Жизнь моя [перевод С. Одинцовой]

* * *

Этой ночью, впервые за долгие годы, Моджи опять снился кошмар.

Она была на Хайгейтском кладбище, окруженная голубями. Их трепещущие крылья были повсюду, и это было ужасно. Она знала, что единственный путь оттуда — вниз, по вертикальным ступеням в подземную комнату, но она не могла спуститься туда, потому что внизу ее поджидало что-то маленькое и злобное. Ее сердце разрывалось от паники. Она закричала и, дернувшись, проснулась.

Она соскользнула с матраса и добралась до окна. За ночь облака спустились с гор и захватили деревню. Она наблюдала, как они ползут по rue de la Cluette, — безмолвные тайные пришельцы из другого мира. Она гадала, проснулась ли она окончательно или все еще пребывает в кошмаре.

Ее наполняло чувство вины: туманное сознание, что однажды она сделала нечто ужасное и теперь требовалось усилие, чтобы не вспомнить, что именно.

Но какое отношение ко всему этому имело Хайгейтское кладбище? Она никогда даже не была там.

Однажды она специально купила сонник. Он утверждал, что сны — это послания от подсознания, и надо только разгадать значение символов, маскирующих смысл. Но это никак не могло ей помочь.

Она бы все отдала, чтобы вернуться сейчас на Уильтон Роуд, где можно было бы сползти вниз, в комнату для завтраков, и устроиться там с собаками до рассвета. Она часто делала так, когда ей было восемь, и каждую ночь ей снились кошмары.

В ее мозгу внезапно возникла картина, словно кто-то вставил слайд в проектор. Воспоминание из ниоткуда.

Кантарос стоит на столе в мастерской. Он пульсирует рубиновым цветом, словно наполнен кровью.

Она включила свет и легла на кровать.

— Что происходит? — прошептала она, и в тишине ее голос прозвучал пугающе, как чужой.

Антония вернулась, подумала она, — вот что происходит.

Как только она услышала, что Антония вернулась, она ощутила укол беспокойства. Что-то разверзалось у нее под ногами, как разверзается корка лавы, открывая бурлящий внизу хаос. И она не могла понять, являлся ли кубок частью этого.

Она возненавидела его сразу, потому что нашедшие его Патрик с Антонией изменились, а днем позже Майлз, взявший его, был убит.

Кроме Патрика, она никому не говорила о том, что Майлз взял кубок. После разговора в детской они никогда больше не возвращались к этой теме. Она не могла. Она испытывала суеверное опасение, что, если она это сделает, Патрик будет вынужден уехать, как в сказке. Но ей приносила болезненное удовлетворение мысль, что она может в любой момент подойти к матери и сказать:

— Антония говорила правду. Я знаю. Это я помогла ему забрать кубок.

В этом была своего рода притягательность, словно стоишь на краю утеса, думая: «А что, если я прыгну?» Потому что она знала: если она скажет это, мать возненавидит ее навсегда.

Этот кубок, этот ужасный кубок! Все возвращалось к нему. Патрик с Антонией откопали его — и все пошло наперекосяк. А теперь Антония хочет откопать его снова.

Она поглубже зарылась в свой спальный мешок. Снаружи тучи прижимались к ее окну, отрезая дом от остальной деревни. Ничто больше не было реальным. Кошмар просачивался в мир.