Вера для Верки

Росток

Верочка с сияющими вишнями глаз, смеющимися ямочками… Такой она помнилась мне последние лет двадцать. Её звонкий голос впервые за долгие годы прозвучал в телефонном пространстве. Я была так рада её слышать, что поначалу даже не смогла уловить, не сумела понять то, что она говорит: «Ванечка умер, похороны завтра». Ком ненужных слов застрял где-то в гортани и не желал выдавливаться просто никак.

Её высокий статный голубоглазый Ванечка, который всегда шутил и смеялся. В семнадцать они оба стали взрослыми, когда появилась на свет крошечная Алинка. Верка словно курочка хлопотала у плиты, Ванечка как-то очень возросло и правильно нянчил малышку. В них было столько любви и света, в них обоих, и рядом с ними всем было тоже светло и радостно.

Чёрная повязка, деревянная коробка, странное неживое тело, искореженные горем руки, лица, тела и глаза всех, всех кто был рядом.

Вера сидела в абсолютной кромешной тьме. Воздух больше не мог проникать свободно в грудь, внутри был воткнут огромный кол невыносимой боли. Она вставала в этом чёрном мешке безжизненной тьмы, красила глаза, одевала лицо и шла на работу. В ней умерло все и сразу вместе с ним. Может и правильно, когда жён хоронили заживо с погибшими мужьями.

Вот был цветущий сад, а потом страшный бушующий пожар, и всё. Она одна среди выжженной копоти и горя тьмы. Боль одиночества, дикая невыносимая и безысходная, способная бесконечно рвать и рвать изнутри. Ураган поднимает горы чёрной пыли, и дышать уже нельзя, не нужно, не хочется.

Ночь. Она воет в подушку, и словно последние сгоревшие стволы деревьев ураганом выдирает вместе с мясом души. И пусть. Все не нужно.

Море. Плеск. Цветы. Дочь. Сын. Она натягивает улыбку. Дети, им тоже сложно. Но силы кончаются, и держать маску только трудней: «Ваня, где ты? Как тебе там? Как пережить мне это?»

Но волны бьются о берег, шумят и будто стонут: «Нет. Нет. Нет… Его нет… И больше не будет… Никогда» Это самое страшное слово, которое только может быть: Никогда…

Говорят, души остаются с нами, продолжаются в нас, живут памятью наших сердец. Только это слова. Лживые и никчемные. Потому что так хочется просто взять тебя за руку, просто обнять и смотреть в твои глаза…

Очередной вечер Вера лежит, безжизненно глядя в потолок. Дочь на кухне шуршит кастрюльками. Тело Верки встает, что-то ест, говорит, что вкусно, растягивает рот в улыбке, ложится снова. И снова потолок. Лишь бы уснуть. Уснуть и не проснуться. Не жить больше.

Она положила левую руку на грудь, там, где-то за солнечным сплетением умерло, сгорело до тла её внутреннее солнце. Там теперь зияла чёрная безжизненная впадина. Она накрыла эту пустоту обеими руками. И просто молча лежала, глядя в темноту. Вера идет по черному тоннелю. Глубже и глубже, уходя куда-то под самые скалы. И вот плато. Вокруг острые глыбы и мелкий мусор камней. Вдалеке в небе, затянутом сажей и дымом, тускло мерцает свет.

Безжизненное тело Верки худое изодранное с выпирающими костями лежит среди пепла и острых камней свернувшись комочком. Оно похоже на остов корабля, безжалостно разбитого о скалы и вышвырнутого на берег.

«Вера», — она поднимает голову, размазывая слезы сажи по лицу.

«Вера», — огромное сияющее лицо Ванечки заполняет собой небо. Он смотрит на неё с такой нежностью и любовью: «Вера, я хочу, чтобы ты жила».

«Жила?» — Верка поднялась на колени, — «Жила?!» — Да ты вообще знаешь, как это? Для чего жила? Как ты мог? Вот так взять и уйти?! Ненавижу, — и она бессильно затряслась в рыданиях.

— Вер, ты же знаешь. Так бывает. Я прошу тебя, я хочу, чтобы ты жила, — лицо его начало таять в призрачной сияющей дымке…

Она открыла глаза. За занавеской неслышно просыпалось утреннее солнце. Руки её по-прежнему были сложены на груди. Вера поднялась и зашуршала тапочками по квартире. Умное тело, который год оно справлялось практически без её участия. Оно поднимало хозяйку на работу, тащило в кафе с подружками, оно говорило, улыбалось, чем-то себя кормило, заботилось, чтобы Вера не теряла лица. В это время она могла лежать калачиком в своей пещере горя, и ждать, когда все кончится.

Сегодня она снова лежала, и, пожалуй, впервые так остро вдруг ощутила, что у неё есть тело. Живое. Кровь стучала в висках, пульсировала в венах, невидимый ток журчал и гнал по жилам жизнь, словно в маленьком тлеющем реакторе. Она почувствовала кончики пальцев левой руки. Потом бережно положила её на сердце, накрыв правой. Она засыпала, жалея себя, и баюкая, проговаривая: «Вера, ты же знаешь, так бывает. Я прошу, я хочу, чтобы ты жила». Эти слова стали её молитвой. Она ни о чем не просила, ничего не ждала, просто беззвучно перебирала их сухими губами.

Снова во снах она просыпалась в черной пустыне. И это было раз от раза все привычнее, будто возвращение домой. Там её всегда ждала та, другая Вера, но это тоже была она. Та Вера с больными глазами сидела посреди пустоши, и перебирала золу, ворошила её, рисовала завитки и черточки, набирала пригоршню и пропускала сквозь пальцы. Однажды взгляд её вдруг выхватил из этого пространства странный белый росток. Он только поднимал ещё голову из пепла. Совсем крошечный, беззащитный, такой же, как и она сама.

«Господи, что я могу ему дать в этой тьме?» — Любви… Да, пожалуй… Она смотрела на это живое создание, и беззвучно шептала: «Я хочу, чтобы ты жила!».

Постепенно внутри пустыни к тусклому седому солнцу тянулось нежное тонкое растение. Вера боялась говорить кому-то об этих снах. Скажут, свихнулась на почве горя. Но каждый вечер она закрывала глаза и снова и снова шла в тело, в зияющую пустоту, шла, чтобы побыть с собой и с этим ростком.

Раньше в детстве она помнила это место внутри себя буйным цветущим садом. Мама ругалась, что она Верка думает только о мальчиках. Что плохо учится, и ей грозит убирать помои и мыть подъезды.

Веркин сад в такие моменты будто подрубали этими словами. Со временем она и сама научилась изрядно бичевать себя. Лишь малейшая ветвь её садика начинала выбиваться не туда, безжалостно кромсала её в самом зародыше, как неугодную, не имеющую права жить. Вырезала все «не положено», «не принято», «запрещено», «стыдно» …в жизни умненькой женщины все должно быть по правилам. Порядок в доме, сытый муж, чистые дети, сделанные уроки. Она должна всегда все делать на «отлично». И никак иначе.

Девочка в её саду получала золотые яблоки за каждую похвалу «умница», за то, что была хорошей, и послушно приседала в реверансе. Этот мир постепенно все больше походил на прилизанный парк, в котором: в этом углу можно было радоваться, в этой беседке нужно серьёзно трудиться, в этой воспитывать детей…

Сейчас не было ни сада, ни парка, ни беседок. Был только выжженный пятачок, на котором тянулся вместе с Верой к свету тонкий бледный росток жизни. И ей совсем не хотелось больше его обрезать, делать культурным, получать с него урожаи золотых яблок. Ей просто хотелось смотреть как малец тянется к солнцу, как выправляет свои ветви, выпускает нежные листочки, сохраняя разумный баланс, какой умеет так истинно чувствовать природа. Все, заложенное в этом создании, сейчас казалось ей удивительно прекрасным. Она просто хотела, чтобы росток жил.

Вечером Вера цокала каблучками по сырому асфальту, в воздухе висели капельки измороси. Она шла, и просто вдыхала влажный кислород, вдох-выдох, вдох-выдох… так просто. Но было в этом что-то непередаваемо волшебное, некое животворящее чудо. Верка посмотрела вверх в серое небо и вдруг почувствовала внутри себя настоящее живое существо. Это существо ростками тянулось в мир, оно желало чувствовать капли дождя, порывы ветра, тепло солнечных лучей, и слизывать с варежки кружевные снежинки. Оно хотело жить, плакать, смеяться, грустить и радоваться. И сейчас ей не нужно было закрывать глаза, чтобы заглянуть внутрь, она привычно скользнула туда взглядом, и увидела сад.

Пространство было поистине безграничным. Причудливые водопады, уголки покоя, острова бурь, материки веселья, беседки дружбы… Там был остров памяти, изумительно красивый, наполненный светом и любовью. И там жил образ Ванечки. А ещё она обнаружила там бабушку, и тётю Женю, и многих ушедших любимых и дорогих… Все они, и вся эта вселенная жили в ней и вместе с ней. Они продолжались, ростками тянулись в мир.

Маршрутка прошуршала колесами и приветливо распахнула дверь. Вера улыбнулась про себя, прошептав: «Я тебе обещаю».

Дар или в поисках счастья