Жизнь моя [перевод С. Одинцовой]

* * *

В одном из наименее натянутых телефонных разговоров Патрик рассказывал Антонии, как он ездил подземкой до парка Сент Джеймс, чтобы добраться до Коронерского суда.

— Совершенно невероятный район, — заметил он. — Ты проходишь через причудливую торговую галерею образца сороковых, а там — как удар в лицо — новый Скотланд-Ярд. Чувствуешь себя преступником.

Он был прав, подумала она, когда они с матерью вышли из такси за несколько кварталов до кофейни, чтобы остаток пути пройти пешком, — Эвелин хотела подышать воздухом. Район был странным.

— Ни рыба ни мясо, — заявила ее мать.

Антония отнеслась к этому спокойно. Она становилась привычной к нереальности.

Было холодно для октября, и со вчерашнего дня подморозило. Они миновали уличный рынок с полудостроенными прилавками. Над ними мрачно колебались навесы от дождя. Потом — высокое сверкающее офисное здание со стеклянными лифтами, скользящими вверх и вниз, потом — прачечная самообслуживания, захудалая клиника планирования семьи и изящная маленькая георгианская терраса, кажущаяся крошечной среди огромных бетонных офисов, оставшихся от времен увлечения новейшими материалами.

«Майлз бы возненавидел все это, — подумала Антония. — Особенно клинику планирования семьи. Фу! — возмущался бы он, какие противные Кевин и Шерон!»

У нее было странное чувство, что она еще увидит его и сможет поговорить с ним об этом.

Они с матерью сидели в той итальянской кофейне, которую Патрик описал по телефону. Это было светлое, уютное прибежище для офисных работников, все в зеркалах и мерцающей зеленой плитке. В зале стояли красивые маленькие столики с мраморными столешницами. Снаружи, по Хорсферри Роуд, шумя, проезжали автобусы и такси. На тротуаре маленькое деревце оловянного цвета без листвы капало дождем на груду черных пластиковых мешков с мусором.

Внезапно у стола появился Патрик. Ее мать улыбнулась ему и назвала себя, потом безмятежно откланялась, чтобы найти здание суда и подождать их там.

Это было невероятно — вновь увидеться с ним. Она забыла свет в его глазах и их голубизну.

У него больше не было бинтов на лице и затылке, и теперь он выглядел так, словно получил легкий солнечный ожог с одной стороны, хотя она заметила, что его улыбка вышла немного кривоватой, словно ожог — или память о нем? — до сих пор причиняют ему боль. Его волосы были острижены очень коротко, возможно, чтобы избавиться от подпаленных кончиков, но его брови и ресницы больше не выглядели обгоревшими.

Его правая рука также казалась обожженной солнцем, как и его лицо, но левая была все еще заключена в бинты. Доктора говорили, что он получил серьезный ожог и надо быть готовым к пересадке кожи, а возможно, и к тому, чтобы учиться писать заново.

— Скучные подробности, — сказал Патрик, явно не желая вникать в детали.

Она наблюдала за ним, когда он шел к прилавку покупать им кофе. На нем был, как она догадывалась, костюм, в котором он сдавал выпускные экзамены. Она до сих пор ни разу не видела его в костюме. В нем он казался высоким, стройным и пугающе элегантным, несмотря на плохо выглаженную белую рубашку.

Что-то подтолкнуло ее память. Обувь… Кажется, Майлз рассказывал какую-то историю относительно обуви? А, да, она припоминает. Перед экзаменами Майлз наставлял своего друга, какие ботинки следует купить, чтобы они подходили к костюму. Майлз был непреклонен в том, что ботинки от Черча были бы единственно приемлемым вариантом, но Патрик сказал: «Нет, черт возьми! Только не по шестьдесят фунтов за пару!» И с триумфом вернулся несколько часов спустя с покупкой с Крытого рынка. Майлз был потрясен и искренне обеспокоен неизбежным крушением репутации своего друга: «Ты не можешь надеть черные замшевые мокасины к костюму. По-чести, Пэдди, разве я тебя ничему не учил?»

Патрик принес кофе и сел напротив.

— Ты потрясающе выглядишь, — прямо сказал он. — Черное тебе идет.

— Тебе тоже.

Они помешали кофе. Его запах был густым и крепким. Таким крепким, что делал ее больной.

Она подыскивала, что сказать.

— Ты, — начала она. — Я имею в виду, кто-нибудь из твоей семьи приехал на следствие?

Он озадаченно посмотрел на нее.

— Я думала… Твоя мать ведь англичанка, может, она приехала? Или… может, у тебя есть родственники здесь?

Он покачал головой.

— Мама умерла несколько лет назад. Есть тетя где-то в центральных графствах. Однажды я позвонил ей, когда приехал в Британию, но… — Он пожал плечами.

Она спросила, как Моджи.

— Я думаю, в порядке. По крайней мере… — он прервался. — А если честно, не знаю. Я даже не знаю, как я сам. Все это кажется мне нереальным.

Некоторое время они сидели молча. Потом он протянул здоровую руку и коснулся Антонии.

— Мне тебя не хватало, — сказал он, не глядя на нее.

— Мне тоже.

Большим пальцем она погладила внутреннюю сторону его ладони.

— По-моему, это сверхъестественно. Я действительно нервничаю по поводу этого заседания. Не знаю почему. Думаю, единственное, что нам следует делать, это говорить правду, да? Но я чувствую себя так, будто снова сдаю экзамены.

— Знаю. Я тоже.

— Хотелось бы побыстрее это проскочить. Очень плохо, что нас будут слушать не первыми.

Она замялась.

— Ему бы тоже это не понравилось.

Вдруг она поняла, что больше не в силах смотреть на него. Она наклонила голову над кофе и почувствовала, как текут слезы. Горло перехватило. Слез быть не должно. Их и не было со времени несчастного случая. Она не могла плакать. Возможно, поэтому она чувствовала себя больной все время.

— Все, о чем я могу думать, — сказала она сдавленным голосом, — это о его лице, когда джип стал падать вниз. Я вижу его каждую ночь. Майлз выглядел таким бледным. — Она прерывисто вздохнула. — Когда джип исчез, прошло много времени, прежде чем он упал на камни. Это бесконечная тишина, пока он падал. И все это время — все это время — Майлз должен был знать, что умрет.

Внезапно в кофейне стало невыносимо жарко. Она не могла дышать.

— Я все время спрашиваю себя: когда же он потерял сознание? И сама отвечаю себе, что это должно было произойти, когда джип упал на камни. Я имею в виду, сразу же, как он упал. Это должно было быть… мгновенно. Провал — и все. Майлз не должен был понять… Он не должен был почувствовать… ничего. В огне…

Патрик не ответил. Он нежно поглаживал внутреннюю сторону ее руки, пока она сидела, низко опустив голову и изливая свою печаль.

Через некоторое время она выпрямилась и вытерла сухие глаза. В голове стучало от непролитых слез.

Они сидели рядом в молчании, в то время как клерки покупали капуччино и сдобу, а на улице, шурша, проезжали автобусы. Потом Патрик сказал:

— Твоя мама кажется милой.

Это звучало настолько нелепо, что она издала легкий смешок.

— Да, она такая. Думаю, до сих пор я этого не понимала.

Он посмотрел на часы на стене. Без двадцати десять.

— Мы должны идти.

Она встала.

— Давай закончим с этим, — сказала она.

Они попрощались на ступеньках Коронерского суда. Пасморы будут ждать его внутри, а они оба знали, что присутствие Дебры сделает затруднительным дальнейшие контакты.

Когда он открыл перед ней дверь, она взглянула на него и спросила:

— После следствия мы сможем еще увидеться, как ты думаешь? Сможем?

Он мгновение смотрел на нее. Пытался улыбнуться, но улыбки не получилось.

— Я… Я имела в виду, — запнулась она, — если ты еще этого хочешь.

Он открыл рот.

— Я все еще этого хочу, — сказал он наконец.

Он полез в нагрудный карман, достал оттуда сложенный листок и вручил ей — быстро, как будто он мог передумать и забрать листок обратно. На нем он записал свой адрес и телефон в Оксфорде вместе с инструкциями, как туда добраться. Он вынужден был это напечатать, поскольку левая рука все еще была перевязана. Она представила, как он сутулится над пишущей машинкой, нажимая клавиши одним пальцем.

Она неловко сложила бумажку и положила ее в карман.

— Я позвоню тебе после заседания.

— После заседания, хорошо.

Уже гораздо позже, когда они с матерью ожидали перед входом в помещение суда, она признала, что его ответ звучал двусмысленно: «Я все еще этого хочу», — сказал он. Не «мы еще сможем увидеться».