Чёрч. Книга 2

И она это сделает.

Джерри протянул ей дробовик. Эмма улыбнулась, но, когда потянулась за ним, Марго, наконец, сделала свой ход. Упершись руками в пол, она оказалась в идеальном положении, чтобы вскочить на ноги и броситься вперед. Она изо всех сил рванула к задней двери, и пока Эмма возилась с тяжелым дробовиком и шипела от пронзившей ее бок боли, уже до нее добежала.

Входную дверь кто-то волшебным образом запер снаружи, но с задней дверью таких проблем не было. Видимо, Джерри о ней забыл. Не успела Эмма и шагу ступить, как Марго издала торжествующий крик и повернула дверную ручку.

— Кто-нибудь! — заорала она и, широко распахнув дверь, выбежала на террасу. — Кто-нибудь, помогите мне, они…

Её слова оборвал громкий хруст, и она застыла в дверном проеме, все еще держась за ручку. У нее из горла раздавался какой-то звук, похожий на бульканье. Не сводя с нее внимательного взгляда и сжимая дробовик под спусковым крючком, Эмма сделала несколько осторожных шагов. Марго по-прежнему не двигалась. Не пыталась убежать или снова закричать. Она просто… булькала.

Затем небо пронзила молния, осветив всё вокруг, и Эмма ахнула от представшего перед ней зрелища.

Из темноты медленно показался Чёрч и направился к двери. Марго попятилась назад, ее шаги были неуклюжими и неловкими. Медленными.

Хотя Эмма подумала, что ходить ей сейчас и впрямь трудновато, потому что в животе у нее торчал топор.

Марго захрипела, когда Чёрч взялся за рукоятку топора и, развернув женщину, подтолкнул ее в дом. Не вынимая лезвия и крепко сжимая в руках топор, он прижал ее к стене рядом с дверью и уставился на нее сверху вниз.

— Я же предупреждал, — прошептал он. — Помнишь? Я говорил, что, если ты еще хоть раз ее тронешь, я тебя убью. И я всегда держу свои обещания.

Марго не ответила. Не похоже, что она вообще могла говорить. Она просто открывала и закрывала рот, воздух со сдавленным хрипом входил и выходил у неё из легких.

Эмма подошла и встала рядом с Чёрчем. А он нехило размахнулся — лезвие топора вошло глубоко, по самую рукоятку. Оно торчало прямо в диафрагме, этим, вероятно, и объяснялось такое тяжелое дыхание Марго. Из раны текла кровь, образуя вокруг ее ног лужу.

— Мама, — прошептала Эмма.

Слово, которое она так редко произносила. Марго повернула голову, чтобы посмотреть на дочь, но, похоже, никак не могла сфокусировать взгляд. Она вытянула перед собой руку. Три окровавленных пальца коснулись щеки Эммы, затем нежно ее погладили.

Возможно, это был самый интимный момент между ней и матерью, и на мгновение — всего на одно мгновение — Эмма ему обрадовалась.

— Ты будешь громом, — задыхаясь, сказал Чёрч, наконец взглянув на Эмму.

Рука ее матери упала на топор, пальцы нащупали металлическую головку.

— А ты — молнией, — прошептала в ответ Эмма.

Ей хотелось бы предоставить это тьме и Чёрчу. Она может начать, а он закончит. Эмма сделала то, что советовал ей Розенштейн, проявила терпение и ждала, пока Чёрч не докажет ей свою преданность, и он, наконец, это сделал. Они, наконец, это сделали. Теперь они окончательно стали частями одного целого.

Эмма нахмурилась. Она все это понимала, и все же ситуация по-прежнему казалась ей не совсем… правильной. Во всяком случае, пока.

— Нет, — громко сказала она.

— Прости, что?

— В этот раз… я хочу быть молнией. Это я начала…

— Эмма, тебе не нужно ничего доказывать ни мне, ни своей…

— И я это закончу.

С этими словами она подняла дуло дробовика, направила его в лицо Марго и, бросив последний взгляд в прекрасные карие глаза своей матери, нажала на курок.

«Прощай, Марго. Желаю тебе, наконец, обрести покой, которого ты никогда не давала мне».

ЭММА

Если бы Каспер, самый Дружелюбный Насильник, был еще жив, я бы спросила его, работал ли он когда-нибудь с подавленными воспоминаниями.

Потому что, когда я нажала на курок, и дробовик выстрелил, он пробил дыру в моем сознании, и вместо того, чтобы увидеть смерть и разрушения, я увидела зеркало.

Это было трюмо моей матери. Зеркало казалось старым и тусклым, отражение не очень хорошим, но вокруг него светились лампочки, и я почувствовала себя кинозвездой.

Она сидела перед ним в комбинации, нанося на лицо пудру. Она была еще молода, еще красива. Я уже и забыла, но когда-то она казалась мне самой прекрасной женщиной в мире.

Я была ещё маленькой. Совсем юной. Может, лет пяти? И взглянув в зеркало, я увидела в отражении чудовище. Какая уж тут маленькая девочка: вокруг глаз у меня виднелись большие фиолетовые круги, а белки были кроваво-красными, и никто меня не любил. Не любят только чудовищ. Конечно же, эта красивая женщина не могла быть моей матерью.

— Ты не чудовище, — сказала она мне, накрасив губы.

Мне нравилось, как они блестели от света.

— Но я уродина, — прошептала я. — И папа меня не любит.

Затем она нанесла на ресницы такую особенную черную штуку, от которой они стали длинными, попрыскала вкусно пахнущей штукой себе на декольте, и, наконец, взяла меня на руки. Она усадила меня к себе на колени, и мне стало больно, потому что мне всегда было больно сидеть на попе, но я не возражала, потому что меня держала самая красивая женщина в мире.

— Папа слишком сильно тебя любит, — объяснила она. — И он любит тебя так сильно, потому что ты красивая. Но от этого ему становится плохо, и чтобы больше не чувствовать себя плохо, он пытается превратить тебя в уродину.

— Но почему? Почему ему непременно нужно сделать из меня уродину? Почему ты ему это позволяешь?

— Потому что, Эмма. Таковы уж мужчины. Все начинается с твоего отца, со временем становится только хуже и длится всю оставшуюся жизнь. Я позволяю ему это сейчас, чтобы потом ты была к этому готова. Я тебя подготавливаю.

— Всю оставшуюся жизнь?

— Не бойся, Эмма, — вздохнула она. — Глупо бояться неизбежного, так ведь? Ты просто потакаешь прихотям этих глупых мужчин, потому что они нам нужны.

— Зачем они нам нужны?

— Потому что кто-то должен о нас заботиться.

— А сами мы не можем этого сделать?

— Нет, Эмма, не можем. Помни об этом— нам необходимо, чтобы эти мужчины о нас заботились, поэтому ты должна их слушаться, и позволять им делать всё, что они хотят. И не бойся, потому что твоя мать всегда, всегда будет с тобой. Я никогда тебя не отпущу.

— Тогда я никогда, никогда не буду бояться.

— Умница. А теперь беги, сейчас придёт мистер Джонсон, и мне нужно отработать арендную плату. Спрячься в шкафу и не выходи, пока я не скажу, хорошо? Вот так, Эмма. Умница, Эмма.

Прости, мама. Мне жаль, что никто в свое время тебя не защитил, и жаль, что этого не смогла сделать я. Но, мама, я была такой маленькой, такой маленькой, а ты внушила мне все эти ужасные мысли. Чтобы выкинуть их из головы мне теперь потребуются годы, а чтобы избавиться от твоего голоса у меня в голове — целая жизнь.

Мама, мне жаль, что ты была такой изломанной и такой одинокой. Мне жаль, что ради того, чтобы выжить, тебе пришлось сделать столько ужасных вещей, и жаль, что никто не сказал тебе о том, что есть более простые способы. Я сожалею о каждом мужчине, который причинил тебе боль, и о годах боли, которые тебе пришлось пережить.

Но мама, больше всего мне жаль, что я не убила тебя раньше.