивались в сердцевине агавы и образовывали непорочный сок, который твои предки научились ферментировать и превращать в добрый нектар. «Пульке не туманит разум, не то что пойло колониалистов, — утверждал ты, — наоборот, высвечивает действительность, чтобы человек видел ее такой как есть, а не такой, какой его заставляют ее видеть». Поэтому ты накачивался пульке. Пускал слюни, сквернословил и угрюмо, исподлобья, как домашняя скотина, смотрел на нас.

Не знаю, от кого тебе достался такой вспыльчивый характер, если твой отец был сама приветливость, а твою мать все знали как добрейшую женщину. Твои братья и сестры тоже совсем на тебя не походили. Они никогда не мечтали уехать в город. Занимались огородами, разводили коз, по вечерам садились лущить кукурузу. В них не бушевала эта воля отвоевать гордость расы. Ты считал их тряпками, их бездействие — позором.

Я восхищался твоей закалкой и твоими достижениями. Да и как иначе? Ты был воплощенной силой воли. Когда ты перебрался с гор в Пуэблу учиться в педагогическом училище, то продавал сладости водителям, выстроившимся в очередь перед будками оплаты за проезд по автомагистрали Мехико — Пуэбла. Ты работал не покладая рук, пока не накопил достаточно, чтобы снять комнатушку в центре и купить новую одежду. Для тебя это было важно: не носить рубашек, у которых воротничок не гнулся от въевшегося землистого пота, и грубых, пропахших навозом штанов. Для приближения к цели ты использовал силу символов, а что может быть символичнее одежды?

С самого начала ты заботился о том, чтобы отличаться от одноклассников, в основном таких же индейцев-крестьян, как ты сам. Они не задумывались о внешнем виде. На занятия ходили в том же, в чем работали в поле. На классной фотографии ты один в костюме и галстуке, остальные — со взъерошенными волосами, в драных сандалиях, дырявых штанах, грязных рубашках.

Я знаю, как ты страстно желал откреститься от них. Твои однокашники возвращались в нищие деревни учить нищих детей, а ты общался с политиками и интеллектуалами. Всего за пятнадцать лет прошел путь от учителя начальной школы до замминистра образования. Это достойно восхищения, учитывая не только твое скромное происхождение, но и возраст. В тридцать четыре ты уже был в высших эшелонах власти. И, оказавшись там, словно переродился и стал провокатором, говорящим от лица матери-земли и ее попранных сынов. Разжигал ожесточенные дискуссии, жестко отвечал оппонентам, разносил их доводы в пух и прах. На трибуне ты был просто страшен.

Даже злейшие противники признавали твой выдающийся интеллект. Бессонные ночи, когда ты читал греческих классиков, штудировал немецких философов, анализировал историю коренных народов, наконец-то давали плоды. Тебя невозможно было победить в споре. «Наседай на противника, — советовал ты каждому из нас, — не оставляй ему выхода. Отрезай все пути.

И всегда будь физически готов — вдруг придется применить насилие. Иногда один хороший удар работает лучше тысячи аргументов». Мышцы — мозг. Моя сестра получала тот же урок. Ты хотел, чтобы она была сильной, образованной, умной. Не такой, как наша функционально неграмотная мать. Ты, фанатик образования, женился на женщине, которая с трудом окончила среднюю школу. Вот ей ты не давал развиваться. Пусть и дальше читает свои женские журналы. Но на этом все. Ты даже такую незатейливую отраду, как телевизор, ей запретил. В твоем храме знания не было места зомбоящику.

Ты постоянно бахвалился тем, что дал нам свободу, позволял нам ходить, куда захотим. Знал, что нет необходимости держать нас на поводке с тех пор, как ты посеял в нас зерна страха. И этот страх, словно внутренний ошейник, никогда не переставал давить на нас.

Хосе Куаутемок посадил пацана на капот своей машины и привязал за здоровую ногу, чтобы не сбежал. Дал белую рубашку — махать, пока они будут ездить по горам и искать Машину. Сначала они двинулись в сторону холма, на котором больше всего стреляли. Мелкий время от времени вроде отключался и сползал мордой в землю, но потом приходил в себя и опять устраивался на капоте. Хосе Куаутемок, опустив стекло, спрашивал, куда ехать, и пацан давал указания.

Они довольно долго петляли по холмам, а потом выехали на ровное место. Там-то и случился самый замес, видно было. Внедорожники «Киносов» были больше похожи на решето. Двери прострелены, колеса спущены, лобовые стекла вдребезги. Парочку сожгли — еще дымилось. «Ты точно из банды дона Хоако?» — спросил Хосе Куаутемок. «Святой Девой клянусь», — сказал пацан. «Тогда начинай махать рубашкой, чтоб они видели, что мы с миром и из своих». Пацан затряс рубашкой. Излишняя предосторожность, учитывая, что кругом были сплошные жмурики. Кто-то сидел за рулем, кто-то держал пистолет, кто-то наполовину высунулся из машины. Ничего себе мясорубочку устроили другие «Киносам». Их, наверное, раз в шесть больше было. Иначе такую бойню не объяснишь. И застали, должно быть спящими, или пьяными, или с бодуна, или просто врасплох. У трупов были в основном пистолетики да обрезы. А у других — базуки и гранаты, судя по тому, что некоторые трупы валялись с выпущенными кишками, без рук и без ног. Хосе Куаутемок вылез посмотреть, не попадется ли тут Машина. Не-а, только неопознанная человечина.

Пацан еще пару раз махнул белой рубашкой и свесил башку, как индюк. Хосе Куаутемок сжалился и дал ему воды. Тот вроде немного отошел, перестал в обморок падать. Над раздробленной лодыжкой вилась тучища мух. «Почему они столько ваших положили?» — спросил Хосе Куаутемок. Пацан проглотил наконец воду. «Кто-то нас им сдал, дон. Мы отдыхали, с оркестром, с официантами, выпивали. А по нам палить стали. Мы по тачкам и давай оттуда, только они нас все равно достали, сами видите. Мы пьяненькие были, четыре часа бухали, когда началось».

Расслабились, выходит. Золотое правило нарко — не расслабляться и всегда быть начеку. А эти возомнили, что умнее всех, думали, их не достанут. Дон Хоакин управлял территорией как хотел, но за порядком следил. Никаких потрясений, никакого вымогательства; эмигрантов, бегущих в Штаты, никто не трогал, насильников и воров не выгораживал. Дон сам договорился об этом с правительством и слово свое держал. «Я — оттуда досюда, вы — отсюда дотуда». Занимался своим наркотрафиком, и все. А чтоб не наседали, гарантировал снижение прочей преступности. «Первого же насильника кастрирую» — эти его слова все слышали. И так было, пока не появились «Самые Другие», чужаки, пираньи с юга. Дон Хоакин их к делу не подпускал. Отбуцкивали конкретно и без перерыва. Поэтому «Самым Другим» на этой территории было никак не зацепиться. Если только не пособят немножко. Точнее, множко.