Завтра будет солнце

18

Это ничего длилось с минуту, не больше.

Минута началась с того, что Мэрилин запела Happy Birthday to You, но вдруг ее резко оборвали. Я ощутил сердце где-то вне себя. Сердце пустилось в жуткий пляс, но не радуясь, а лишь безумно ускоряясь и ускоряясь. Раз-два-три-прекрати. А оно опять… Прекрати, остановись же, говорю я тебе. Сейчас досчитаю до десяти — и вот увидишь, оно остановится. Игра с фатумом. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль.

И ничего. Сердце меня не слушалось. Мэрилин между тем собрала свои шмотки и собиралась возвращаться к своему Кеннеди. Дука смотрел на меня удивленно, нет, скорее озабоченно, уж не знаю, что у меня была за вывеска в тот момент, но наверняка не суперская. Мне нужно было что-нибудь, чтобы успокоиться, поскольку вставило меня конкретно. Что-нибудь радикальное, типа валиума. В карманах я обнаружил только пару мятых упаковок виагры. Дука попытался привести меня в чувство словами, он лепетал, что сейчас, мол, все пройдет, что эффект долго не длится, однако меня продолжало крутить и колбасить.

Я бросился в ванную и вернулся с таблеткой дормикума. Я заглотил ее, как волшебную облатку, размазав по щекам и губам воду, настолько был в панике. Там, где не стреляли игры с фатумом, стреляли таблетки. Дормикум мне ни хрена не помог, вообще никак. Эффект был иной, но мгновенный: я просто вырубился и рухнул на диван.

Через несколько минут я открыл глаза — передо мной был Дука. Он смотрел на меня сурово, и мне показалось, что на его лице отчего-то слишком много морщин.

— Леон, ты как? Леон? ЛЕОН?

Да здесь я, здесь, слышу я тебя, только ответить не могу. Плохо мне. Плохо, твою мать, хотя нет, уже чуть лучше. Я медленно заставил себя принять сидячее положение. В метре от меня, на столе лежал шприц, а на кончике иглы — заметное пятнышко крови. Ремень висел на спинке стула.

— Убери это.

— Мигом.

— Только будь здесь. Не уходи, твою мать, не уходи никуда.

— Как же я все это дело уберу, если мне нельзя отойти?

— Кинь куда-нибудь в угол, не оставляй меня сейчас. Черт, я же откинуться мог. Нет, сегодня мне нельзя умирать, никак нельзя.

Дука пощупал мой пульс и вздохнул с облегчением. Он знал, что меня надо бы сейчас отвезти в клинику, но неприятностей ему не хотелось, тем более, зная мою наивность, их бы он огреб по самые не хочу.

Он дал мне попить водички, в неловком и тягостном молчании, и мое дыхание практически восстановилось. Но башка гудела, ноги дрожали, я с трудом мог передвигаться. Я не хотел больше там оставаться, мне нужно было убежать куда-нибудь подальше от иглы.

Я продолжал сидеть молча, оглядывая дом, где мне чуть было не пришел крандец, потом мало-помалу пришел в себя и стал собираться.

Дука безуспешно настаивал, чтобы я посидел еще немного, потом дал мне на дорогу еще одну таблетку дормикума, запретив принимать сразу, и довел меня до лифта.

Нажав кнопку первого этажа, я глянул в зеркало — и впервые почувствовал себя виноватым.

Если бы я умер, что от меня осталось бы? Ничего, за исключением там и сям оставленной блевотины, каких-то оплаченных ужинов, пары поношенных кроссовок и подстриженных под горшок волос. А еще что? Добра я не сделал никому. И зла тоже никому не причинил. Ничего не создал. Ничего не разрушил. Я не существовал. Абсолютно. Какие-то вещи начинаешь понимать вот так, внезапно, я это повторял себе много раз, пока пытался доехать до улицы Боргонуово. Как мне удавалось вести машину — фиг его знает.

Хулио с Маризелой пришла в голову чудная идея устроить званый ужин в нашем доме. Очевидно, они отследили все перемещения нашей мамы, воспользовались тем, что консьержка ушла в отпуск, и позволили себе наприглашать гостей, чтобы заполнить ими все диваны в наших гостиных на Боргонуово. Маризела встала к плите — и вперед, все на ужин, в дом, где им платят сущую ерунду плюс бонусы.

Не знаю почему, но сцен я устраивать не стал. А ведь мог, я такую сцену мог закатить, мало бы не показалось, тут я своему братцу практически не уступал. На самом деле, я знал, почему обошелся без крика: я испугался. Животный страх. Потом я немного взял себя в руки и посмотрел на ситуацию с другой стороны: это было даже забавно. Они все сидели на нашей кухне, человек десять, и еще три ребенка, которые играли на полу в куклы — Человека-Паука и фей «Винкс». Маризела смотрела на меня, как на ангела смерти, возможно, лицо мое было и в самом деле, как у покойника. В комнате мгновенно все замолчали, включая детей.

— Синьор инженер, я не знаю, как вам объяснить… сегодня день рождения моей сестры… мы так редко видимся… все хотели собраться где-нибудь… простите нас, пожалуйста…

— Простите нас…

Это был Хулио.

— Простите нас…

Теперь опять Маризела.

— Простите нас…

А это, полагаю, была сестра Маризелы.

— Простите нас…

Эту я практически не услышал, это была какая-то посторонняя филиппинка.

— О’кей, я пошел спать. После приведите все в порядок и подарите детям Человека-Паука. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, синьор инженер.

— Спокойной ночи, синьор инженер.

— Спокойной ночи, синьор инженер.

— Спокойной…

Я плотно закрыл за собой дверь, чтобы не слышать голоса этого праздника нищеты, хотя, должен признать, меня это несколько растрогало. Хотя, скорее, с моей стороны это была даже некоторая зависть — не знаю, захотел бы Пьер приготовить что-нибудь вкусное на мой день рождения, да уж он бы наготовил!

Приход, словленный после кокаина и дормикума, потихоньку оседал, но как-то неубедительно. Уходить из дома мне было в лом, тем более сейчас, когда в котелке чуть прояснилось, кроме того, я боялся, что меня опять вставит круче прежнего. Иглы, мне мерещились повсюду иглы. Реальность выставила мне счетец, и как оплатить его, я не знал. Кредиток не было, бабок тоже, даже волосы на голове, казалось, отсутствовали, ни фига у меня ни осталось. О, зубы. Я потрогал свои зубы пальцем, чтобы удостовериться в их наличии. А Анита? Где же Анита? Почему ее тоже больше нет? А может, она придет, вот и шаги слышны, это точно она, нет, это филиппинцы. Хрен тебе. Меня окружают призраки, они тычут в меня пальцами и хором насмехаются.

— Уходите прочь, сволочи! ВОН!

— Синьор, все уже давно ушли… Успокойтесь, и еще раз простите нас, пожалуйста!

Что за пургу несет Маризела? Я ничего не понимаю. Шума я больше не слышу. Призраков больше нет, хотя как же, есть, только они попрятались за занавесками, я знаю. Это они унесли прочь Аниту. Я заплакал. Просто ревел как ребенок, изо рта капала слюна, а глухие рыдания перехватывали дыхание. В зеркале мелькнуло мое багровое лицо, но остановить рыдания я был не в силах. Заснул я только после того, как принял вторую таблетку дормикума.

Проснулся я странным образом с ясной головой и под чистой простыней, не помня, как оказался в постели. Осознание ужасов едва миновавшей ночи приносило неожиданное облегчение. Наверное, у меня съезжала крыша, или, проще говоря, последние оставшиеся в живых нейроны решили устроить напоследок конкурс бальных танцев в моем мозгу.

Маризела услышала, как я прошаркал по комнате, открыл жалюзи и вывалился на террасу. Она робко выглянула из гостиной и спросила, не подать ли синьору завтрак на террасу. Тысячу лет она не задавала мне подобных вопросов, бедняжка, она, видать, до сих пор чувствовала вину за свою столь нежную любовь к сестре.

— Спасибо, Маризела, только знаешь, я все равно маме ничего бы не сказал. Даже если ты мне приготовишь завтрак как обычно, в столовой, о’кей?

— Вы так добры, синьор инженер. Мне жаль, что у вас сейчас не самый счастливый период.

— С чего ты взяла?

— Потому что вчера вы ни капельки не рассердились… А еще я заметила дверь в вашей комнате…

— Дверь?

— Когда вы счастливы, вы дверь не закрываете, вам совершенно неважно, видим ли мы вас или нет. А в последнее время вы всегда запираетесь.

— Что же мне сделать, чтобы вновь забыть про свою дверь?

— Влюбиться. А еще лучше — сменить обстановку. Вы знаете, что я делаю, если мы поругаемся с Хулио?

— Что?

— Я иду в супермаркет. Беру тележку и хожу, хожу по залу, даже если мне и покупать ничего не надо. Ну, я смотрю на цены, на скидки, так, чтобы в следующий раз синьора осталась довольна, если нам удастся немного сэкономить. Там я могу встретиться и поболтать с другими горничными. Когда я возвращаюсь домой, Хулио думает, что я болталась бог знает где… Давайте я приготовлю вам что-нибудь вкусное. Хотите пирожки с кленовым сиропом?

— Чудесно.

Может, день был солнечный. Может, страх перед иглами прошел. Однако в этот первый день сентября у меня было весеннее настроение. Мог ли я вообразить, что такая женщина, как Маризела окажется настолько внимательной, я ведь ни одного вопроса ей не задал, а она честно и с подобающей скромностью исполняла свою роль крепостной прислуги. Как она смогла определить, что, когда я не в духе, то запираю дверь в своей комнате? Умница Маризела.

Должно быть, она тоже провела непростую ночь, ведь я запросто мог вышвырнуть на улицу и ее саму, и ее мужа, и всех этих мексиканских родственников, которым мы каждый год отправляли ненужные нам футболки.

Я ел самые вкусные пирожки в своей жизни и пытался сконцентрироваться только на еде да на ветре, который обдувал мое тело и мой «горшок». Блин, я ведь живой. Это здорово.

Я вернулся в комнату и внимательно оглядел ее. Это была комната семнадцатилетнего подростка, вся в комиксах и Play Station, стены оклеены какими-то постерами, вырезками, картинками, фотками красоток из «Макса». Однако рядом висел еще и мой диплом о высшем техническом образовании, а также как бы Караваджо с ксерокопией дедовского завещания. Я перечитал ту его часть, в которой дедушка упомянул меня, и особенно ту, глубоко взволновавшую меня фразу «И еще мне хотелось бы, чтобы ты не потерял свою истинную любовь».

Я подумал, что ничего так просто не происходит, и в эту безумную ночь на грани помешательства, когда даже мой папаша, кусок дерьма, оставил меня спокойно умирать, мне пришли явные знаки надежды, и от кого же? От кого я и не ожидал — от мексиканской женщины, которую я принимал за слабоумную, и от старика, ушедшего в мир иной несколько недель назад.

Я перечитал полные нежности слова дедушки, и мне вспомнилась последняя прогулка с ним, когда он советовал мне никогда не забывать о своей природе, о ребенке, который все еще живет у меня внутри. О его голосе, к которому я никогда не прислушивался, беспрестанно заглушая его ромом, лишь бы он замолчал. Слушать этот голос означало бы признаться кому-нибудь, что мне плохо, а такую роскошь я не мог себе позволить. Я был обязан быть счастливым. Мы все были счастливы, ведь именно этому нас учили, не так ли?

Я просидел весь день на террасе с завещанием в руках, будто это было послание с того света, хотя так ведь оно и было. Мне захотелось узнать как можно больше об этом человеке, которого я всегда боялся и уважал, но никогда не имел возможности понять как следует. Может, уже поздно, может, он и следов никаких не оставил, но впервые за два месяца — после скупых слов Маризелы — я услышал, как кто-то дает мне сердечный совет: «Прошу Лавинию не отказывать в приюте моим потомкам, когда бы они ни захотели посетить Колле».