Завтра будет солнце

Только потому, что у нас глаза наблюдателей. А истории, которые происходят непосредственно с нами, мы воспринимаем исключительно сердцем, а оно, как известно, не умеет видеть все, как надо.

— Так что же произошло в тот день?

— Они пошли на охоту в ближний лес вместе с графом Танкреди ди Буонконвенто… Они часто ходили вместе пострелять. Доподлинно неизвестно, но вроде бы мой муж споткнулся, ружье выстрелило… Ему пробило вену в районе бедра…

— И вы полагаете, что это выстрелил мой дед?

О, как бы ей хотелось, чтобы я не задавал этого вопроса, но раз уж она принесла это свое вино — барбареско, то теперь должна была принимать ситуацию как есть. Донна Лавиния молчала, плотно сжав ногтями предплечье, довольно упругое для женщины ее возраста.

— Мы никогда об этом не говорили, но думаю, что нет. Я никогда не хотела разговаривать о своем муже с твоим дедом, и ты, конечно, можешь представить, как мне это было тяжело. Ведь я его по-своему любила, и моя боль должна была касаться только меня одной.

— Почему вы считаете, что я могу себе представить, как вам было тяжело?

— Потому что чувство боли тебе знакомо, хотя ты и пытаешься спрятать его под маской наглости. Ты один сплошной нервный тик, ты хрупкий, а главное — ты решил здесь задержаться. Это место притягивает людей либо счастливых, либо безутешных. Ни один счастливый человек в двадцать семь лет здесь бы не остановился. В этом возрасте все ищут шума, не тишины. Тебе же нужно лето, а не дождь.

— …

— Я сейчас прошу тебя об одолжении: что бы ни случилось, попробуй поставить себя на место другого. Это тебя многому научит.

— Я постараюсь. А можно вам еще один вопрос задать?

— Задавай.

— Вы и дедушка встречались после смерти вашего мужа?

Донна Лавиния секунду подумала, метнув на меня выразительный взгляд, потом ответила:

— Нет, несколько месяцев я вообще никого не хотела видеть, я действительно сильно любила своего мужа. Но потом я не устояла, решила, что глупо отталкивать от себя такого доброго человека… Эдуардо писал мне длинные письма, в них он рассказывал о тебе, о всех вас, о своих сомнениях, о том, как его расстраивает твой отец, и о том, что он не в силах изменить что-либо… Он вообще любил писать письма, пока болезнь Альцгеймера его не доконала. По причине все той же болезни он все реже и реже стал приезжать сюда, а потом и вовсе перестал. И мне он прислал еще одно письмо, я до сих пор его храню.

Синьора выдвинула ящик старинного комода и достала аккуратно сложенный листок. Она прочла письмо практически не глядя, похоже, знала текст наизусть.

Знаешь, Лавиния, временами я забываю, кто я такой, не понимаю, где нахожусь, и не помню, что только что ел за обедом. Я ужасно не хочу, чтобы ты услышала от меня «а ты кто?», и поэтому хочу попрощаться с тобой сейчас. А о себе я уж сам как-нибудь решу, до того, как это сделает недуг. Недуг, который я всегда стремился побороть, с которым я иногда заключал союз, и вот сейчас он меня одолел. Я расстаюсь с тобой, но мне хотелось бы оставить тебе на память стихи, не знаю, правда, чьи, но, слава богу, у меня есть силы их еще помнить:

Не режьте, ножницы, тот лик

Из памяти, как из листа картона,

И не рисуй на слух ее лицо,

Туман мой вечный.

Синьора пошатнулась, и я инстинктивно придержал ее за спину. Эта боль была, вероятно, той тяжкой ношей, от которой она так хотела бы избавиться, но ее угли еще пылали, и она была из тех, что не устают любить до самой до смерти.

О, как бы я хотел пылать, как она, но у меня, вероятно, не хватило бы характера. Я стоял в замешательстве. Мне ужасно хотелось узнать, как же все было на самом деле.