Жизнь моя [перевод С. Одинцовой]

* * *

Антония, сидя у стола на антресолях снаружи своей комнаты, услышала знакомый скрип двери из кабинета своего отца и увидела его тень, наискосок перерезающую свет за дверью. С того места, где он стоял — в футе от лестницы, он не имел возможности видеть, что было на ее столе, однако она положила на свои записи лист бумаги.

— Не спится? — обратился он к ней мягко, чтобы не разбудить Моджи.

— Пока нет, — прошептала она. — Думаю, немного работы не помешает.

— Тони, скоро четыре! Надо сворачиваться.

— Я сейчас.

Он не ответил. Может быть, он воспринял это как намек на то, что она более предана делу, чем он. В последнее время его раздражали подобные вещи.

Она подождала, пока он уйдет, и закрыла дверь в свою спальню, прежде чем раскрыть записи.

Ее записи — ее секрет. Бумага — единственное место, где ее мысли не имели ограничений.

Это начиналось как хобби, развлечение для одиночки. Но когда она встретила Майлза, это превратилось в необходимость. А временами это становилось ее единственной связью с Кассием. В течение дня, когда она пыталась лавировать между капризами Майлза и ненадежностью отца, были моменты, когда ее мысли устремлялись к нему и все изменялось в лучшую сторону. Как будто прошлое — его прошлое — было потрясающим сборником историй павлиньей расцветки, ожидающих, когда она перевернет страницу и выпустит свет этой радуги в окружающую действительность.

Вечером она нуждалась в Кассии больше чем когда-либо. Он был нужен ей, чтобы перестать думать о Патрике.

— Я не хотел, чтобы так случилось, — сказал ей Патрик перед отъездом.

Что не случилось? Он имел в виду, что они разбудили ее в два часа ночи? Или то, что происходило между ним и Нериссой?

Так что он имел в виду?

Было легче, когда она думала, что не нравится ему. Но что же ей думать теперь? Его предложение помочь в Серсе и то замечание, которое он сделал на террасе: «Вы всегда говорите „извините“, хотя извиняться вам решительно не за что». Это просто уязвленное тщеславие, говорила она себе сердито. Он избегает тебя вот уже две недели, и, конечно, ты не можешь не думать о нем.

Потом она вспомнила Майлза и почувствовала вину. Он был капризен и несносен, но он нуждался в ней. Он не заслуживает подружки, которая не любит секс и не может оставить мысли о его лучшем друге.

Все это становилось слишком сложным. Проще было в университете, когда у нее никого не было.

Сжав зубы, она заставила себя вернуться к стихотворению, над которым работала. Страница перед ней представляла собой хаос пересечений и кусков текста. Чтобы вернуть себе нужное настроение, она обратилась к предисловию, уже изученному ею.

«Гай Кассий Виталий, — читала она, — родился около двух тысяч лет назад, в 86 году до Рождества Христова. Сын преуспевающего земледельца в римской провинции Gallia Narbonensis, он вырос в имении отца, в юго-восточных предгорьях Пиренеев — в месте, которое он потом обессмертил в своих стихах и которое, предположительно находится в долине Сарака. К несчастью, все попытки найти остатки виллы, равно как и святилище, упомянутое в его стихах, ни к чему не привели…»

Здесь текст прерывался, и следовала половина чистого листа. Полная оптимизма с начала лета, она оставила место в надежде на результаты раскопок. «Ни к чему не привели» — все еще завершало его. Даже само упоминание о предполагаемом местонахождении виллы было натяжкой. Никто точно не знал, вырос ли Кассий здесь. Это всего лишь предположение.

«В возрасте от четырнадцати до восемнадцати лет он учился в Академии Марселеса, где встретил биографа Луция Фения Плавта, который стал его другом на всю жизнь и основным биографическим источником для будущих поколений. Затем молодой Кассий поступил в армию. Следующие тринадцать лет он служил с Помпеем в Сирии и Анатолии и с Цезарем в Галлии, Британии и Германии. Он рос стремительно и достиг многих отличий. Во время Анатолийской кампании он начал писать стихи и вскоре сделал себе имя как член-основатель Neoterici — Общества новых поэтов, чья непосредственность и прямота вернули к жизни переживавшее застой искусство. Для Катулла, Проперция и тех, кто пришел позже, Кассий был своего рода знаменосцем. Он первым серьезно писал о любовной интриге и открыто признавался что правящее влияние на его жизнь оказала одна женщина. С этой женщиной он имел краткий, страстный роман, когда ему было тридцать три года…»

Антония сидела и изучала слова на странице. Для специалистов они были ересью. Они противоречили тому, чему ее учили в университете.

В наши дни никто не верил, что эта женщина, в стихах он называл ее Ликарис, вообще существовала. Считалось, что она, как и Овидиева Цинтия, как и множество других дам, жила только в воображении поэта. Она была литературной выдумкой, средством, позволяющим исследовать значение любви.

Но это было не так.

Все эти годы Антония спорила с друзьями, коллегами, преподавателями и отцом.

«Как вы можете утверждать, что он придумал ее? — Она чуть не плакала. — Он не занимался фантазиями, он писал о реальной жизни! Ликарис — да это и неважно, как звали ее на самом деле, — была живой женщиной из плоти и крови! И он любил ее, даже когда она разбила его сердце. Он провел остаток дней, пытаясь излечиться от любви к ней. Они были разлучены. Вы ведь знаете все это, это все есть в его стихах!»

Ответ все время был одинаковым: «Все это очень хорошо, Антония, но где же твои доказательства? То, что ты говоришь, это не рассуждения ученого, а всего лишь мечты. Ты хочешь верить в это, но твоего желания недостаточно. Где твои доказательства?»

Разумеется, у нее их не было. Только вера — насколько сильная, настолько бездоказательная. И, если быть честной, она, эта вера, больше основывалась на ее детских воспоминаниях о невидимом друге, чем на строгих научных выводах.

И все-таки ее вера сохранилась. Несмотря на воинствующий эмпиризм, которому ее учили. И с ней — грызущее чувство, что, отрицая существование Ликарис, мир тем самым обесценивает Кассия. Низводит его до талантливого беллетриста, сотворившего женщину из слов, а затем влюбившегося в свое творение.

Ее глаза вернулись к странице.

«О последнем периоде его жизни мы знаем до обидного мало. Нам известно, что его роман с Ликарис закончился печально. Многие трактуют это так, что муза поэта внезапно уехала и он впал в период творческого застоя. Как бы там ни было, он покинул Рим в 53 году до Рождества Христова и никогда больше не возвращался. Тринадцать лет спустя он стал жертвой кровавого террора, сопровождавшего агонию Республики. По причинам, которые остались невыясненными, он навлек на себя гнев Октавиана и был изгнан в свое поместье в Галлии. Там, чтобы избежать позора прилюдного судилища, он покончил с собой. Его друг Плавт был с ним, когда он умирал. Позже Плавт описал последние минуты Кассия. „Когда я уйду, — говорил Кассий, — соверши приношение богине. Это нужно для меня и Ликарис — для нас обоих. Только в этом случае наши души встретятся после смерти“ Плавт спросил, как он сделает это, не зная настоящего имени Ликарис — ведь без этого богиня не услышит просителя. Тогда Кассий сделал необычную вещь: вместо того чтобы раскрыть имя возлюбленной, он загадал своему старому другу загадку. „In poculo veritas“, — сказал он. — „Истина в кубке“ Современные ученые с огорчением подразумевают, что поэт искал вдохновение в вине. Так поступили многие в период классической древности, и Кассий, должно быть, не стал исключением. Возможно, что ответ на его загадку таков: „Когда я пьян, я вижу свою Ликарис, так поступай и ты“».

Антония выпрямилась, потирая затылок. Летучая мышь стремительно пролетела мимо окна: бархатная безмолвная тень, прочертившая след через звезды. То же самое должен был видеть Кассий в свою последнюю ночь на земле, когда он составлял свою загадку.

Хотя, если верить официальной теории, это не более чем ироническая игра слов. «Ищите Ликарис в вине, — призывал он потомков. — Но вы не найдете ее нигде, так как ее не существует. Я создал ее».

Нет, нет, нет! Официальная версия ошибочна. Не таким человеком был Кассий, чтобы прощаясь с жизнью, придумывать иронические пустяки. Он был слишком прямым и неустрашимым для этого. Загадка была важна для него. Ликарис существовала, и Кассий любил ее всем сердцем.

Даже если бы не было других стихов, одно стихотворение, написанное им в начале их отношений, могло быть неопровержимым доказательством этого.

Долгий взгляд один — и я повержен!В кровь мою вошла, хотя в ту поруЯ понять не мог, что это — навсегда…Позже встретились мы с ней в тенистой роще,Ее дыханье передалось мне, а мое — ей,Мы горели, как в огне…Мое сердце пело, взмыв в небеса…
А теперь, как Пегас, лечу я к звездамИ брожу по зачарованной Луне…Мрака конь надвигается на небо,С ним и я — теперь бессмертен!На плаще моем она тихо дремлет,И лицо ее светится, как мрамор.

Антония опустила карандаш и посмотрела в темноту. В сравнении с такой любовью что значила бледная, острая зависимость, которую она питала к Майлзу?

Как она вообще могла подумать о Майлзе в такую ночь?

Ни Майлз, ни Патрик — никто из них. Особенно Патрик.

— Иди спать, — сердито сказала она, собирая бумаги в кучу. Через две недели раскопки закончатся, и каждый пойдет своим путем. Ей больше не придется наблюдать Патрика с Нериссой, которые кружатся друг перед другом, как пара красивых кошек, пока они с Майлзом разыгрывают свою жалкую пьесу на боковой сцене.

Две недели, и она никогда больше не увидит Патрика.

Две недели, и все будет позади.