Завтра будет солнце

14

Пожалуй, это был первый раз, когда я, вернувшись домой, ощутил себя в безопасности.

Я радостно приветствовал Хулио с Маризелой, нашу верную филиппино-мексиканскую прислугу, и чмокнул в щеку свою маму, которая собиралась идти в Peck за покупками. Маман, видите ли, была убеждена, что Маризела нас обсчитывает. На самом деле такие небольшие занятия давали маме возможность избавиться от навязчивого ощущения бесполезности, столь присущего нашей семье. Меня не было в Милане всего несколько дней, но череда последних безумных событий придала времени сумасшедшее ускорение.

Чувство безмятежности, которое я испытывал, вдыхая ароматы нашей мебели, скоро прошло. В квартире, огромной даже по моим масштабам, не было никого за исключением прислуги да Лолы со своей французской бонной. Мой брат вынужден был торчать в суде до конца дня, ожидая вынесения приговора. Моя мать должна была ехать в Аграте, чтобы проследить за перестановкой каких-то ваз в саду.

Я спрятался в своей комнате, которая была сама по себе двухуровневой мини-квартирой: в нижней части гостиная, в гостиной два дивана — один из них был весь в сигаретных прожигах, а также плазменный телек, неработающий камин, два глубоких кресла, книжный стеллаж, заполненный «Дьяболиком» и «Человеком-Пауком», и огромный деревянный стол, на который я сваливал всякий хлам. Стены обиты голубой тканью, огромное окно выходило на одну из внутренних террас, самую мою любимую. На террасе стояло кресло Ron Arad и растения в горшках, имитирующие амазонскую сельву. Верхний уровень я называл не иначе как «скотобойня», потому что там я потрошил свои жертвы и развлекался всеми возможными способами. Непосредственно у моей кровати стояла посылка, упакованная настолько тщательно, будто пунктом ее доставки был Марс. Было и сопроводительное письмо на мое имя. Распаковывать я начал, разумеется, посылку, а не письмо, поскольку, как и любого другого, сюрпризы меня будоражили.

Я по меньшей мере четверть часа потратил, пока не распаковал загадочный предмет. Это была чудная картина Караваджо. Неподтвержденный подлинник. Прибыл непосредственно из банка, из дедушкиного депозитария. Затем я прочитал грустное письмо от нотариуса Гэби, написанное им собственноручно и с приложенной копией завещания.

Дорогой Леонард!

Вот «Святой Иоанн Креститель возлежащий», который, вероятно, является последней картиной Караваджо, хотя подлинность этого окончательно не установлена. Ваш дед приобрел это произведение после войны у одного банка в Мюнхене за сто тысяч марок. Если подлинность картины будет подтверждена, стоимость ее не будет поддаваться исчислению.

Если вы посмотрите внимательно, то заметите, что одна из двух ног — лошадиная, в точности так же, как у «Иоанна Крестителя сидящего», вывешенного в Риме, в «Галерее Боргезе».

Если вам доведется посетить эту римскую галерею, обратите внимание, что натурщик, который позировал для вашей картины, изображен еще и в качестве Давида на картине «Давид и Голиаф», на которой, кстати, Караваджо нарисовал еще и себя самого.

Хотя мне и не следует вмешиваться в личные обстоятельства, но смею обратить ваше внимание, что доктор Эдуардо был преисполнен к вам глубочайшей симпатии и питал большие надежды относительно вашего будущего.

На прощание позвольте от всего сердца пожелать вам всяческих успехов в карьере инженера.

Ваш

Никола Альберто Гэби

Я разнервничался и скомкал письмо. Чего от меня хочет этот прощелыга? Кто он такой, чтобы отсылать меня на экскурсии в ватиканские музеи? Да еще и желать мне «всяческих успехов в карьере инженера». Они миллиарды делают на том, что просто ставят пару подписей крест-накрест. И этот человек пытается читать мне морали. А главное, прямо так и заявляет, что картина, мол, поддельная, без всяких там экивоков и оговорок.

Чтобы успокоиться, я решил опрокинуть стаканчик чего-нибудь. Мой бар оказался пуст, и мне пришлось позвать Маризелу, чтобы она принесла бутылочку портвейна — единственный алкоголь, который разрешено было моей мамой держать в доме, поскольку в портвейне содержится меньше всего калорий. Мама говорила, что хороший стаканчик портвейна способствует медитации. Я так думаю, что дело в размере стаканчика, поэтому предпочитал всегда пивные бокалы по ноль-пять.

Я тянул свой дринк, когда в мою комнату ворвалась Лола, одетая Учительницей Итальянского Языка. Она это специально подчеркивала. Опять напялила на себя мамино платье и туфли на каблуках. В руках у Лолы была коробка с листочками бумаги. Сестренка настолько вошла в роль, что решительно ни на что не реагировала — бонна-француженка смотрела на меня беспомощно. Лоле вздумалось сделать меня учеником. Мне было ее так жалко, бедняжка, она не знала, как убить время.

— Итак! Леонардо, Леонардик… где книга для чтения? Где книга для чтения???

— Я ее дома забыл, синьора учительница…

— Так!!! Все сидят тихо! Мы не на базаре в Папиньяно… Эльза, прекрати болтовню! Сейчас ты выйдешь из класса!!!

Лола выглядела совершенно рехнувшейся, на этих своих каблуках, с идиотскими интонациями. По-моему, от этой бонны для Лолы никакой пользы. Смотрите сами, Лола ходила в английскую спецшколу, дома занималась с гувернанткой-француженкой, а в семье мы говорили на итальянском. Так и в самом деле недолго свихнуться.

— Леонардо! Раз у тебя нет книги для чтения, тогда… Пиши: «Четверг, двадцать второе июня»… Дальше… Пиши: К… Р… З… Молодец, Леонардо, дай мне листок! Теперь ты должен придумать слова, которые начинаются с этих букв… Сейчас я приведу пример… «Картина» — начинается на К…

— …

— Сло-ва! Сло-ва!! Придумывай слова, ясно? Все сидят тихо! Эльза, вон из класса! SILENCE[9]!!!

Клянусь, мне ничего не приходило в голову, никаких таких слов, чтобы девочка поняла. Наконец я написал «кедр», аккуратно выводя буковку за буковкой, как в школьных прописях. Лола презрительно взяла листок и, шевеля губами, прочитала написанное. А потом заорала, как полоумная:

— МНЕ НУЖНЫ СЛОВА, А НЕ ДЕРЕВЬЯ! НУ-КА, ВОН ИЗ КЛАССА!!!

Я с готовностью вышел за дверь, чтобы тут же вернуться и довольно резко выставить теперь уже Лолу из своей комнаты. Впрочем, она уже была вполне удовлетворена сыгранной мною ролью, поэтому без особых протестов потихоньку последовала за гувернанткой в свои королевские покои.

Оставшись в одиночестве, я не без удовольствия принялся рассматривать злосчастного «Иоанна Крестителя». В целом картинка была очень даже ничего, святой этот, с конской ногой… Я решил повесить картину там, где и намечал, рядом с дипломом. Бог весть сколько дырок пришлось понаделать в стене, чтобы картина висела ровненько, как надо. Хулио все пытался принять участие в процессе, но безрезультатно, он вообще не понимал, когда следует тормознуться.

— Ты хоть понимаешь, что нельзя вешать Караваджо на глазок.

— Что значит — Караваджо?

— Это значит, что ты ни черта не понимаешь. Ты знаешь, почему мы тебя взяли к нам сюда работать? Потому, что ты к нам не имеешь никакого отношения. И если мы можем позволить себе всякую фигню, то ты должен вести себя хорошо и не выпендриваться, о’кей?

— Хотите повесить картину чуть выше?

Хулио настолько привык к нашим выходкам — а мой братец порой бывал по-настоящему ужасен — что на него и злиться-то было неинтересно. Кроме того, Хулио был непревзойденным мастером по части сделать вид, что ничего не понимает. Эта его стратегия меня каждый раз обезоруживала. В общем-то он был безобидным цыпленком, которого щипали все кому не лень.

Заправившись алкоголем, я подумал о полячке, которая вернулась к себе на родину с моими швейцарскими франками. Тут мне вспомнился еще один случай, когда путана свистнула у меня деньги, и я заржал. Мы тогда находились в Делано, в Майами, вместе с отчимом и сестрой. Ночевали мы в одном номере, потому что, когда надо было платить из собственного кармана, Амедео держался строго профсоюзного минимума. После ужина втроем в полном безмолвии я решил прошвырнуться по кабакам на Майами-Бич. И там уж я налег на выпивку, помню, там было что-то новенькое, мохито, кажется. Потом я вывалился из очередного бара с местной ночной бабочкой и потащил ее с собой в отель. Она взяла у меня триста долларов вперед, и я, не поднимая шума, отымел ее в ванной комнате. А потом, пока я мыл свои причиндалы, эта бабочка открыла сейф гостиничной картой. Я застал ее за этим занятием и заорал благим матом. В этот момент проснулся мой отчим, вскочил озабоченно с постели и бросился проверять, чтобы ничего там не пропало. Лола, надеюсь, ничего не услышала, она продолжала спать или по крайней мере притворялась, что спит. Через полчаса мы разрешили шлюхе уйти, но, едва она удалилась, Амедео принялся вопить: «Паспорта! Паспорта!»

Ослепленный гневом, я выбежал в одних трусах на Оушендрайв, нашел полицейского и начал кричать ему, что какая-то bitch украла из нашего номера документы. Когда mister поднялся к нам для уточнения обстоятельств, Амедео вдруг неожиданно вспомнил, что спрятал паспорта под матрац. В этот самый момент проснулась Лола и вытаращила на нас глаза: я в трусах, ее отец в халате и полицейский. Шериф оглядел нас троих с некоторым сочувствием, и спросил только: «Вы че, семья?»

Я и Амедео больше к этому вопросу не возвращались, но через день я вынужден был ему признаться, что у меня из бумажника пропало все до последнего доллара, включая кредитную карточку. «Я обо всем позабочусь», — ответил он, уничтожив меня взглядом.

Я продолжал улыбаться, вспоминая эту историю, но тут в шаге от кровати возник Хулио.

— Прошу прощения, инженьере, начинают показывать Гриффинов.

— Спасибо, Хулио. И извини за тот раз…

— За что?

— Ладно, ничего. Ты телек включил?

— Так точно. Я вам даже пива принес, хотя это и не разрешается.

Гриффины — это мультик, который заставил меня забыть про Симпсонов: я смотрел их каждый день. Мне нравился их едкий сарказм, страсть папы Питера к телевизору, его закидоны — когда он нажрался вином во время причастия, это был вообще финиш — но в больше всего я обожал малыша Стью за его злобность закоренелого убийцы и за его дьявольские планы грохнуть свою мамашу. Я казался сам себе идиотом, но всякий раз не мог удержаться от смеха. Это была моя ежедневная порция здорового юмора, с них начинался мой рабочий день, типа: после Гриффинов я еще немного смотрел телевизор, канал TRL или повтор какого-нибудь вечернего телефильма, потом немного играл в Play, обычно в Small World, потом читал «Человека-Паука» или «Дьяболик», в зависимости от настроения, потом, если меня прибивало, засыпал, практически всегда ругался по телефону с дежурным оператором спутникового телеканала, иногда шел поиграть на автоматах в «Пиноккио», потом, если были силы, ехал в «Даунтаун» помахать кулаками, либо проплыть пару раз от борта до борта в бассейне «Скорпион». И только потом приступал к ежевечернему саморазрушению.

По большому счету, проводить время дома мне нравилось. Я обожал бесцельное времяпровождение. Когда в разговорах люди начинали рассказывать про свою работу, то это был единственный случай, когда мне нечего было сказать. Необходимости трудиться я не видел. Выходит, люди делятся на тех, кто должен, кто хочет и кто может работать. Я был в числе тех, кто «мог бы», и не знаю, может, это какая-то особая привилегия, скорее всего, да.