Найду тебя по звёздам

Глава 35. Линара

— Эй!

Меня прямо-таки подбрасывает от неожиданности.

— Neden bağırıyorsun? Kimi çağırıyorsun? (*Чего кричишь? Кого зовёшь?)

Я со страхом оборачиваюсь, и глаза мои чуть не вылезают из орбит. В плотной тени скалы, к которой примыкает башня, на высоком топчане, укрытом коврами и разномастными подушками, восседает старуха, такая древняя, будто сама рождена этими камнями. С ног до головы укутана в тёмные одежды, в руках клюка, в глазах суровость.

Я бы приняла её за призрак, если бы из-под обширной юбки, трепыхающейся на ветру, не проглядывали фирменные треники с лампасами, а рядом не валялись стоптанные найки.

Но гораздо больше поражает меня то, что она сидит под настоящим мандариновым деревом, невесть каким образом оказавшимся здесь. Старым, с потрескавшейся корой и скрюченными, полусухими ветками, на которых, тем не менее, ещё висят спелые плоды. Мандариновое дерево на крыше. Чудо, другого слова у меня просто нет.

— Neden sessizsin? Dilini mi yuttun? Sen kimsin? (*Чего молчишь? Язык проглотила? Ты кто?)

— Я-я… Линара.

— Kim? (*Кто?)

— Ben Linara'yım, büyükanne… (*Я Линара, бабушка!)

— Nara? (*Крик, зов) — старуха удовлетворённо качает головой. — Хорошее имя. Сильное. Поэтому так хорошо кричишь захарит?

От порыва ветра на топчан падает три мандарина. Не вставая, старуха подбирает ближайшие два и кладёт в корзину, уже почти полную оранжевых плодов. До третьего она пытается дотянуться клюкой, но неловко отталкивает его, и тот падает с топчана и катится в мою сторону. Я подбираю пахучий плод, подхожу и протягиваю его старухе.

Коричневой, и такой же корявой и сухой, как ветки старого дерева, рукой, она отводит мою ладонь.

— Это тебе. Ешь, — приказывает старуха, и хлопает рядом с собой по лежаку. — Садись и ешь.

Странно, но я слушаюсь беспрекословно. Разуваюсь, присаживаюсь на ворсистый ковёр, устилающий доски, подбираю под себя ноги, так же, как старуха, и начинаю неторопливо чистить мандарин, глядя вдаль. Молчим, пока я высасываю сладкий нектар из волокнистой мякоти. Вкус необычный, не такой, к какому мы привыкли: слаще, душистее, но с крапинкой горчинки, будто морская соль въелась.

— Вкусно? — спрашивает Ямур, ибо это, должно быть, она и есть.

— Очень.

— Как любовь: сладко-горькая.

М-да. Лучше и не скажешь.

— Ну, так что, Нара? Мужчину своего зовёшь, да?

Я вдруг жутко смущаюсь, опускаю голову.

— Нет, я просто… Нет. Нет никакого мужчины, бабушка.

— Врёшь.

Ветер путает мои волосы, чайки, крича, проносятся над нами. И именно сейчас мне до жути хочется поделиться с кем-то своей болью, поплакаться, как маленькой, и получить утешение. Пусть даже от совершенно незнакомой мне старухи, на этой «крыше мира», окружённой синевой.

— Ну… Я не могу, понимаете? Мне нельзя. Он не свободен, и… У него другая.

— Нет других! — резко прерывает меня Ямур, стукнув клюкой по полу и сердито хмуря седые брови. — Ты есть. Нара. У тебя крик громче. Зов сильнее. Огонь жарче. Других нет, если сама захочешь. Ты решаешь. А он уже за тобой идёт.

Если бы так! Я вздыхаю:

— Всё очень сложно, бабушка.

Ямур неожиданно теряет весь свой запал оракула, кряхтит и подбирает очередной упавший рядом мандарин.

— Ну, если сложно, тогда надо у звёзд спросить, — говорит так, будто речь идёт о чём-то совершенно обыденном, например, о рецепте пирожков с мандаринами.

— Как это? — недоумеваю я.

— Как, как? Приходи сюда ночью, когда звезды близко. Протянешь руку, коснёшься звезды, она сядет тебе на ладонь, — Ямур показательно бьёт заскорузлым пальцем в свою сморщенную ладошку, — и ты узнаешь свою судьбу. Ночью. Ночью приходи, Нара. Всё для себя и выяснишь.

— Бабушка Ямур!

Неожиданно на крышу, как чёртик из табакерки, выпрыгивает Мирай.

— Я тут, дочка! Чего тебе?

Девочка подходит ближе. Забавная, задорная, в своих безразмерных джинсах и аляповатой майке.

— Ты опять забыла? Медсестра пришла капельницу ставить, а тебя нет, — звонким голоском отчитывает она Ямур. Старуха заволновалась, засуетилась, пытаясь вытащить из-под себя задеревеневшие ноги.

— Ой, Аллах! Зака́пали совсем старуху. Тыкают, тыкаю в меня свои иголки, я вам что, вышивка, что ли?

Мирай смеётся, привычным движением помогая Ямур справиться с ногами, и, присев на корточки, одевает ей кроссовки, пока та ворчит, но послушно подставляет ступни в тёплых вязаных носках.

Я подхватываю женщину под локоть с другой стороны, и мы с Мирай осторожно поднимаем старушку, ставя её на пол.

— Охох-ох… — она с трудом передвигает ноги. Мы медленно ползём к двери, которую я поначалу не заметила. — Корзину забери! — спохватывается Ямур.

— Да взяла я, взяла, не волнуйся, — успокаивает её Мирай.

— На кухню отнеси. Пусть вымоют и на стол поставят. Витамины.

— Ладно.

— А я думаю, как она сюда забралась? — говорю, когда девочка толкает покосившуюся створку перед нами.

— А тут лифт есть. Старый, правда, примитивный, но работает. Вот она время от времени, и устраивает вылазки на крышу. Любит Ямур это место, да, бабуля?

— Кто-то же должен мандарины собирать. Вас ведь не дождёшься.

Мирай добродушно посмеивается, не возражает.

Лифт смахивает на плетёную клетку с щербатыми досками вместо пола. Я с опаской ввожу в него старушку, и вхожу сама. Мирай бодро шарахает ладонью по огромной медной кнопке на болтающейся панели, клетка дёргается и неожиданно плавно ползёт вниз, вдоль каменной стены. Чудеса Старого дома продолжают поражать меня.

Мы проходим галерею над пустым внутренним двориком, в котором, как в колодце, разносится эхо от наших шагов, и заводим Ямур в небольшую комнату, завешанную и застеленную старинными коврами ручной работы. Там мы со всеми предосторожностями передаём старушку в заботливые руки дожидающейся нас медсестры и отправляемся восвояси, прихватив с собой корзину.

— Ямур родилась в этом доме, — объясняет Мирай. — Знает все его тайные уголки и закоулки. Мне иногда приходится часы тратить, чтобы найти её. Но её любимое место — крыша с мандаринами.

— Ямур твоя бабушка?

— Нет. Но она была нянькой почти всех, кто родился здесь, начиная с моего деда, и мы считаем её роднёй.

— Нянькой деда? Сколько же ей лет?

— Сто два года. И ещё лет двадцать проживёт, точно. Если, конечно, не навернётся, забираясь в очередной раз на крышу.

Мирай смеётся, а я с грустью размышляю над понятиями Времени и Дома в наших жизнях. Но, проецируя вопрос на себя, только ещё больше впадаю в уныние, поэтому меняю тему:

— А тебе здесь не скучно, Мирай?

— Нет, конечно! Полдня в школе, а вечерами обычно мы ездим в город с друзьями. Там клубы, кафе, ТЦ… в общем, всё, как везде. Школу закончу, в Стамбул уеду. Буду поступать.

— На какую специальность?

— На прикладную математику. Что, удивились?

— Да, — смеюсь я. — Сегодня много удивительного. А бизнес отца? Туристический, кажется?

— О, у нас Тахир по этой части. Он сейчас помогает папе. И даже делает успехи. А Вы?

— Я? — я даже растерялась. — Я не знаю…

Так, за разговорами, мы возвращаемся в Новый дом, где нас уже ждёт Тахир.

— Где вы были?

— У Ямур. Не видишь что ли? — Мирай кивает на корзинку с мандаринами. — Пойду, отнесу на кухню. А вы тут развлекайтесь пока.

Девочка убегает, а между нами с Тахиром повисает неловкая пауза.

— Ты меня опередила. Я сам хотел тебе дом показать.

— Да я и побывала-то только на крыше с мандаринами. А на осмотр всего дома и месяца, кажется, не хватит, а нам завтра уезжать. Так что, лучше отложить до следующего раза.

— Ну, что ж. Тогда позволь показать тебе хотя бы конюшню. Она такая же старинная, как и дом.

— У вас есть конюшня?

— Есть. Хочешь посмотреть?

— Конечно, с удовольствием.

Тахир приятный парень, эрудированный. Сразу заметен уровень образования. А я очень чувствительна к этому, потому что сама «недотягиваю», и понимаю это. Разговор с Мирай всколыхнул во мне потаённые надежды: я всё еще хочу поступить в ВУЗ, только вот пока не знаю, куда. Да и есть ли у меня шанс?

Конюшня представляет собой длинный сарай — смесь каменной кладки и ссохшегося дерева, скреплённого между собой коваными скобами, да не простыми, а украшенными витиеватыми узорами — настоящее произведение кузнечного искусства.

Я насчитала двенадцать стойл, но все они, кроме одного, оказались пустыми.

— Сейчас здесь всего одна лошадь. Ещё две на соревнованиях — ими один из братьев занимается. А когда-то все стойла были заняты.

— Сколько же лет этому сооружению? — спрашиваю я, с благоговением поглаживая старинные, искусно выделанные уздечки, сбруи, сёдла, висящие сейчас вдоль стен, словно выставочные экспонаты в музее. И, тем не менее, совершенно ясно, что некоторыми пользуются до сих пор.

— Никто точно не знает. Но мой прапрадет уже держал здесь своих «арабов».

Мы идём к дальнему стойлу.

— Познакомься, это Дженна, ей четыре.

С опасливым трепетом подхожу к благородному животному — мне всё-таки немножко боязно, ведь я лошадей так близко впервые вижу. Ониксовый глаз внимательно следит за моим приближением. И вдруг кобыла резко вскидывает голову и фыркает мне прямо в лицо, окатив горячим влажным дыханием. Провалиться мне на месте, но на её хитрой морде в этот момент читается самая настоящая ухмылка.

— Ой! — я подпрыгиваю вместе с чёрной гривой Дженны, и страх мгновенно уступает место изумлению. — Она специально это сделала! Нет, ты видел? — ошарашенно смотрю на Тахира, обтирая со лба лошадиную мокроту. А тот смеётся над нами обеими.

— Ты ей понравилась. Подойди ближе, не бойся. Вот, дай ей яблоко.

Бархатные губы аккуратно смахивают с моей ладони угощение. А у меня по спине мурашки пробегают от тёплого, почти интимного прикосновения. И я просто млею перед ней.

— Дженна, красавица, — говорю по-русски и одновременно глажу рукой по блестящей гнедой шкуре, пока шутница с наслаждением хрустит сочным фруктом.

— Что ты ей сказала?

— Я сказала «красавица», — перевожу на турецкий.

— Ты тоже «красавица», — ладонь Тахира накрывает мою, лежащую на гладкой шее Дженны. Живое тепло снизу, живое тепло сверху. И так уютно и надёжно я вдруг себя почувствовала, что даже растерялась. И смутилась. Господи, мной впервые столь откровенно интересуются. И это так необычно, так… так…

— Линара!

Сердце от неожиданности делает кульбит и пускается вскачь, как одержимое. Меня словно застали за чем-то сокровенным, в момент, когда душа оголена и совсем не готова к вторжению извне. Это доставляет мне почти физическую боль.

Я медленно высвобождаю свою руку из-под ладони Тахира — опять на холод, в этот враждебный, непредсказуемый мир, где я одна сражаюсь за выживание.

Судорожно сглатываю, пытаюсь восстановить дыхание, влезть обратно в свою скорлупу. И только потом оборачиваюсь. Заир. Чёрной глыбой стоит в освещённом солнцем проёме. Грозный. Непримиримый. Требовательный. Меня злость берёт. Да как он смеет! Какое имеет право?!

Спокойно, Линара, спокойно. Не надо устраивать сцен.

— Да, Заир?

— Ася уже проснулась, ищет тебя.

— А Роксана?