Под кожей

Глава 41

По выходным тетя Элли позволяет нам самим готовить большую часть еды. Мы с Аароном роемся в шкафах, ищем какое-нибудь странное сочетание продуктов, чтобы попробовать. Теперь это веселее, потому что речь идет о выборе, а не о необходимости делать что-то, чтобы впихнуть в них хоть какую-то пищу. На завтрак в воскресенье утром мы зачерпываем «Спагеттиос» из банки ложкой. Я достаю взбитые сливки, и мальчики чередуют теплые кольца томатной пасты с сахарной пеной.

Лукас пишет мне смс о том, куда он хочет меня сводить, когда все идет наперекосяк. Опять. Аарон начинает свое жалобное нытье, и Фрэнки сталкивает его со стула. Тетя Элли кричит на него, перекрикивая вопли Аарона от возмущения.

— Молодой человек, ты совершенно неуправляем. С меня довольно!

Фрэнки презрительно смотрит на нее.

— Да ну? И что ты собираешься с этим делать?

Тетя Элли поднимает руку, резные кольца из нефрита и граната вспыхивают, как будто она собирается его ударить. Глаза Фрэнки расширяются. Аарон икает и молча наблюдает с пола.

Мое сердце бьется о ребра.

— Тетя Элли, — зову я самым спокойным голосом, на какой только способна.

Она опускает руку, на ее лице появляется изумленное выражение.

— Простите меня. — Она бросает взгляд на потолок, как будто что-то там наверху собирается спасти ее от дымящейся кучи дерьма, в которую она наступила. — Я не могу поверить… я бы этого не сделала.

Фрэнки просто смотрит на нее.

— Я бы никогда… — Ее голос дрогнул. — Я не хотела этого. Простите меня. — Она убегает в свою комнату, закрывая дверь со страшным грохотом

Я поворачиваюсь к брату.

— Фрэнки.

— Что, Сид-ней? — Но часть борьбы ушла из его голоса. — Она нам здесь не нужна. Она нам не нужна.

Нижняя губа Аарона дрожит. Жирная слеза скатывается по его щеке.

— Я хочу, чтобы мама вернулась.

Фрэнки смотрит на свои ноги.

— А я хочу папу.

Я беспомощно пожимаю плечами.

— Вы не можете их получить. Да и зачем они вам вообще нужны? Они были ужасными людьми. Оба.

Глаза Фрэнки потемнели.

— Это неправда!

Горячие искры вспыхивают под моей кожей.

— Фрэнк все время пропадал, кто знает где, а когда появлялся здесь, то превращался в бомбу замедленного действия, которая вот-вот взорвется!

— Только из-за тебя! Из-за тебя он все время злился!

Моя челюсть сжимается. Я пытаюсь сдержать свои слова, даже когда они вылетают изо рта.

— Фрэнк относился к маме и всем остальным, как к мусору, прилипшему к подошве его ботинка.

Лицо Фрэнки краснеет.

— Ты врешь!

Взгляд Аарона перескакивает с Фрэнки на меня и обратно.

Я пересекаю кухню и хватаю Фрэнки за рубашку обеими руками.

— Прекрати! Просто прекрати. Или я…

Фрэнки смотрит на меня, яростно моргая. В уголках его глаз блестит влага.

— Или что? Ударишь меня?

Его слова поражают меня. Сильно. Я отцепляю пальцы от его рубашки, спотыкаюсь.

— Нет. Я не буду тебя бить. Как ты мог подумать такое? Мы же семья.

Черты лица Фрэнки непостижимы.

— Мы не семья.

— Да, мы семья, и мы не причиняем друг другу боль. Для нас так не будет. Больше нет.

Он качает головой, лицо кривится, как будто сейчас закричит или разрыдается. Вместо этого он убегает в свою комнату и захлопывает дверь.

Я просто стою там, глядя ему вслед.

— Прости, — говорю, хотя брат меня не слышит. И тут до меня доходит, почему Фрэнки и Аарон так яростно защищают наших родителей. Потому что я сделала это. Я сделала свою работу как нельзя лучше. Я научила их быть маленькими и тихими, исчезать в своей комнате, когда начинались ссоры, распознавать предупреждающие знаки, интонацию в голосе Фрэнка, темный блеск в его глазах. Они никогда не видели остального, самого страшного.

Аарон подходит ко мне, переплетает свои пальцы с моими.

— Мне нравится не бояться. — Его голос тихий и мягкий.

Они не знают. Они не знают, как все было плохо. Я их защитила. Они будут помнить о Фрэнке и ма только хорошее. У них будут свои воспоминания, искаженные, как будто увиденные через мутное стекло. И я не собираюсь рассказывать им правду. Я оставлю им это.

Я сжимаю его руку.

На следующий день я направляюсь на химию, когда меня кто-то дергает за руку. Это Жасмин, она стоит одна, скрестив руки на груди. Ее лицо бледное под макияжем. Вокруг рта скопление прыщей.

— Можно с тобой поговорить?

— Разве ты уже не разговариваешь?

— Я не знаю, что сказать. Прости.

— За что?

— Я не понимала. Я не знала, как тебе было плохо. Теперь понимаю. Почему ты себя резала. Почему все время так злилась.

С таким же успехом она могла бы ударить меня кулаком в живот. Мой желудок сжался. Я вспоминаю все те долгие летние дни, когда лежала на ее кровати, мои ногти почернели от угля, кожа загорела, волосы были влажными от бассейна, а разум дремал и погружался в оцепенение, наслаждаясь ее словами. Я слышала ее смех, мелодичный звук голоса, то серьезный, то взволнованный, читающий мне лекцию о жизненном цикле одной из ее личинок, как будто она вела курс лекций для будущих ученых. Я слушала так, словно ее слова — это спасательный круг, и если усвоить их достаточно, то можно будет укоренить их в себе. И я смогу узнать, как улететь на этих ее крыльях бабочки, как Икар, прежде чем он отважился на солнечный жар. Я качаю головой.

— Ты ничего не понимаешь.

— Я была дерьмовым другом, довольна?

— Наконец-то. Мы обе в чем-то согласны.

— Слушай, я пытаюсь извиниться. Прости за все то, что мы с тобой сделали, ладно? Ты пыталась сказать мне что-то, тогда. А я не слушала. Что бы это ни было, я не услышала.

Я ничего не говорю. Как я могу? Она говорит то, что я хотела услышать от нее четыре года назад. Сейчас уже слишком поздно. Я прикусываю губу, пытаясь держать себя в руках.

— Я не знала, что они — что Марго — собираются делать на пляже. Прости меня, за это. — Она переставляет ноги из стороны в сторону. Стискивает телефон побелевшими костяшками пальцев.

Звенит звонок. Мы просто смотрим друг на друга. Ей чертовски неловко, но она не уходит.

— Что, ты хочешь медаль или что-то еще?

— Нет. Я просто… прости. Я хочу… я прошу о перемирие.

Я кручу свои кольца на пальцах. Я даже не вспоминала о ней неделями. То, что могло бы быть, больше не имеет значения. Даже вражда между нами, предательства, измены, драки и неприязнь — все это не имеет значения. Жасмин сделала свой выбор. Теперь я могу сделать свой. Я могу ее отпустить. Она — часть моего прошлого, горько-сладкое воспоминание, прикрепленное к доске объявлений. Единственная ее часть, которую я хочу сохранить, — это бабочки.

— Они все еще у тебя?

— Что?

— Твои бабочки. Те, что у тебя на стенах. Они все еще у тебя?

Ее лицо меняется. Внезапно она выглядит тоскливой, почти потерянной. Как будто только что поняла, что потеряла что-то важное.

— Не банки с гусеницами. Доски с изображением засунуты в картонные коробки на верхней полке маминого шкафа.

— Мне всегда нравилась бабочка Морфо, с ее переливчатыми, сапфировыми крыльями.

Она смотрит вниз на свои сапоги.

— Мне тоже.

— Пока, Жасмин.

Ее губы слегка дрожат.

— Пока, Сидни.

Я поворачиваюсь и иду в кабинет химии, оставляя ее стоять одну в пустом коридоре.