Мы уходим последними… Записки пиротехника

Раньше в газетах помещали такие объявления: «Нашедшего просим… за приличное вознаграждение…» Сейчас о «приличном вознаграждении» говорить неприлично. Можно здорово обидеть, а то и нарваться на неприятность. «Дети будут лучше нас», – сказал однажды Владимир Ильич Ленин. Да, всего за пятьдесят лет мы создали такую систему нравственного воспитания, которая привела бы в восторг величайших педагогов, – от Сократа и Марка Фабия Квинтилиана до Яна Коменского, Иогана Генриха Песталоцци и Константина Дмитриевича Ушинского.

Вся наша страна стала как одна большая семья. Я узнал это из самой жизни.

Но надо быть честным: раз в одной из самых глухих деревенек Новгородской области с нас потребовали деньги за пользование хозяйской лодкой. «Вы нам – мы вам…». Так это, кажется, когда-то формулировалось? Всего один случай! А сколько раз выезжали мы на задания!.. И никогда, пожалуй, не обходились без людской помощи. Бывало, командировка затягивалась (приедешь в одну деревню, а уже из соседней звонят, что мины нашли) – нас кормили, устраивали на ночлег… Выходила из строя машина – помогали отремонтировать, кончался бензин – давали, попадали не на ту дорогу – находился добровольный проводник…

Сейчас у нас многие ездят за границу. Возвращаясь, рассказывают: «Культура обслуживания! Сервис! Любую услугу – все окажут…»

– Просто так?

– Ну, что ты! Сигаретой угостят – тут же надо рассчитываться… Но зато – культура, вежливость…

…Один встреченный нами на дороге колхозник Киришского района был не очень вежлив. Даже наоборот. И тем не менее… Впрочем, лучше по порядку…

* * *

Двухсуточные мытарства по просекам и осенним болотам вывели нас, наконец, к широкой ровной дороге, идущей прямо в Чудово. А оттуда и до Ленинграда рукой подать. Но чтобы попасть на эту дорогу, надо преодолеть Пчевжу: есть такой водный рубеж в Ленинградской области, но нет на нем ни мостов, ни паромов.

– Саперы мы или нет? – сердито сказал старший лейтенант Миша Горячев. – Неужели одну машину не переправим? Топоры к бою!

Через час незатейливый, слепленный из «подручных средств» плот был готов.

Предстоящий спектакль – «форсирование водного рубежа» – собрал на противоположном берегу реки все мужское население маленькой деревеньки, от которой начиналась дорога в Чудово. Помочь они нам ничем не могли, а потому в ожидании начала представления лишь усердно упражнялись в остроумии. Особенно донимал нас рыжий ехидный мужичишка в залепленных грязью сапогах и выгоревшей гимнастерке без ремня. Стоило нашему Горячеву бросить призывный клич: «Братцы, хоть плыть, но быть!» – как он уже откликался:

– А где – быть-та? Где раки зимують?

Стоило шоферу угрюмо буркнуть себе под нос: «Угробим машину…», он уже снова тут как тут:

– Как же не угробить-та? Как пить дать угробити… И все в таком духе.

Наконец дрожащий мелкой дрожью огромный трехосный ЗИЛ опасливо заскользил по косогору, и мы начисто отключились и от зрителей на том берегу и от их реплик и замечаний. Только рыжий еще успел крикнуть нам то ли насмешливое, то ли восхищенное: «Ох, и отчаянные вы ребяты!..»

Сначала все шло нормально: ЗИЛ аккуратно въехал на помост, натянулся канат, привязанный к врытому в противоположный берег бревну, плот спокойненько сполз с песчаного укоса мели, клюнул и отвалил. Деловито рокотала лебедка, не спеша наматывая трос, чуть слышно булькала вода за кормой, плот медленно приближался к быстрине.

И вдруг все рухнуло. Бревно из земли выдернулось и ушло в реку. Взвился и стал тонуть трос. Зрители загалдели. А плот резко накренился и начал быстро разворачиваться по течению. Угрожающе двинулся ЗИЛ.

– Стоп! – закричал Горячев. Но было уже поздно.

И тут неожиданно я увидел, как под самым носом парома вынырнула мокрая рыжая голова и, несусветно ругаясь, повернула к берегу, толкая перед собой подведшее нас скользкое тяжелое бревно. Рыжий насмешник, ловко перебирая ногами, отбуксировал его к берегу и с подоспевшими односельчанами снова водрузил на место. Канат натянулся, и плот остановился.

Через минуту мы уже изо всех сил тянули трос вручную, подгоняя взбунтовавшийся плот к берегу. Спаситель наш тоже тянул вместе со всеми и, не переставая, тараторил и тараторил:

– Водица-та, мать чесная, – аж… ломить! Чуть не задохнулся… Их, отчаянные вы, ребяты, их, отчаянные!

Даже уезжая, мы слышали, как он, стоя в толпе односельчан и не попадая от холода и возбуждения зубом на зуб, все твердил восхищенно:

– Их, отчаянные! До чего ж отчаянные! – и все прибавлял да прибавлял деталей к случившемуся.

* * *

Зимой пятьдесят девятого я часто бывал в Киришах. Здесь только-только разворачивалось строительство нефтеперерабатывающего завода и целого города. Но и город и комбинат приятно выглядели пока что лишь на кальках ленинградских проектировщиков. А на самом деле было здесь всего пять домиков, развалины каких-то больших строений, замороженные болота да холодная деревянная станция.

Единственный поезд из Ленинграда приходил в Кириши во втором часу ночи. Темень – хоть глаз выколи. Куда идти? Где пристроиться на ночь? А мороз!..

– Вы не к нам случайно? – раздался за спиной ровный глуховатый голос.

– На стройку.

– Значит, к нам. Пойдемте, я вас провожу.

Я услышал уверенные шаги, удаляющиеся с насыпи.

– Говорят, у вас мины? – попытался я завести разговор. В ответ – только равномерное похрустывание снега. – Ужасно неудобный этот поезд… Вы не слыхали, что тут нашли? Война в этих местах была такая, что камня на камне не осталось…

Он будто бы и не слышал. Дальнейшие расспросы показались мне неуместными, и я замолчал. Со всех четырех сторон нас окружала чернота. Я скорее чувствовал, чем видел, своего неразговорчивого спутника. Потом через какую-то дырку в тучах на мгновение вывалилась луна и осветила высокие фетровые сапоги, широкую сутулую спину, лохматую шапку. На ярко сверкнувшем снегу он показался дедом-морозом, неслышно обходящим свои владения. Появился и пропал… И снова – только мерное поскрипывание снега да давящая необъятность густой стынущей темноты.

Так мы дошли до какого-то домика. Провожатый звякнул запорами, по-хозяйски толкнул дверь и исчез в черном зеве сеней. Спотыкаясь на обледенелых ступеньках, я последовал за ним. Он дождался меня и осторожно открыл следующую дверь. Пахнуло распаренным жильем, в глаза ударил светлячок коптилки, мимо наших ног стремительно прорвалось облако морозного пара. Мы вошли и застыли на пороге. Дальше – просто некуда ступить: пол, большая русская печь, скамейка и две солдатские кровати вплотную забиты спящими. Кто в ватниках, кто в комбинезонах…

Попутчик мой с минуту осматривал это храпящее и стонущее во сне царство, потом мельком, оценивающе взглянул на меня. И я его разглядел, наконец, тоже. Был он мужчина крупный, с широким скуластым лицом и спокойными, даже равнодушными глазами. Он посмотрел на меня, как на вещь, прикидывая габариты, и отвернулся, раздумывая, видимо, об одном: куда бы эти незначительные габариты втиснуть. А я уже понял – вдвоем нам здесь никак не разместиться.

Из груды спящих поднялась взлохмаченная голова, уставилась на нас с бессмысленной сонной одурью и снова опустилась.

– Там можно пристроиться, – решительно сказал провожатый.

– А вы?

– У меня есть место…

– Нет. Уж лучше на станции, – запротестовал я. – Здесь и так не повернуться. Куда же еще расталкивать?

– Как хотите, – безразлично согласился он. – Идемте.

– Теперь я как-нибудь сам. Вы только скажите, куда идти. Не будете же вы со мною всю ночь… – зашептал я ему в сенях.

И снова услыхал глуховатое:

– По пути…

За все пятнадцать-двадцать минут, что шли мы до станции, он опять не обмолвился ни единым словом.

«Пассажирский зал» оказался набитым ожидающими утреннего поезда, замусоренным донельзя и, что самое паршивое, ужасно холодным. Ни о какой ночевке здесь вообще не могло быть речи. Люди ходили, курили, стояли. Мой спутник быстро оценил ситуацию, потому что, даже не дав мне оглядеться, предложил:

– Хватит. Идите за мной. Там по крайней мере спокойно.

Где это «там», я не стал спрашивать. Шел третий час ночи, январский мороз без церемоний пролез под мою легкую одежонку, втиснулся в сапоги. Очень хотелось спать.

«Там» – оказалось обыкновенным прорабским сарайчиком. Тонким, дощатым, с земляным полом, но зато с жарко натопленной печью, которую самоотверженно калил сторож. В сарайчике были еще грубо сколоченный стол и две доски на козлах, изображающие скамейки.

– Поздненько сегодня, Петр Иванович, – встретил моего благодетеля сторож. – Я уж подумал грехом: чего бы там не случилось… Поезд-то давно пришел… Ну, вы тут теперь присмотрите, а я схожу…

Петр Иванович добавил дров в печку, достал откуда-то кучу старых телогреек и охапку ветоши, разложил все это по скамейкам, придвинул их поплотнее к печке и предупредил:

– Не подгорите ночью. Ногами лучше к теплу. Подоткните шинель под спину, а то здесь из всех щелей несет – продует к утру.

И лег, задув свет.

Сон, конечно, был не в сон. Буквально через час хибару выстудило, и я долго ворочался, выбирая самое теплое положение. Потом кое-как забылся. Кажется, несколько раз приходил сторож, подтапливал и снова уходил. Теплее от его стараний не становилось, но ночь есть ночь – она берет свое.

В предрассветном сумраке я увидел будто во сне, что Петр Иванович встал и ушел.

Утром начались деловые разговоры, приготовления. За поисками мин, обезвреживанием и взрывами я забыл своего ночного провожатого.

Через несколько дней меня снова вызвали в Кириши. Тот же самый поезд привез туда и оставил. И опять я встретил Петра Ивановича. Он кивнул мне как старому знакомому, и мы уже, не сговариваясь, пошли в прорабскую. Потом это повторилось еще через неделю. Еще… И ни разу мы не разговаривали: приходили, ложились, перед рассветом он уезжал, а я оставался.

Однажды я спросил о нем инженера.

– Какой Петр Иванович?.. – не понял он. – А… Петр Иванович… Это, наверно, Прямков, агент по снабжению. В прорабской ночует? Что же сделаешь? Ты знаешь, сколько у нас людей прибывает! Разворачиваемся, а жить негде. Ему, конечно, не везет: он всегда позже всех приезжает – все места заняты, – ты сам видел. Но я, честно сказать, не знал, что он там спит. Это, даже по нашим понятиям, тяжело. Вот ведь человек!

Я спросил еще, почему Прямков такой неразговорчивый.

– Устает, – просто объяснил инженер. – И потом он вообще такой – лишнего слова не вытянешь. Хотя, ты знаешь, я случайно был, когда его принимали на работу. Мы тогда старались брать только специалистов, а у него специальности не было. Так, знаешь, он такую речь закатил! Хочет строить город и жить в нем! Понял?

Как это говорится? Седина в бороду, а бес в ребро, да?

– Это про другое.

– Может, и про другое, – думая уже о чем-то своем, рассеянно согласился инженер.

Один только раз удалось мне «разговорить» Петра Ивановича. Собственно, как разговорить? Просто чуточку приоткрыть тайну его стремлений жить в новых Киришах.

Днем, очищая от снарядов и мин какую-то воронку, мы нашли там останки трех наших бойцов и развороченный пулемет. Вечером, перед тем как лечь спать, я рассказал об этом Прямкову. Он страшно разволновался. Заставил меня подробнейшим образом описать место, остатки вещей, которые нашли. А выслушав, неожиданно сказал: