Окаянные

I

Как обычно, повестка дня с вопросами, подлежащими незамедлительному рассмотрению на очередном заседании Политбюро, была переполнена. Этот сырой проект, сляпанный предварительно, наспех, выстраданный частями в разных ведомствах, в заинтересованных государственных службах, именуемых входящим в моду новым словом — инстанцией, и свёрстанный наконец воедино, нуждался теперь в проверке фактов, приводимой цифири, в правках, дополнениях и, хотя на некоторых уже было проштамповано в уголках упреждения: "секретно", "особо секретно", только в конечном итоге мог быть утверждён. В общем-то, ничего особенного или чрезвычайного не происходило, с повторяющимися из раза в раз упущениями, досадными промахами и даже с грубейшими ошибками в секретариате свыклись, стараясь вовремя отловить их и устранить. Бывало совсем невмоготу, и тогда чиновники Генерального попросту возвращали материалы на переделку легкомысленным торопыгам, не единожды это сходило с рук, но в этот раз Коба, пробежав глазами лишь несколько страниц, взорвался и, захлёбываясь от возмущения — это при его-то выдержке! — потребовал в экстренном порядке собрать у него по этому поводу некоторых лиц "узкого состава" Политбюро.

Быстренько явились немало смущённый Молотов[107], ответственный за первую ревизию "сырца", Калинин, редко вникавший в такие вопросы, но всегда спешащий с советами по урегулированию любых проблем миром, Рыков[108], замещавший больного Ленина. Прибежали даже незваные, совсем необязательные, но проведавшие неизвестным образом о случившемся Ворошилов с Микояном[109]. Во мнении или советах остальных Коба не нуждался.

Собравшиеся, усевшись за длинным столом согласно положению и значимости, пошушукавшись, смолкли, поджав плечи, старались не отводить глаз, пока их внимательно и строго оглядывал Генеральный. Покашливал Калинин, не в силах сдерживать недуг, платочек так и держал возле рта.

Коба начал с того, что ещё трепетало в его зажатом кулаке. Документ готовили люди Семашко, которого Коба терпеть не мог, как, впрочем, всех врачей, называя их "докторишками".

— Вот что они сотворили! — произнёс он, потрясая грудой листов, рассыпавшихся по столу и по полу, лишь только он с презрительной гримасой разжал пальцы. Микоян нагнулся было их собирать, на помощь к нему поспешили и Рыков с Ворошиловым, но Коба сурово вздёрнул густые брови, и те поспешно приняли прежние позы, сложив руки.

— Пусть подбирают эти ошмётки те, кто их сочинял, — медленно встал Генеральный, сверкнул жёлтыми глазами, словно метнул молнии в отсутствующих провинившихся, и пренебрежительно прошёлся сапогами по полу, давя разбросанные листки. — Для этого я попрошу моего Назаретяна пригласить их наркома. Может, товарищ Семашко наконец внимательней станет изучать бумаги, забрасываемые нам его великими врачевателями. Наприглашали толпу светил медицины из Европы, русского слова не знают, сплошь гутен морган, гутен абент, шлехт, шлехт, шлехт[110]. Чего у них не спросишь, всё шлехт! А когда же станет хорошо? Мы их наняли лечить нашего вождя! Бешеные деньжища тратим на них и на лекарства! В рот им заглядываем, как ангелам, спустившимся с небес. Верим в лучшее. А Ильичу день ото дня всё хуже и хуже. — Коба закурил трубку, качнул ею в такт словам. — Из Англии нового выпросили. Ехать буржуй не желал в красную Россию лечить красного вождя! Но наши деньги глаза ему закрыли. Приехал. Походил вокруг, воздух, говорят, даже нюхал. Чем наш вождь дышит. У меня был, разводить начал шуры-муры. Но я ему в лоб: что с Ильичом? Как спасать? А он мне — воздух, мол, там чистый, лесной, им и лечить больного. Никаких лекарств не требуется. И кормите той же природной чистой пищей. Он, мол, грибки собирать любит с Машей и Наденькой, вот пусть и кормят его грибным супчиком. Это умник из Европы-то! Вона как рассудил! — Возмущённо выдохнув переполнявший его дым, Коба перешёл на полушёпот, словно секретничая. — И что же? Маша с Наденькой и пичкают его грибками. А тот с них чудить стал. Порой такие сцены творит — посуду со стола сбивает, кричит, слов не разобрать. С грибов этих лесных нервоз его мучает или с другого болезнь в угол загнала? Спрашиваю профессора из Англии — это что ж такое? А он мне тарабарщину городит — больше прогуливать надо больного. Я ему — его часами на коляске катают, он уже в ней спать стал! А тот своё — прекрасно, воздух — это его спасение!..

Коба оглядел собравшихся, будто выжидая, кто отважится заговорить.

— Гнать в шею! — подскочил со стула Ворошилов. — У нас своих дуриков хватает. А эти — наши враги. Им бы быстрей сгубить Ильича. Лишить нас любимого вождя. С одной этой целью к нам и едут.

— Главное, — затянул Калинин, — мы же виноватыми будем. Народ нам не простит, случись самое страшное.

— Да куда уж страшней! — вскинулся Микоян. — На краю стоим! Ильич, я слышал, выговаривать слова перестал, бормочет непонятное, элементарную арифметику забыл, мышление отсутствует, один к двум прибавить не может!

— Залечат они его, эти буржуйские эскулапы! — выкрикнул Ворошилов.

— Весьма тревожная ситуация, — буркнул Молотов, едва приподняв над столом большую свою голову.

— Но их тактика понятна, — бросив уничтожающий взгляд на Молотова, продолжил Коба. — А наши, наши-то чем занимаются! Они давно вождя приговорили. Оптимистического прогноза от них не услышишь. Вот только что глянул я их бумаги, подготовленные нам для рассмотрения на очередном заседании Политбюро. Стерпеть не смог!.. — Коба, топча листки на полу, зашагал по залу, успевая выкрикивать злобные фразы и дымить трубкой. — Сплошь абракадабра из непонятной терминологии! Графические таблицы, где красные линии соревнуются в прыжках с чёрными! Гляди и догадывайся, лучше стало нашему Ильичу в Горках или уже на ладан дышит. А цифири, цифири всякой!..

— Тоже грамотеи! — выкрикнул Ворошилов.

— С иностранцев пример берут… — закашляв, буркнул Калинин. — У них союз единый. Спецы, они друг за дружку держатся, хоть и из разных стран. Арифметикой своей нам глаза замыливают.

— Нет, — покосился на него Коба, — это не арифметика, это информация заученных чересчур докторишек о состоянии здоровья нашего вождя нам в Политбюро! А ведь нам решать на заседании высшего нашего партийного органа, что делать! На нас рабочий со станка смотрит, знать хочет, спросить желает: что с Ильичом? как его лечат? когда же он встанет на ноги? когда на трибуне его снова увидят?..

Коба уже не говорил, а кричал; забыв про трубку, он исступлённо разбрасывал листки, шаркая сапогами по полу и давя их, словно мерзкую тварь. В таком состоянии видеть его собравшимся ещё не приходилось. Наконец, устав или опомнившись, он взял себя в руки, пробежался глазами по присутствующим, стараясь разгадать впечатление, но тщетно — все отворачивались или успевали опускать головы, пряча мрачные лица.

— Не устал рулить страной, товарищ Рыков? — остановил взгляд Коба на вздрогнувшем от неожиданного вопроса заместителе председателя Совнаркома и, не дождавшись ответа, двинулся к столу и тяжело опустился в кресло.

Лицо Рыкова разгорелось жаром так, что капельки пота заструились по лбу и на висках, он попытался вскочить, но подвели ноги.

— Тяжело? — поморщился Коба, не сводя с него глаз и не меняя злобного взора. — Я знаю. Помни, и с тебя спросят коммунисты, если случится трагедия с нашим великим вождём. Мировой пролетариат потребует ответа, потому что следит за нами. А ты что? Ты им картинки с кривыми линиями выставишь поглядеть? Задницу они подотрут этими картинками, а самого на вилы подымут!

— Товарищ Сталин… Иосиф Виссарионович, я ведь не один…

— Знаю. Но не этого ответа от тебя ждать будут.

— В Совнаркоме с меня спрос не только по медицинским вопросам. Там ко мне с такими закавыками лезут, мне бы самому учиться да учиться, чтобы не соврать да правильно ответить. Там мне… семь потов скатит, пока…

— Хватит! — оборвал его Коба. — Куда ты нарулил, нам всем видно. Задумываешься, куда золото и другие ценности российские от нас уплывают за бесценок[111]?

— Да я ль один решения принимаю, товарищ Сталин? Ещё при Владимире Ильиче эти вопросы решались. Война, голод — вот причина.

— Ладно! — отмахнулся от него, как от надоевшей мухи, Коба. — Разбираться будем, когда время придёт. Не для этого собрались сегодня. Ты мне скажи, в курсе, что Троцкий с Зиновьевым творят? Или запылили они у тебя зрение своей заумной говорильней? Кто пресекать их трескотню решится? Или смельчаков в Политбюро не найдётся? Они же историю буржуйской революции выворачивают наизнанку, меня в бонапартистской диктатуре обвиняют! Все теперь на товарища Сталина косятся, забыв, что сами меня же и выбирали в Генеральные. Забыли, как я отказывался, отводы себе заявлял, а все чуть ли не в ножки!.. Товарищ Сталин, товарищ Сталин, только вы один способны удержать в едином кулаке партию, только вы достойны устранить расползающуюся заразу оппозиций!.. Не так, товарищ Молотов?

— Так! — рявкнул, опередив всех, Ворошилов. — Все тогда в одну дуду пели.

— Все за спину товарища Сталина! Первым Ленин сообразил, что, кроме товарища Сталина, эту вошь никому не удержать! — грохнул Коба кулаком по столу. — А что теперь? Никто и не тявкает! Пришипились, опять ждут, кто сильней в этой своре окажется!

— Ну как же, Иосиф Виссарионович?.. — поднял голову Молотов. — Мы же все…

— Мы им башки-то поотрываем! — вскочил Ворошилов. — Ты только скажи, я военных на ноги подыму, кровью захаркает вся мразь!

— Сядь, Клим! — рубанул рукой Коба по воздуху, словно лихой казак шашкой голову врагу снёс; Ворошилов так и рухнул на стул, побледнев.

— Я вот попросил товарища Дзержинского в Питер съездить, — уже спокойно заговорил Коба. — Убедиться, что там при нашем, закусившем удила, воинствующим марксисте Грише Зиновьеве чекисты поделывают? Бдят надвигающуюся угрозу или дремлют, как некоторые в столице. Феликс, уезжая, меня просветил, кто и где ножи точат в спину истинным коммунистам. Вот и решили мы начинать с Питера.

За столом переглянулись. Калинин в бородку чесаться полез, у Микояна торчком маячившие уши, словно подросли мигом, Рыков, мрачнея, зачернел ещё более лицом, Молотов заёрзал на стуле так, что тот заскрипел, предупреждая, не железный, мол, не в пример придавившего его зада мудрого партийца.

— Товарищ Мессинг[112], — продолжил тихо Коба, — наш человек в Питере, конечно, крепкий орешек, из рабочего класса, слесарь, и хоть в типографии потом у большевиков умишка набрался, хлебнул подпольной и тюремной бытовухи, но противопоставит ли матёрому трибунному затейнику? Тот переорёт и переиграет любого. Гришка, он же лозунги нашего Ильича выщёлкивает из его сочинений, перекраивает, переиначивает на свой лад, как ему вздумается, и ими же нас стегает! Так, товарищ Молотошвили[113]? Или я не прав? Ты наш идеологический стратег. К тому же питерских изучил как свои пять пальцев. В редакции "Правды" состоял, там был депутатом и членом исполкома Петроградского совета, на памятном заседании летом семнадцатого, никогда не забуду, ты первым высказался за вооружённое восстание.

— Думаю, достаточно перечислений, — боднул огромной головой воздух покрасневший Молотов. — Спасибо, что не напомнил всем, как я там из Скрябина в Молотова обратился, — и хмыкнул неожиданно для всех, изобразив подобие улыбки.