Окаянные

I

Дзержинский задерживался у Сталина.

Холодный осенний день, с утра не радовавший сумрачными облаками да быстро остывшим солнцем, скоро засобирался к пригорюнившемуся на глазах горизонту. Следом почернел и тот вместе с небосводом от невесть откуда пригнанных суровым ветрилом безобразно огромных низких туч. Зацепившись за верхушку мрачного многоэтажного здания, громадой стывшего на пустынной площади, они грозно зависли, ничего, кроме страха, не вселяя в души редких, торопливо пробегавших прохожих. Хоть и помигивал свет в подслеповатых многочисленных оконцах, но лишь сильнее отпугивал.

Похрустывая тонкими длинными пальцами, сжатыми за спиной в кулаках, в прокуренном холодном кабинете второго этажа, тяжело ступая сапогами, от стены к стене нервно мерил пол высокий сутуловатый человек. Начальник Особого отдела Главного политического управления Генрих Гершенович Ягода не находил себе места. Узкое бледное лицо его с короткими усиками выглядело бы плоским и невзрачным, не сияй иудейским вишнёвым цветом полубезумные красивые глаза. Будто в угоду ему сутулившаяся над наваленными бумагами настольная лампа безуспешно боролась с мраком, надёжно завладевшим всеми углами кабинета и неспешно подбиравшимся к столу.

— Генрих Гершенович, может, чайку? — мелькнув лысой макушкой, в дверь со стаканом сунулся худющий финн — курьер по особым поручениям и отпрянул назад, наткнувшись на злой жёсткий взгляд.

— Погнал? — сочувствуя, лениво приподнял веки подрёмывавший у телефона в приёмной бородач и полез пятернёй чесаться в волосню. — Не мельтеши перед начальством, раз не просят. Ты вроде воевал, товарищ Саволайнен?

— Ну…

— А как же забыл?

— Чего это?

— Заповедь солдатскую. Солдату что главней всего?

— Опять ты за своё.

— Солдату главное держаться поближе к кухне и подальше от начальства, — хмыкнул бородач и заёрзал на стуле, меняя позу и удобнее устраивая затёкшие ноги под столом. — Принеси-ка лучше мне кипяточку. Взбодрюсь. Что-то ко сну клонит. Ни нам звонков нет, ни мы никому. Спёкся я совсем. И холодрыга допекает.

— Гляди, не свались со стула, — обиженно буркнул курьер. — За чаем сам сгоняешь, не барин. А насчёт службы моей не придуряйся, что не знаешь. Я с Генрихом Гершеновичем всю Гражданскую нога в ногу. Фронты инспектировали. У самого Льва Давидовича Троцкого в его прославленном эшелоне не раз гостили[1]. Куда только не гоняла нас беда… Под Царицыным с товарищем Сталиным познакомились.

— Да ну! Он небось и руку тебе подавал? — осклабился уязвлённый бородач, но кинул взгляд на финна, и ухмылка слетела с его физиономии.

— А что ж! Только не подавал он мне руки, а крепко пожал, как и Генриху Гершеновичу, потому как благодарил за службу, прознав, в каких переделках нам бывать приходилось.

— Ага… — Бородач поднялся, переваливаясь с ноги на ногу, побрёл за чаем. — Ну тогда извиняйте, батька. А мне вот тревожно что-то. Кошки душу так и скребут.

— Приснилось или померещилось что?

— Худо, видать, дело. — Возвращаясь назад, пропустил мимо ушей насмешку бородач, отхлёбывая на ходу из кружки. — Вроде успокоилось в нашей конторе после, считай, полугодовой нервотрёпки, с авралом покончили, и на тебе!

— Да уж куда хуже, — не остыв от перепалки, поддержал курьер. — Опять какой-нибудь прыщ выскочил, где не ждали.

— Не хочут заразы успокаиваться.

— Чумная братва эсеровская успокоится… жди.

— Огласил ведь приговор товарищ Крыленко[2]. Шлёпнуть надо было гадов сразу, не слались бы жалобы да просьбы со всех концов. А то из-за бугра буржуи аукаются, — поморщился бородач. — Теперь погодь! Нельзя, раз условно припаяли. Кумекаешь, когда их теперь к стенке поставят?

— А чего кумекать. Всё ясно.

— Условие соблюсти требуется. Теперь, если только снова какую-нибудь пакость сгондобят сволочи, тогда их и шлёпнут всех. Соображаешь?

— Да уж не глупей тебя. Я по заданию Генриха Гершеновича, считай, весь суд в зале штаны протирал, за писывал каждое слово и наших, и тех стервецов.

— Вот и думай. Товарищ Сталин так долго зазря мурыжить нашего Феликса не стал бы. У него дел поважней хватает. Он теперь за Генерального секретаря в партии. Значит, определённо какое-то паскудство сотворили враги революции. Арестовали-то не всех паразитов, а только главных да отъявленных негодяев. Сколь тех эсеров ещё на свободе шастает! Записал, наверное, как каялся иуда Жорик Семёнов? Ишь, паскуда! Шустро он на нашу сторону переметнулся да в верхах примазался! Всех своих подельников сдал, а сам в чистеньких оказался. Не верю я в его подлючие слёзки! Весь он кровью наших товарищей перемазан! И Ильич от его рук пострадал, и товарищи Володарский[3] с Урицким[4] насмерть полегли. А этот волчина зубатый в овечью шкуру завернулся, бросился в ножки жалиться — простите его!.. Заблуждался!.. Кака ему вера?

— Не просто там всё…

— Не понял? — заострились скулы бородача.

Но финн хранил молчание.

— Что непросто? Не слышу!

Финн отвёл глаза, словно язык проглотил.

— Ты что же забыл, какие митинги полыхали перед процессом? Растерзать мерзавцев требовал мастеровой народ, заводы и фабрики работать прекращали, рвался возмущённый люд на демонстрации протеста, когда прикатили буржуйские прихвостни розенфальды да вендерблюмы их защищать.

— Розенфельд и Вандервельде с Либкнехтом, — тихо поправил финн.

— А я что говорю! С Каином этим! — налились кровью глаза бородача. — Когда их товарищ Крыленко прижал в суде, пресёк все их выкрутасы и попытки выгородить подлюг, так они враз вой подняли, голодовку, заразы, объявили, чтоб удрать из суда! Чем испугать хотели? Мировой пролетариат прозорливее стал. Его не обмануть! Или я не прав?

— Так, конечно…

— Что-то я не слышу энтузиазма в твоих словах, братишка. Скажи, если больше знаешь. Поправь меня. — И, не дождавшись ответа, снова загорелся. — Как можно прощать гадов, если их, всех двенадцать, уже к расстрелу приговорили?

— Значит, надо было, — буркнул финн.

— Кому?! — аж привстал от возмущения взбешённый бородач. — Не понимает мировой пролетариат! — Губы его подрагивали, готовые извергнуть проклятия и ругательства, но минута-другая и, пересиливая себя, он смолчал, махнул рукой и опустился на стул, не скрывая горького разочарования. — Не знаешь ты ничего, поэтому и калякаешь всякую ересь.

— Политбюро ещё до суда решало этот вопрос, — оглядываясь, будто их кто подслушивает, нагнулся к спорщику финн. — И после того, как председатель трибунала товарищ Крыленко огласил смертный приговор, его всё же обсуждали для утверждения. Товарищ Сталин, конечно, был категорически против условного приговора. Но наш Феликс колебался и воздержался при голосовании. Важным оказалось то, что паршивец Семёнов много сделал для нас, а суд-то на его показаниях крепился. Предателем его свои объявили после этого. Смекаешь? На его показаниях всё…

— А Лидка Коноплёва что? Та тоже клялась, как пули для Ильича курарем[5] мазала вместе с тем Жориком. Я, братишка, тоже за судом следил.

— За судом следил? А решалось-то в Кремле! Вот как раз мнение Ильича для Политбюро и оказалось решающим. А против него Сталин не пошёл.

— А вот здесь ты врёшь! — ощерился бородач. — Ильич наш в Горках. Над ним до сих пор врачи колдуют.

— Он свои предложения через Крупскую передал товарищу Каменеву, поручил огласить. Они и были приняты.

— Вот, значит, как… — раскрыл рот бородач и долго не мог прийти в себя, оставаясь с остывшими глазами, но вдруг его словно прорвало, размахнувшись, он в сердцах рубанул воздух кулаком. — Правильно всё же товарищ Свердлов поступил, когда приказал нам сжечь в бочке Файку Каплан из их подлючего племени! С эсерами наши дорожки давно разошлись!

— Так ты что ж возле бочки той был?

— Был не был, какая разница…

— Тогда, Матвей Савельевич, ты должен знать, что всё сделать успели в тот же вечер, — опять доверительно склонился к его уху финн. — Без всяких судов тогда обошлись. А на этом процессе уже поздно было. Чужих глаз набралось со всего мира. Товарищ Бухарин[6], думаешь, по своей воле подонков защищал?.. Того же Семёнова да Коноплёву, от которых буржуйские защитнички отказались.

— Да не защищал он их вовсе, а гнобил! — горячась, дёрнул бородач ворот на груди, обнажив тельняшку.

— Адвокатом по протоколу значился Николай Иванович, — упёрся финн. — Я ж тебе говорил, сам записи вёл. Поручили ему, вот и исполнял задание партии. Хотя промашку ребячью допустил.

— Чего? — недоверчиво покривился бородач.

— Промашку, говорю, допустил наш Бухарчик. Учудил при встрече буржуйских защитничков, Либкнехта, Ватерса, Вандервельде. Ошарашил их бандитским свистом. Он мастер на такие штучки. Генрих Гершенович мне рассказывал, что Николай Иванович позволяет себе подшучивать и над нашими некоторыми товарищами. Общий любимчик в партии. Его за это Бухарчиком, любя, и кличут.

— Не слышал, — хмуро буркнул бородач.

— Так откуда ж тебе…

Гнетущая тишина повисла в приёмной. Завывая, метался, бился в окна злющий ветрюга, дребезжали, повизгивая, стёкла, холод проникал под одежды к спинам. Косясь друг на друга, оба поёживались.

— Чудно всё это, — не выдержал первым бородач. — Что же изменилось после наших побед? Зачем Сталину Феликс ночью понадобился?

— Ты за языком-то следи, товарищ Штоколов, — зыркнул на него финн. — Лишним интересуешься.

— Учи меня.

— Не учу, а предупреждаю. Я тебе б и словом не обмолвился, но доверяю. Да и рассерчал ты меня.

— Не боись, я проверенный.

— Ну-ну… — помялся тот и заходил по приёмной, заложив пальцы за ремень на гимнастёрке.

— Выходит, прав я, новую заварушку надо ждать? — не сводя с него глаз, буркнул бородач.

— Для этого наша контора и создана.

— Поэтому заседают в Кремле товарищ Сталин с Дзержинским? — настороженно заикнулся снова бородач. — И наш начальник нервничает?

— Ты здесь недавно, товарищ Штоколов, поэтому не сори словами, — замер перед ним финн и даже выпрямился, вдруг заметно увеличившись ростом. — Плохо знаешь Генриха Гершеновича, а я с ним не один пуд соли съел. В любой ситуации он не терялся, умел за себя постоять. В Гражданскую пулям беляков не кланялся, потому как с юности у него закалка. Шестнадцать мальцу было, а он уже партийные задания исполнял. Его за бомбами отправили в Москву. Когда схватили — провокатор сдал, который сам же и посылал, — смертью грозились лютой, издевались, а он никого не выдал, держался молодцом.

— Наш, балтийский характер!

— Боец!

— Я уже и сам заметил.

— Заметил, а выводы не сделал. С чего взял, что он психует?

— Да нет, — смутился Штоколов, — примета у меня с флота. Как борода зачешется, жди какой-нибудь заварушки.

— Сбрей — и все дела.

— Я не интеллигенток вшивый. Без бороды какой я большевик?!

— Но это ты загнул, Савельевич. А Феликс как же? А Ильич?

— И у них бородки имеются, — хитро подмигнул тот. — Не те по виду, но они же — величина! А мы из рядового строя, значит, под другую гребёнку пока должны.

— Что-то не пойму я тебя, — крякнув, уставился на Штоколова Саволайнен. — Всерьёз ты свою философию гнёшь или от неразумения буравишь. Гнилая у ней начинка.