Спасти огонь

Отсутствие света привело к отсутствию смысла. Он выживал исключительно силой воли. Только благодаря ей не стал биться головой о бетонные стены вплоть до вытекания мозгов. Самоубийство через челобитие. Хосе Куаутемок не знал, но трое перед ним до такого уже додумались и осуществили это. Бейся и бейся, пока серое вещество не потечет. Но он этого делать не собирался. Слишком много историй и слишком много Марины ждало его за пределами ямы.

На ощупь он доставал свою биту и передергивал в мыслях о Марине. Кончал, поднимал руку и слизывал сперму, сочившуюся сквозь пальцы. Пил ее, чтобы помнить о Марине, пил, чтобы питаться. Через пару часов снова наяривал и давай, как Хронос, пожирать своих мини-Хосе Куаутемоков.

После оргазмов он становился вялый. Закрывал глаза — хотя зачем, когда живешь, как летучая мышь? — и дрых, пока не просыпался от колотья в суставах. Очнувшись, тут же снова начинал плести вслух истории. А потом — слушать невидимого чувака. «Кто такой? Чего тебе надо?» Он внимательно вслушивался в ответ, но ответ не приходил. Тишина. От возни уховерток он подскакивал. Да, там точно кто-то есть. Он замахал руками, чтобы отогнать его. И вдруг — свет. Солнечные иглы вонзились в сетчатку. Он закрыл глаза руками. «Время прогулки», — сказал призрак. «Кто такой? Чего надо?» — стучало в мозгу. Белесые сумерки сбили его с толку. Темень, промытая «клороксом». Потихоньку зрачки привыкли к бомбардировке светом. Он глянул вниз. Уйма уховерток разбегалась в разные стороны по бетону. Внутренний чувак развалился на красные кусочки. «Вылезай уже», — приказало белое пятно.

Он вылез, как ящерица на солнце. Кости, связки: битое стекло. Выпрямился и едва удержался на ногах. Он начал терять чувство пространства. Реальность перестала быть трехмерной, стала плоской, куцей декорацией. «Пошел», — сказал ему тот, кто стоял рядом. Хосе Куаутемок изучил землю под ногами. Как, блин, даже шаг пройти в этой дымке? Бесформенная масса подтолкнула его: «Давай, козлина, двигай». Чтобы не упасть, как стреноженная скотина, Хосе Куаутемок сделал два беби-шага. Маленький шажок для человека, огромный шаг для человечества. Кровь ударила куда-то из солнечного сплетения в голову. Десятки муравьишек очень медленно вернули ему осознание мира. Вот эта светящаяся слюнька — это надзиратель. Перед ним — двор. «Меня зовут Хосе Куаутемок Уистлик, и меня заперли в гребаном апандо. По моим расчетам, сейчас четверг. Месяц июнь. Мне сорок два года. Внутри со мной никого нет. Я не могу забыть ни одной истории из тех, что написал в голове. Я влюблен в Марину, и она меня ждет». Вопросы он задавал не невидимому чуваку-сокамернику, а самому себе. Он ответил на первый: кто ты такой? Оставалось ответить на второй: что тебе нужно?

О, Жизнь! Да, вот так, с большой буквы. Она без предупреждения отмачивает кувырок, и ты вдруг оказываешься в совершенно неожиданном месте. Отдельные обстоятельства связываются в узел, и — бац! — тебя, утлую лодочку, уносит подземным потоком в направлении, совершенно противоположном тому, куда ты собирался. Вернувшись из тюрьмы, я обнаружила на телефоне незнамо сколько сообщений. Педро и Хулиан, не останавливаясь, писали, чтобы я уходила оттуда. Оба не верили, что я осталась протестовать, и разволновались, увидев, что я не просматриваю сообщения несколько часов кряду. Хулиан писал: «Я раскаиваюсь, что оставил тебя там». Педро выражался более прямо: «Нет, я, конечно, знал, что ты идиотка. Но не до такой же степени. Перезвони уже». Я улыбнулась. В который раз я доказала, что все будет по-моему. Может, я и идиотка в фиг знает какой степени, но на моих условиях.

Среди всех сообщений выделялось одно, лаконичное, от Альберто: «Кое-что случилось. Приезжай в „Танцедеи" как можно скорее». Если у Педро и Хулиана словесный понос, то у Альберто, наоборот, запор. Слова из него клещами нужно вытаскивать. Запускать щипцы в глотку и оттуда добывать хоть пару жалких фраз. Только помнить при этом о последствиях. Фразы эти будут едкими, словно наконечники стрел, отравленные ядом ужасного листолаза. И звонить ему бесполезно. Я заранее знаю, что он скажет: «Приезжай, здесь поговорим». Так что я попросила таксиста поменять маршрут и отвезти меня в «Танцедеи».

«Кое-что случилось» может означать все что угодно: от тяжелой травмы до крупного мошенничества. Альберто по натуре не паникер. Он очень тактичный и побеспокоил бы меня только в самом крайнем случае. Видимо, это и есть такой случай. Когда я зашла в здание студии, сердце у меня сжалось от ужасающего контраста между девочками, которые, улыбаясь, выходили с занятий балетом, и женщинами, мающимися у ворот тюрьмы. Состояние духа у меня, прямо скажем, оставляло желать лучшего, но внутренне я была готова к любым плохим новостям: перелом у танцовщицы, нападение на школу, сексуальные домогательства.

Ничто в «Танцедеях» не указывало на катастрофу. Усталые лица репетировавших часами танцоров, деловитые мамы, разбирающие дочек, гул голосов, улыбки. Я прошла в кабинет Альберто. Он проверял почту на компьютере, но при виде меня поднялся и поцеловал в щеку. Ласковым его не назовешь, но выглядел он нынче довольным. «Что случилось?» — спросила я. «Есть одна хорошая и одна плохая новость». — «Давай сначала плохую». Альберто велел мне присесть. «Настолько плохая?» Альберто улыбнулся: «Помнишь, Лети записала на телефон одну репетицию?» Я покачала головой. Вообще не понимаю, о чем он. В последнее время я мысленно была на океаническом расстоянии от «Танцедеев». «Так вот, Лети выложила это видео в соцсети». Одно из строжайших правил школы — полный запрет на размещение материалов с репетиций в интернет. Это интимный, деликатный процесс, и совершенно незачем выставлять его на публичное обозрение. Лети попросила прощения, но Альберто все равно уволил ее. Учитывая мое вынужденное пренебрежение труппой в последнее время, я разрешила ему нанимать и увольнять людей без моего предварительного согласия. Лети в слезах отбыла. «Правильно сделал», — сказала я. Не лучшая наша танцовщица, а увольнение послужит уроком остальным.

«А хорошая новость, — сказал Альберто (вот он, неожиданный поворот Жизни), — в том, что видео это увидел Охад Нахарин и оно ему страшно понравилось. Он прислал письмо: спрашивает, не хотим ли мы выступить на Фестивале современного танца в Тель-Авиве, а потом в Линкольн-центре». Я оцепенела. Охад в мире танца все равно что полубог. Гений, новатор. Как и Бийю, один из самых оригинальных и смелых хореографов. О его приглашении можно только мечтать. «Когда?» — выпалила я. «В том-то и проблема, — ответил Альберто. — Через три недели».

Это значит, на три недели нужно безвылазно запереться в студии и оттачивать движения. Придется снова взять Лети, не будет времени переиначивать хореографию под другую танцовщицу. Работа изматывающая, требующая предельной концентрации. Придется пожертвовать всем ради профессионального триумфа. Я не сомневалась, что Клаудио меня поддержит. Он знал, как я восхищаюсь Охадом и что для меня значит выступить в Тель-Авиве. Дети разделят мою радость. Можно даже взять их с собой и показать высочайшие проявления танца.

Но эта уникальная, столь долгожданная возможность вынудит меня покинуть Хосе Куаутемока в такой критический момент. Я не смогу с ним видеться, разговаривать, заниматься любовью, быть рядом. Другими словами, придется вырвать отношения с корнем, а я делать этого не собираюсь.

Благодаря вмешательству Росалинды дель Росаль я в то утро наконец смогла встретиться с ним. Росалинда была в определенных социальных кругах фигурой мифической. Жестокость по отношению к жертвам, которых похищал ее муж, выдержка при общении с прессой, находчивые ответы, боевитость — все это внушало восхищение даже властям. Полицейские общались с ней уважительно, едва ли не услужливо, словно с первой леди, а не с обыкновенной кровавой похитительницей. Ее заслуга состояла в том, что она воплощала собой социальный гнев. Девочки, которым она отрезала пальцы и отсылала родителям в обмен на выкуп, были в основном дочками продажных политиков или мутных бизнесменов. Они не должны были расплачиваться за грехи отцов, которых подчас ненавидели. Просто папенькины дочки оказались идеальной приманкой для привлечения астрономических сумм. Когда ее поймали и представили репортерам, Росалинда смело смотрела в камеру и не отводила глаз. Она совершенно не нервничала. Наоборот, держалась высокомерно, разговаривала свысока. В ответ на вопрос одного из журналистов произнесла прославившую ее фразу: «Я отрубала пальцы, а мне и моему народу в этой сраной стране отрубили крылья и ноги». Это говорила индианка, ростом не больше метра пятидесяти. Она пристально смотрела на фотографов, и ее не смущала ни вереница полицейских в масках, ни вспышки, ни родители искалеченных девочек, мечтавшие расчленить ее заживо и выкрикивавшие ругательства.

Ее поэтичность, граничащая с безвкусицей, всех поразила. Огромная часть мексиканцев узнала себя в сказанном. Росалинда тем временем продолжала речь: «Я стала похитительницей, потому что об меня вытирали ноги, меня морили голодом, потому что к моим людям никогда не относились по справедливости, потому что наши дети умирают от поноса, а старики — от холода, потому что у нас отобрали наши земли и наши обычаи. Что еще делать такой женщине, как я, в стране, где заправляют сволочи? Да, я сама была сукой, сама наживалась на других, только знаете что? Пошли вы в жопу со своим мнением…»

В тот день я шагала к тюрьме бок о бок с Иди Амином в индейской юбке, самим воплощением Зла. Мы пробили себе путь между рядами спецназовцев. Никто не осмелился выйти ей наперерез или как-то еще помешать. Случайно пересекаясь с ней взглядами, спецназовцы испуганно опускали глаза. Росалинда являла собой извилистый гнилостный корень организованной преступности, и в глаза ей лучше было не смотреть.

У дверей она не раздумывая направилась к командиру федералов: «Здорово, милок». — «День добрый», — ответил тот. Я не знала, были ли они знакомы, но некоторая фамильярность между ними ощущалась. «Мы к мужикам своим пришли», — сказала она. Командир кивнул на баррикады во дворе, дымящиеся костры, десятки заключенных в масках и с голым торсом: «Ну, узнаете своих — зовите». Росалинда вгляделась в мятежников и снова повернулась к командиру: «Сам знаешь, ни мой, ни ейный в эту поебень мешаться не станут». Слушать эту коротышку было и впрямь интересно. Он говорила абсолютно уверенно и абсолютно бесстрашно. И так же бесстрашно направилась к турникетам. «Пойдем, беляночка, поищем наших петушков», — обратилась она ко мне. Командир не сделал ни малейшего усилия, чтобы нас остановить. Мы прошли мимо его подчиненных, и он только напоследок позвал ее: «Росалинда, только не шумите там. Там сейчас комиссия переговоры ведет. Не наделайте делов. Наделаете — придется вас пристрелить». Росалинда улыбнулась, как будто услышала самую смешную шутку на свете, а не угрозу расправы. «Не слушай этого уебка. Ему лишь бы языком помолоть», — сказала она мне и прошла за турникет.

Мне и раньше в тюрьме бывало страшно, а когда я увидела ее в состоянии бунта, меня чуть не подвел сфинктер. Одно дело — смотреть на захваченный двор снаружи, и совсем другое — встретиться лицом к лицу с армией зэков, готовых сорваться с катушек. Росалинда глянула на них с презрением: «Строят из себя бывалых, а на деле — другие их за ниточки дергают». Я даже близко не поняла, о чем она, но в ту минуту, с перекрученным животом и яичниками, подкатившими к горлу, была не в состоянии спрашивать.