Жизнь моя [перевод С. Одинцовой]

— Зачем ты это сделала? — шептал он углям жаровни, как кричал много раз до этого. Зачем? Зачем? Любила ли ты меня когда-нибудь? Или я был просто в диковинку для тебя, грубый ремесленник из провинции? А может быть, тебе хотелось пополнить список своих побед известным именем?

Но как это могло быть, если у нее не было списка побед? Он был первым. В этом он был уверен.

И непохоже было, что ее принудили к этому браку. Тацита была не из тех глупых девушек, которых семья могла втянуть в дело, которого она не желала. Она пошла на это добровольно. Она хотела этого!

Ох, нет смысла снова ворошить прошлое! Он никогда не понимал, почему она сделала это. Он никогда не сможет это понять.

Кассий развернулся и отдернул полог палатки, чтобы дать ледяному ветру привести себя в чувство. Пораженный стражник почти уронил свое копье. Спустя минуту Кассий вернулся и взял письмо.

Как легко оживают воспоминания. Один взгляд на печать — и боль вновь затопила его.

Он пытался перехитрить себя. Он думал, что уже справился с этим. Он сидел на кровати однажды в полдень — теперь уже и не вспомнить, на чьей кровати, и в какой именно полдень, — и, положив гудящую голову на руки, убеждал себя остановиться.

Хватит разыгрывать страдающего от любви дурака. Ведь ты потерял ее. Ну так что же? Ты не первый мужчина, потерявший женщину. От этого жизнь не кончится. Сделай перерыв. Неси солдатскую службу. Это то, за что тебе платят.

И теперь он вернулся туда, откуда начал. И все из-за нее.

Как-то, несколько лет назад, он уже получал письмо от нее. Он был в Риме зимой, наутро после чтений пришло письмо с ее печатью. Он немедленно узнал печать. Он догадался, не открывая письма, что она была в аудитории накануне. Она сидела там и слушала его, обнажавшего свое сердце. Он нашел это необыкновенно оскорбительным. Особенно когда вспомнил стихотворение, которое он читал: «От любви той нет мне исцеленья».

Как это должно было ей польстить! «Так он все еще любит меня!» — должно быть, думала она самодовольно, когда носилки несли ее обратно в дом мужа.

Чтобы вернуть письмо, не вскрывая, не понадобилось никаких усилий. Он едва подумал об этом и никогда не жалел о своем решении. Он и теперь не имел сожалений. Это верный образ действий. Верный. Чего, во имя Гадеса, она ожидала?

А теперь у него другое письмо, такое же, как и первое.

Он стоял посреди палатки, глядя на зажатый в руке лист. Потом быстро сломал печать.

Чтение не заняло много времени. Письмо было коротким и, вероятно, набросанным в спешке. Неприукрашенная просьба к нему: помочь ей и ее семье выбраться из города.

Коротко и по делу. Как это похоже на Тациту! Никаких сентиментальных обращений к прошлому, никаких «если ты когда-нибудь любил меня, подумай обо мне сейчас». Для этого она была слишком горда. Ее письмо не содержало вообще никаких ссылок на то, что однажды было между ними, кроме двух слов, которыми она обратилась к нему вначале.

«Меа vita, — начинала она. — Жизнь моя».

В нем закипал гнев. Как она посмела так обратиться к нему после стольких лет! Как она посмела!

Меа vita — жизнь моя.

Так она обычно называла его, когда они предавались любви в старом склепе у Порта Капена. Она шептала это на его груди: — «Жизнь моя, жизнь моя».

Он как будто почувствовал ее руки на своей спине, ее пальцы, впивающиеся в его лопатки. Влажное тепло ее дыхания на своей коже. Меа vita. Меа vita.

Он порвал письмо и бросил его в огонь.