Спасти огонь

«Учение любит розги», — говорил ты. Пичкал нас греческими классиками: Софоклом, Эсхилом, Платоном, Аристотелем. Заставлял зубрить историю майя, ацтеков и прочих народов, когда-либо населявших нашу страну, читать Хуареса, Сервантеса, Геродота, Шекспира, Ницше, Канта, Вольтера. Учить наизусть стихи Несауалькойотля[6]. Учить языки: науатль, майя и сапотекский. Заниматься спортом утром, днем и перед сном. Тысяча отжиманий, двести подтягиваний, тысяча на пресс. Бег полтора часа без остановки. Мудрецы-качки. Никто нас таких не унизит. Никто не прошипит: «Сраные индейцы». Мы будем бронзовой расой, победоносной, идеальной расой.

Ты отступился от католичества и презирал испанцев, наших врагов. Что не помешало тебе жениться на нашей матери Беатрис, внучке гачупинов[7], голубоглазой и белокурой. Прелестная фарфоровая куколка, только ростом повыше тебя. Брак с представительницей врагов ты объяснял тем, что он поможет продолжить твою древнюю расу, поскольку твои гены возобладают над признаками вырождения жены. Однажды, надравшись этим своим священным пульке, ты гордо заявил всем нам, троим детям, что женился на нашей матери, потому что тебе нравилось видеть, как твои медные пальцы входят в ее розовую вульву. Индеец обратил Конкисту вспять. Теперь не Кортес насиловал Малинче[8], а индеец бесчестил белую. Как же ты наслаждался, придумав свой личный способ перелицевать историю.

И как же ты радовался, увидев в роддоме меня, младенца с черным пухом на макушке и кожей землистого цвета. Как был счастлив, что Ситлалли пошла в твою бабушку: смуглая, раскосые глаза, гладкие волосы. А вот Хосе Куаутемок подкачал: родился светловолосым и голубоглазым, хоть и с индейскими чертами. По твоему мнению, именно на нем природа отдохнула. Поэтому ты терзал его больше всех нас. Хосе Куаутемок, нелюбимая белая ворона.

Надо отдать тебе должное, Сеферино: несмотря на вспыльчивый и трудный характер, ты старался поступать правильно и вложить в нас стремление восстановить достоинство, отобранное у нашего рода. «Вы не знаете, каково это, когда тебя выгоняют из ресторана, потому что ты индеец, не берут на работу в офис, потому что ты индеец, не принимают в шкалу, потому что ты индеец, считают уродом, потому что ты индеец, обзывают, потому что ты индеец, насмехаются, потому что ты индеец». Ты постоянно вспоминал, как тебя принижали, и таких случаев было бесконечное количество. «Нас, индейцев, заставляли молчать, ну так теперь мы скажем свое слово», — заявлял ты. Этим оправдывал то, как плохо с нами обращался, как смешивал нас с грязью. Твое маниакальное желание сделать из нас воинов-орлов сломало нам жизнь. Мне, по крайней мере, сломало. На что мне сдались физическая сила и огромный запас знаний, если я переломлен внутри?

Мы со Ситлалли капитулировали. Не вынесли напора твоих оскорблений и запретов. А Хосе Куаутемок не сдался. Он невозмутимо сносил твою ругань и битье. Вызывающе молчал в ответ. Хотя мог ответить на твоем родном языке. Мог спорить с тобой о диалогах Платона или «Критике чистого разума». Ты сделал из него блудного сына, вскормил собственного палача. Годами он копил в себе злость, а когда скопил, поджег тебя. На суде он сказал в свою защиту, что хотел спасти тебя от жалкого существования. Разумеется, он не упомянул, сколько раз лупил тебя, чахнущего в инвалидном кресле, по щекам, сколько раз вывозил на балкон во время грозы и оставлял на ночь, не обращая внимания на мать и сестру, умолявших его сжалиться. «Я не мучаю его, просто напоминаю о дисциплине, которую он нам привил. Воин должен все перетерпеть», — говорил он твоими словами, пока над тобой же измывался.

Адвокат ухватился за эту идею: мол, Хосе Куаутемоком двигали гуманистические соображения. «Глубоко понятное желание положить конец страданиям отца толкнуло моего подзащитного на странный поступок, и в своем намерении он переступил грань милосердия» — так витиевато выразился он на языке законников. Эта уловка сработала: судья проявил благосклонность к твоему сыну-отцеубийце и приговорил к пятнадцати годам тюрьмы за простое убийство, а не к более долгому сроку за совершенное с особой жестокостью убийство лица, заведомо для виновного находящегося в беспомощном состоянии.

Убийцу Хосе Куаутемока Уйстлика Рамиреса, названного в честь последнего императора ацтеков и твоего деда Хосе Девото, перевели в Восточную тюрьму города Мехико через месяц после того, как он тебя поджарил. Ох, Сеферино! Видел бы ты, в какую бесформенную массу превратился. Прокуратура рекомендовала тебя кремировать, и мы восприняли это как неуместную шутку. Поэтому мы похоронили тебя, папочка, вопреки твоему желанию быть развеянным над горами в Пуэблё, где ты вырос.

Мама молилась за тебя, так и знай. Просила Христа (которого ты называл лицемерным страдальцем, упивающимся собственным мазохизмом) упокоить тебя во царствии Его. Фактически она тебя предала. Точнее, предала твою душу Богу белых, именем которого прикрывались кровожадные конкистадоры, истребляя твой народ. Богу, враждебному твоей культуре и твоим соплеменникам. Ты блеванул бы в гробу, если бы узнал, что Ситлалли ходит в церковь вместе с ней. Обе часто исповедовались, словно хотели стереть копоть, очернившую наши души после твоей смерти.

Я пришел сюда, на кладбище, не за тем, чтобы призывать тебя к ответу, Сеферино. Я просто хочу выказать сыновнюю любовь. Я осуждаю подлый и преступный порыв моего брата и с высоты прожитых лет благодарю тебя за то, что воспитал во мне боевой дух. Никто никогда не называл меня сраным индейцем.

Я начала заниматься классическим танцем в семь лет. Заболела балетом по совершенно банальной причине. Бабушка подарила мне музыкальную шкатулку: когда я ее открывала, играла музыка и появлялась фарфоровая балерина, она кружилась над маленьким зеркальцем. Я мечтала танцевать, как она и рассказала об этом родителям. В конце концов так их достала, что они записали меня в хореографическую школу в Койо-акане. Уроки для начинающих вела молодая учительница Клариса. Она преподала нам основы. Первая, вторая, трети позиция, деми-плие, гран-плие, релеве. Высокий кудрявый зеленоглазый мужчина по имени Альберто Альмейда иногда заходил в класс и молча наблюдал за нами. Клариса относилась к нему с большим уважением. Мы тогда не знали, что Альберто — отсеиватель. Он и сам был знаменитым танцовщиком, но вышел на пенсию и теперь выбирал талантливых девочек, которые могли бы в будущем стать профессиональными балеринами.

Однажды Альберто остался после занятий и назвал имена пятерых из нас. «Подойдите поговорить со мной в главный зал». Раньше нас не допускали в легендарный главный зал. Там, при закрытых дверях, занималась только элита нашей школы. Под грозным взором Альмейды мы боязливо вступили в просторную комнату, где стены были сплошь зеркальными. Пахло потом и лопнувшими мозолями. Альмейда попросил нас сесть перед ним в кружок. «Я вас вызвал, потому что мы с вашей учительницей думаем, что вы лучшие в классе». Мы удивленно переглянулись. «Мы считаем, что у вас есть будущее в балете, но, прежде чем поговорить с вашими родителями, хотим узнать, готовы ли вы перейти на следующий уровень. Это значит, что приходить сюда нужно будет с понедельника по пятницу с четырех до семи и в субботу с десяти утра до часу. Уроки буду давать я. Кто готов?» Руку подняли только три девочки, я в том числе.

Мои родители приехали переговорить с Альберто. Они волновались, что я стану так уставать от танцев, что запущу учебу в школе. Альмейда объяснил им, что от ежедневных тренировок только польза: «Это прививает дисциплину и воспитывает характер, то есть в любом случае пригодится в жизни, даже если она не будет заниматься танцем». К моей безграничной радости, родители согласились.

Альмейда оказался очень строгим наставником. Он заставлял нас повторять движение по сто раз, пока не получится как надо. Если мы давали слабину, он становился перед нами и смотрел прямо в глаза. «Скажите: „Я могу“». «Я могу», — мямлили мы. «Громче!» — требовал он. Приходилось кричать: «Я могу, я могу, я могу!», чтобы Альмейда остался доволен. «Так, а теперь еще раз вращения».

Не знаю, как ему это удавалось, но сначала он два часа пятьдесят минут вынимал из нас душу, а в последние десять минут давал нам понять, что мы лучшие балерины на свете. Мы выпархивали из класса, полные адреналина и уверенности в себе, и на следующий день наш педагог-перфекционист заново выжимал нас до последнего.

Альмейда тренировал меня до тринадцати лет, потом я перешла к Габине. Она была главной из совладельцев школы и самым суровым педагогом. Мания совершенства Альмейды и в подметки не годилась ее мании. Ее методы граничили с садизмом. Мы для нее были просто оравой посредственных неумех: «Во Франции и России самая последняя ученица в тысячу раз лучше вас. Если хотите сделать карьеру в балете, терпите».

Я стоически переносила кошмарные занятия с Габиной. К несчастью, генетика оказалась не на моей стороне. В четырнадцать лет я начала быстро расти. За два года вытянулась с метра шестидесяти до метра семидесяти шести. В довершение всего у меня появилась пышная грудь. Мое новое длинное тело с соблазнительными формами перестало быть инструментом танца. Мои партнеры, даже двадцатилетние, не могли меня поднять в па-де-де. Габина теряла терпение. «Еще раз, Марина. Еще раз. Еще. Еще». Однажды она при всех сказала мне: «Ты больше похожа на профессора Жирафа, чем на Алисию Алонсо». Алисия Алонсо, великая кубинская балерина, долгое время была педагогом Габины. И я походила не на нее, а на долговязого и неуклюжего профессора Жирафа из старого сериала. Я не заплакала и не опустила голову. Стояла и молчала, а внутри меня клокотала ярость.

Эта история дошла до ушей Альмейды. На следующий день он вызвал меня к себе в кабинет. «Послушай, Марина, твоя преподавательница — неплохой человек. Ее учили на Кубе, а там все особенно жестко. Она выдерживала невероятную нагрузку и потому считает, что и вы должны выдерживать». Я сказала, что несправедливо сбрасывать меня со счетов из-за роста. «Это называется „стандарт Камарго"», — ответил Альберто. Мари Камарго была самой знаменитой балериной XVIII века, в эпоху, когда балет начинал набирать силу. Современники вспоминали ее как великолепную исполнительницу, обладавшую безупречной техникой как раз благодаря пропорциям тела. Ее рост — метр шестьдесят четыре сантиметра — стал эталонным для балерин. Это меня не убедило. В свои шестнадцать я была усердной, строгой к себе танцовщицей с прекрасной техникой. Рост — еще не повод меня исключать.

Когда я закончила жаловаться, Альмейда подбодрил меня — это он отлично умел. Он подошел к видеомагнитофону и вставил кассету. «Видела когда-нибудь работы Уильяма Форсайта или Матса Эка?» Я покачала головой. Впервые слышу. Он нажал кнопку, и на экране стали сменяться кадры, навсегда изменившие мое представление о танце. «Артефакт-сюита» Форсайта и «Путешествие» Эка ошеломили меня. И то, и другое представляло собой переосмысление танца в более выразительных, более интенсивных движениях. А балерины были похожи на меня. Высокие грудастые немки и шведки в обычной одежде, а не в пачках и трико. Я ткнула пальцем в экран: «Я тоже так хочу».