Спасти огонь

В выходные Альмейда привел меня в большой особняк в районе Сан-Анхель. На двери значилось: «Танцедеи». Внутри оказался огромный зал с паркетным полом. Четыре танцовщицы и четыре танцовщика выполняли упражнение лежа. Педагог давала указания: «Раз, два, три, раскрытие». Восемь человек в унисон сели на шпагат. «Поползли». Каждый прямо в шпагате откатился в свою сторону. Ничему такому меня не учили. Я пришла в восторг.

В конце занятия представил мне Сесилию Росарио, директора труппы и владелицу школы современного танца «Танце-деи». Сесилия пожала мне руку и с чистейшим пуэрториканским акцентом сказала: «Добро пожаловать в наш бедлам».

Во мне заново родилось желание танцевать. В «Танцедеях» царил теплый дух сотрудничества в сочетании с нерушимой дисциплиной и строгостью. Сесилия наполняла хореографию элементами повседневности. Вот пара ждет автобуса на остановке, а вот двое парней нападают посреди улицы на человека, а прохожие равнодушно идут мимо. Мы изучали не только Форсайта и Эка, но и Пину Бауш, Мориса Бежара, Джона Ноймайера. Жизнерадостная пуэрториканка Сесилия побуждала нас искать собственный стиль, импровизировать, обновлять наши движения.

Мне все больше становилась интересна работа хореографа. Я хотела не просто исполнять, я хотела выражать. Сесилия направляла меня и разрешала испытывать какие-то находки на моих однокашниках. В девятнадцать лет я с гордостью представила свою постановку на Национальном молодежном смотре танца. Отзывы были превосходные, критики прочили мне долгую карьеры балерины и хореографа.

Сесилия и Альмейда добились для меня стипендии в бельгийской школе Люсьена Ремо, едва ли не самого именитого и смелого мастера современного танца в мире. Ремо открыл мне новую гамму возможностей тела. «Нюхайте, смакуйте, чувствуйте. Танец должен апеллировать ко всем чувствам. Спотыкайтесь, промахивайтесь, будьте неуклюжими. Возражайте, сталкивайтесь». Если я ошибалась в каком-нибудь па, Люсьен не исправлял меня, не заставлял повторять движение, пока оно не станет совершенным. «Открывай новое в ошибке. Экспериментируй. Доводи движения до пределов, о которых ты не подозревала». Танец Люсьена являл собой течение жизни с ее неудачами, парадоксами, радостями.

Я влюбилась в Густава, товарища по школе, очень стройного бородатого шведа со светло-каштановой шевелюрой. До того у меня была всего пара мимолетных романов с одноклассниками в старшей школе — я боялась загубить свою танцевальную карьеру всякими сентиментальными глупостями. А Густав разделял не только мою любовь к танцу, которым мы оба были одержимы, но и вкусы в еде (оба душу продали бы за тартар из говядины), литературе (книги скандинавских и латиноамериканских авторов), искусстве. Через две недели после того, как мы начали встречаться, я переехала к нему. Я думала, что нашла любовь всей моей жизни, и фантазировала, сколько у нас будет детей.

И как только мне стало казаться, что я на верном пути к профессиональному успеху и стабильной личной жизни, раздался международный звонок. Звонила моя мама: «Марина, мы только что от врача. Опухоль в руке у твоего отца оказалась злокачественной. Думаю, тебе нужно возвращаться, дорогая».

Визит Галисии выбил Хосе Куаутемока из колеи. Когда на рассвете к тебе стучится полицейский и начинает быковать, это, знаете ли, вредно для печени. Ладно бы за ним не было багажа. Но он знаменитый отцеубийца из Истапалапы, ни больше ни меньше. Заголовки желтых газет рисовали его хладнокровным садистом: «Поджарил собственного отца»; «Сжег заживо беспомощного родителя»; «Устроил отцу ад на земле». Галисия не поленился изучить дело Хосе Куаутемока. Стоило только заглянуть в Национальный реестр правонарушителей, и он практически напал на алмазное месторождение. Отцеубийца отсидел пятнадцать лет, а теперь наркобарон оплачивает его больничные счета. Чем не дойная корова?

Хосе Куаутемок не хотел уезжать из Акуньи. Непросто найти работу в другом городе с судимостью и без связей. Непросто найти новых друзей, спокойное место, такую синекуру, как у него сейчас. Да блин. Ему ведь так нравилось на речке. Таскай себе камни, грузи в тачку, толкай тачку до машины, огибая кусты, а потом складывай в кузов — вообще ни о чем после отцовских тренировок с гирями. Он отлично проводил время с Ошметком Мединой и доктором Энрикесом. Какие обжираловки они устраивали на закате с Лало, Серхио, Сантьяго, Хорхе, Марко и остальными! Так нет же, приперся этот Галисия и лишил его счастья и покоя. Да еще должок боссу на нем висит.

Он попросил кореша найти ему новое жилье, где капитан его не достанет. Машина нашел хибарку в эхидо, то бишь сельскохозяйственной коммуне, Ла-Провиденсия, в тридцати километрах от Эль-Ремолино. Хотя бесплодная, выжженная солнцем Ла-Провиденсия находилась точнехонько у черта на рогах, Хосе Куаутемок все равно предпочел не общаться с односельчанами. Там, где заправляют нарко, ты всегда на виду, и лучше помалкивать. Местные понимали, что от хорошей жизни в развалюху у них в эхидо жить не переедешь. Если и появлялся чужак, так явно скрывался от кого-то. В эхидо Ла-Провиденсия не происходило ровным счетом ничего. Вот в Эль-Ремолино, да, что ни день, то движуха. Там есть дорога в горы, а в горах есть путь к границе, поэтому нарко шастали туда-сюда постоянно, а за ними следом солдаты и морпехи. Иногда по восемь — десять трупов в кузовах военных грузовиков провозили. В основном малолетки по четырнадцать-пятнадцать, которые возомнили себя супергероями и вписались в картель адреналина ради. Скакали, как бэтмены, по горам с автоматами. Таких первыми клали в разборках. «Live fast, die fast» — лозунг наркомолодежи.

Но это только в Эль-Ремолино. В Ла-Провиденсии — тишь да гладь. Чтобы туда попасть, нужно было съехать влево с асфальтированной дороги на раздолбанную в хлам просеку, выбоина на выбоине. Тридцать километров глотаешь пыль — и добро пожаловать в деревню-призрак, Лувину штата Коауила, не хуже, чем в рассказе Рульфо. Здесь ничего не росло. Ничегошеньки. Ни кукуруза, ни сорго, ни фасоль. Люди питались, чем могли: выращивали коз и кур, охотились на горлиц с рогатками, ставили силки на полевых мышей, ели яичную болтушку с цветками юкки или пресные плоды опунции. Поэтому Ла-Провиденсию стали называть Ла-Помирансией. Каждый четвертый ребенок не доживал до пяти лет.

Хосе Куаутемоку эти ебеня не понравились, прямо скажем. Тридцать или сорок местных жителей бродили по улицам в полном молчании. Не разговаривали, козам не свистели, никогда не кричали. Такие пыльные и тихие, что можно было их спутать с сухостоем. Ходячие кусты, которые еще дышат и срут. «Я же тебе говорил, это место — просто кинг-суперлюкс, если надо затихариться», — подбодрил его Машина, в очередной раз привезя ему обеды на неделю вперед. Эсмеральде не с руки было самой доставлять сюда еду. Да и Машина не позволял: а то еще положит его пухлокиска глаз на кореша, а если не глаз, то пуссипуши свою. «Я тебя в этот зомбиленд привез, потому что здешние чуваки ни котам, ни уродам не насвистят». Свистеть — стучать, сливать, капать, фискалить, сдавать с потрохами. Коты — федералы, легавые, гниды, полицаи, полирасты, копы, архангелы. Уроды — нарко, лиходеи, бандиты, господа хорошие, дружки, эти, неназываемые, шефы, крысы, когти, утырки, ушлая братва. «Киносы», картель дона Хоакина, держал всю округу и всех местных ястребов. Хосе Куаутемок мог жить спокойно, никто бы к нему не сунулся.

Имелось у Ла-Провиденсии и преимущество: оттуда до ранчо Санта-Крус ехать было ближе, чем из Сьюдад-Акуньи. Хосе Куаутемок вернулся в обычный режим. Доезжаешь до грунтовки у границы ранчо, открываешь ворота, заводишь туда машину, едешь к реке, собираешь камни, подтаскиваешь к кузову, складываешь, потом заплыв, чтоб освежиться, обед, часик почитал, вздремнул, снова собираешь, подтаскиваешь, грузишь, еще один заплыв, чтобы смыть пот и грязь, пока комары не налетели, везешь груз Ошметку Медине в Морелос, выпиваешь с ним пива, возвращаешься в эхидо, тако на ужин, теплой кока-колой запил, зубы почистил и баиньки.

Но недолго длилось это счастье. Хосе Куаутемок как знал, что «сделай паузу, и пусть весь мир подождет» — такого ему не светит. Сидя однажды в воскресенье перед домом и наслаждаясь тенечком, он увидел, как вдали поднимается мощный столб пыли. Видно, подъезжало сразу несколько машин. Судя по тому, что обитатели эхидо при виде пыльной завесы молча, но быстро потянулись в горы, ничего хорошего она не предвещала. Может, это федералы, может, южане, или «Киносы», или уроды из другого картеля, или морпехи, или муниципалы, или сельский патруль. Хосе Куаутемок подумал было тоже отступить в заросли, к горным ручьям, где жили только кабаны-пекари. «Если будет погоня, глушись», — советовал Машина. «Глушиться» — «залечь в кусты и лежать неподвижно. Одеваться, учил Машина, в кричащие цвета нельзя. Красный, оранжевый, желтый, ярко-зеленый под запретом. «Только коричневый, бежевый, буро-зеленый» — вдруг придется в буераки отходить. Но для боссов эта схема не работала. На то они и боссы, на то им и «Версаче».

Хосе Куаутемок глушиться не стал. Никуда он не побежит. Он никому ничего не сделал. Поводов за ним охотиться нет. Вымогать у него нечего, надавить на него можно только этим драным больничным счетом. Эхидо опустел. Тишина стала еще тише. Остались только кое-какие козы за частоколами да куры с собаками на улицах.

Тут Хосе Куаутемок увидел автомобили. «Субурбаны», «чероки», «хаммеры», «эскалады». Точно нарко. Надо только понять, из какого картеля. Увидев в караване «форд» Машины, он успокоился. А когда вся вереница пронеслась, не снижая скорости, через эхидо, снова забеспокоился. Были — и нету. Остались только расшуганные куры и пыль. С той же стороны показалась еще одна колонна машин. Был бы это вестерн, получилось бы, что вроде как кавалерию преследуют индейцы.

В свои двадцать я вернулась из Антверпена прямо навстречу смерти. Всего за три недели рак показал зубы. Злокачественные клетки распространялись по телу моего отца быстрее, чем действовала химиотерапия. Меланома на руке, маленькая припухлость, которую врачи рассчитывали легко удалить, протянула щупальца почти ко всем органам. Консилиум онкологов пришел к заключению, что помочь ничем нельзя. Папа умер. Умер как раз в тот момент, когда медсестры попросили нас выйти, пока они будут перестилать койку. Как всегда, постарался нас не беспокоить.

Густав, в котором я видела главную опору, повел себя неожиданно холодно. Как будто я уехала в Мексику на каникулы, а не к умирающему отцу. По телефону он болтал о какой-то ерунде, рассказывал про Люсьена, про новые поставленные танцы. Ни разу не спросил о здоровье папы. Когда я обиделась, он выдал нечто идиотское: «К чему вспоминать о грустном? Лучше уж я буду стараться тебя развеселить». В Мексику он ехать отказался, ссылаясь на нехватку денег (вранье: у его родителей был многомиллионный мебельный бизнес, процветавший за счет престижа шведского дизайна). Я сказала, что могу оплатить ему билет. Тогда он сказал, что репетирует новую хореографию. «Вернешься и все мне расскажешь», — отмахнулся он от меня и снова завел речь про свою счастливую жизнь, пока я на другом конце мира задыхалась от горя по отцу. Я порвала с Густавом. На что мне сдался такой равнодушный спутник жизни?