Завтра будет солнце

26

Сам не знаю, как мне удалось забраться в машину.

Ноги меня совсем не держали, спину ломило, руки ныли. Но я сумел, блин, я это сделал. Я двинулся по дороге на Колле и остановился у самого винного цеха, возле которого два корсара разгружали последние ящики с мерло. Мерло сегодняшнего дня. Мерло, который собрал я с Кесслершами. Мерло Джулии. Едва я вышел из машины, как Виттория поспешила мне навстречу в своем семафорном облачении, которое, однако, в конце рабочего дня приобрело однородную винную расцветку. Только ее желтые сапоги сохранили первозданный цвет. Улыбаясь, Виттория остановила свою дьявольскую мельницу и пошла мне навстречу.

— Молодец, Леон, ты справился! От такого, как ты, я никак не ожидала. Давай заходи, вот табурет, присаживайся… Сейчас закончим разгрузку, и я дам тебе попробовать сусло.

Вот, и эта тоже звала меня Леоном, но я слишком устал, чтобы протестовать. Корсары, которые весь день косо на меня смотрели, своего отношения не изменили даже сейчас. Я наблюдал, как они опрокидывают виноград из ящиков в большую емкость, соединенную толстым красным шлангом с одним из громадных цилиндров — эту штуку здесь называли «чаном», хотя точно не скажу, чан он и в Африке чан, фиг его знает. Шланг время от времени забивался кожицей, и тогда Виттория выдавала пару крепких словец, порой довольно витиевато.

Я развлекался, как малый ребенок, меня почему-то забавляла повторяемость ее движений. Мне казалось, что я нахожусь в лаборатории алхимика, в которой выделялись ароматы и конденсировались удовольствия. А в роли алхимика выступала пожилая давильщица бордо. Корсары уехали, Виттория взяла стакан, открыла краник в одном из цилиндров — упс, чанов, — сполоснула посуду первыми каплями, потом наполнила снова, уже до краев, и протянула мне. Я не имел никакого желания пробовать сусло, но, похоже, альтернативы у меня не было.

— Я сполоснула бокал, чтобы не осталось вкуса от предыдущей пробы и чтобы мы могли быть уверенными, что это именно сегодняшнее сусло.

— А сусло это что — вино?

— Нет, еще не вино. После того как виноград проходит через дераспапиджатор…

— ДЕРАСПАПИЧТО?

— Дераспапиджатор, вон он стоит. Виноград поступает в нее, и машина фильтрует общипанные веточки и виначчиоли…

— ???

— Ну косточки… А ты их как называешь?

— Ни разу в жизни никак не называл.

— В общем, когда выжатый виноград поступает в чан, это уже называется сусло… Завтра оно начнет бродить, и в процессе ферментации весь сахар в винограде начинает преобразовываться в спирт.

— И получается вино?

— Скажем так, получается эскиз, набросок… Изготовление настоящего вина — это очень долгая история. Но сперва попробуй это… Ну, что ты уставился на свой стакан? Пей давай!

Раз, два, три, трак. Нехреновое оно, это сусло, совсем нет. Приятная сладость, но не приторная, такой здоровый, натуральный вкус, который бывает только у фруктов. Мне пришла в голову эта мысль, когда я одним глотком осушил бокал. Я воспрял и немедленно попросил повторить.

— Осторожней, Леон, а то тебя пронесет!

— Чего меня?

— Знаешь ли, сусло несколько слабит.

— У меня стальной кишечник. Меня прохватывает, только если я выпью лишнего или стакан апельсинового сока натощак.

— Как знаешь… Расскажи мне, как прошел день… Как там Джулия?

Виттория налила мне еще стаканчик этого нектара, а сама уселась возле меня на старый перевернутый таз.

У нее были длинные вьющиеся волосы, которые она стягивала на затылке, и из-за этого открывались морщины на лбу и на всем ее красивом лице. Лицо крестьянки, всю жизнь проработавшей под открытым небом, такое она производила впечатление, и тем не менее морщины ее совсем не портили, как Дуку, например. Хотя Виттория была женщиной не в моем вкусе, да и в годах заметных, все же в ней было нечто притягательное. Неотесанной простушкой ее назвать никак было нельзя. Она была женщиной из категории «быть», прямая, цельная, почти непреклонная. Возможно, это из-за моей клинической наивности, но неожиданно я проникся к ней полным доверием. Когда ты хочешь поговорить о своих проблемах, когда тебе плохо, когда занимаешься самоедством и переполнен жалостью к себе самому, благосклонный слушатель никогда не помешает.

Я рассказал ей о Джулии, будто передо мной сейчас сидел Стефан, прерывающимся от волнения голосом, с паузами, чтобы выплеснуть накопившееся возбуждение. Виттория сидела неподвижно и внимательно слушала мой рассказ о встрече на винограднике, а я выкладывал все искренне, будто на исповеди, первому встречному.

Несмотря на свой ужасный рюкзак, Джулия была небесным созданием: волосы цвета меди, невинный взор, чуть рельефный носик, высокая попка и веснушки на груди. И еще она читала «Дьяболик». Разумеется, я изо всех сил принялся развивать темы комикса (это в порядке вещей, особенно когда ты полон неясной тревоги) и в тщательно отслеживаемых паузах между затяжками пытался нащупать общие точки в данной материи. Джулия слегка оживилась, но это «слегка» для меня было дороже всего на свете.

— Мне очень нравятся Ева и Алтея, подруга Джинко. Они просто две дуры сумасшедшие, из-за любви могут что угодно сотворить. Я помню, когда они вдвоем убегали от одной банды… обалдеть. Ты читал эту серию?

— Нет.

— Прочти. Если у меня осталась, я тебе завтра принесу.

— …

— О чем ты думаешь?

Я окаменел. Мой рефлекс, заточенный под оценку девушек, вырубился. Я Джулию вообще не знал, но она никак не могла быть девушкой «быть». Ни даже «иметь». И уж совсем никак девушкой «на равных». Я не мог классифицировать ее. Она была просто девушкой, которую мне хотелось поцеловать. Если бы, следуя игре с фатумом, она предложила бы мне какую-нибудь из частей своего тела, то я выбрал бы губы, потому что когда кто-нибудь тебе по-настоящему нравится, то прежде всего тебе нужен поцелуй, а потом уже груди и все такое прочее. Поцелуй — это единственное слово, в котором содержится целый разговор.

Впервые в жизни на вопрос, о чем я думаю, я ответил правду:

— Я думал о том, нравится ли тебе Человек-Паук…

— Да меня от него просто тошнит!

— ???!!!

— Я и фильм смотрела, вконец разочаровалась… А что, тебе он нравится?

— Да нет, Джулия, это я так… Спросил из любопытства.

— Единственный супергерой, которого я люблю, — это Супермен! Он крутой любовник, правда?

— Ага.

Ну почему когда люди влюбляются, то становятся такими дураками, мягкими, покладистыми, и готовы говорить совершенно невозможные вещи, лишь бы угодить своей пассии? Это и вправду любовь, если люди так себя ведут? Это любовь. Для меня это любовь. Потому что, когда любишь, твой избранник становится единственным хранилищем истины, и ты обязан верить ему, просто доверять, потому что в эту секунду мозги отключаются, хотя мои-то в отключке уже бог знает сколько времени.

Я пересказал Виктории всю эту сцену вплоть до малейших деталей, а она слушала с искренним интересом. Я пытался передать ей все бушевавшие во мне чувства, а она не прерывала меня, хотя у нее было до хрена чего еще делать — дрожжи там какие-то или закваску заложить, фиг его знает.

Холодок нашей первой встречи мало-помалу растаял, рассеялся. Первый раз женщина слушала меня и при этом не давала повода думать, что хочет заниматься любовью, а может, я просто никогда не разговаривал с женщинами, которые не хотели спать со мной. В этом месте все правила казались необязательными, даже мои, за исключением ужина ровно в восемь у мадам. Время от времени Виттория адресовала мне улыбку, хотя, как мне кажется, она не понимала некоторых моих миланских оборотов или просто ее очаровала моя речь с грассирующим «р». Или мои точеные руки. Или моя обезоруживающая улыбка. Как истинная жительница Трекуанды, она сообщила мне главные сведения, касающиеся Джулии:

она закончила курсы по гостиничному бизнесу в Монтепульчано три года тому назад;

она и Барабара — две самые красивые девушки Трекуанды;

у нее две старшие сестры, но гораздо менее симпатичные, чем Джулия;

по вечерам она работает в баре своих родителей — «Ла Сиеста»;

в баре висит ее фотография, где ее, сразу после рождения, держит на руках Рафаелла Карра;

у нее аллергия на кошек;

она недавно разошлась со своим парнем, десантником, родом из Апулии, чья часть располагалась в Сиене;

она ненавидит сырую ветчину и жареные артишоки;

она приходится ей двоюродной сестрой.

Меня сильно потрясло последнее заявление. Виттория казалась женщиной экстравагантной, и она, судя по всему, все более проникалась ко мне симпатией, иначе мне трудно объяснить ее поведение. Наверное, тут сработало, в качестве бонуса, пресловутое «чувство вины» — это когда отношения налаживаются после ссоры: мы оба согрешили, хотим забыть это и потому становимся более симпатичными друг другу.

Виттория не искала кайфа. И, наверное, не хотела даже соблазнить меня, иначе бы не заявила бы так откровенно о своем родстве с Джулией. Я не понимал до конца ее позиции, но в целом мне это нравилось. Я готов был ответить еще на тысячу вопросов о Джулии, как вдруг острая боль запульсировала в моем животе, сначала мелкими уколами, а потом все более бурно и настоятельно. Существовал единственный вариант положить конец этой мучительной атаке: срочно бежать в сортир.

Я не имел никакой возможности даже сказать Виттории «до свидания», поскольку мысленно уже был на «очке», вернее, бежал к нему, бежал, изо всех сил сжимая ягодицы и не думая ни о чем другом, кроме как о жизни и смерти: единственный способ не навалить в штаны — это переключить мысли на что-нибудь трагичное и попутно надеяться не встретить случайных зубоскалов. Я бегом поднялся по лестницам около винного цеха, миновал домик Рикардо, потом преодолел еще не менее десятка лестниц и, наконец, уже не помню как, ворвался в столь непотребный клозет Грандуки.

Освободившись от пищеварительных тягот, я принял самый чудесный душ в моей жизни. О да, я заслужил этот душ, эти струи горячей воды, которые пробуждали мои мускулы, массировали спину, освежали лицо. Я почувствовал себя живым, и никакая дрянь не могла отравить это мое ощущение. Я выздоравливал и, наверное, уже выздоровел. А может, просто у меня никогда не было того, от чего надо выздоравливать.

Стаи птиц в предзакатных сумерках вызвали у меня желание пойти побродить: в комнате их крики вызывали труднообъяснимое беспокойство. Я выглянул в окно, чтобы узнать, на месте ли Виттория, но ее малолитражки уже не было. Из чанов доносились неясные шумы и время от времени даже какое-то бульканье. Слева в кипарисовой рощице виднелся один из двух бассейнов. Я надел новые плавки, чистые джинсы, красную футболку, запачканные землей ботинки, ай-под в уши, и вперед — бултыхаться в бассейне, один на один с природой.

Под дверью я обнаружил записку от донны Лавинии, которая писала, что если я пожелаю поужинать с ней, то могу явиться в столовую в восемь. Либо я мог пойти покушать в известную остерию. Я решил, что приму решение попозже, хотя особых альтернатив у меня не было, и пошел к бассейну, любуясь резко очерченными контурами холмов Крете. Растянувшись на шезлонге, до которого еще доставало солнце, я врубил на полную громкость Brown Sugar[23]. По спине мурашки побежали.