Окаянные

II

Ждать возвращения Дзержинского Коба не собирался. Хотя побеседовать с Мессингом, нерешительно корчующим питерскую оппозицию, ему очень хотелось, чтобы глубже знать все тонкости предательского падения Зиновьева, откладывать встречу с оставшимся временно без председателя руководящим ядром ОГПУ не только не входило в его планы, но представлялось и чрезвычайно опасным. Вопрос по Троцкому, давнему политическому противнику, требовал незамедлительного разрешения, причём самым эффективным методом. И если с узким составом членов и кандидатов в члены Политбюро он только что наметил завязать узелок партийных мер воздействия на шее "бонапартистского злоумышленника", то реакция главной карательной государственной службы, членом комиссии которой сам являлся, по его мнению, должна быть решительной, скоротечной и более жёсткой. Прочувствовать настроение, разведать возможный накал страстей среди начальства и разгадать позицию, которую каждый из них займёт, на чью сторону переметнётся в случае тайных акций против Троцкого, ему очень хотелось знать заранее. От внезапного приступа ярости он скрипнул зубами, вспомнив вдруг рассказанную ему верным Гришкой Каннером грязную байку о проделках известного пакостника Радека. Тот вроде входил в зал какого-то заседания, как обычно, вслед за Троцким, и насмешник Ворошилов не удержался его поддеть: "Вон идёт Лев, а за ним его хвост", но тут же был осмеян скорым ответом: "Лучше быть хвостом у Льва, чем задницей у Сталина". Мерзкий остряк, конечно, этот Карлушка Радек, морщился Коба, подёргивая усы, его время настанет, на собственную задницу он неприятностей намотал столько, что будь его воля и другое время, не погнушался бы он, и как его кумир, царь Иван Грозный, развесил бы всех таких острых на язык еврейчиков на столбах прилюдно, чтобы неповадно было другим. В партии Радеку не место, "нутрянка" скучает по нему не один год, но пока в укороте нуждается Троцкий, его подпевалы вместе с Радеком, Раковским, Серебряковым[114] и остальными обязательно загремят попозже следом, хотя пора и теперь поставить их всех к стенке в одном ряду — и конец мороки…

Пасмурный день, насыщенный напряжёнными неприятными будничными заботами с самого утра, казалось, измотал Кобу, но он перекусил на скорую руку приготовленными Каннером холодными закусками, хлебнул горячего чая и, с часок вздремнув на диване, словно ожил заново. Покоя не давали мысли, не покидавшие сознание.

Коба не мог забыть, какой неожиданностью стало для большевиков известие, что возглавляли мятеж и вооружённое сопротивление против Брестского мира именно руководители ВЧК. Злостных зачинщиков потом выковырнули, и жизнь большинства завершилась у стенки пулями в затылки, но остались в аппарате ОГПУ по непонятной причине некоторые, избежав позорной участи. Случись такое теперь, когда за Главвоенмором остаётся регулярная армия и флот с весьма склонными к вольностям командирами, малейшая оплошность в замышляемой атаке на Троцкого, промедление или нерешительность любого звена ОГПУ, понимал и тревожился Коба, могут обернуться большими волнениями в политических кругах и вооружёнными столкновениями среди населения. Только победителей не судят, в конечном итоге при провале его затея грозит большой бедой не ему одному, а всей стране, не залечившей ещё раны от ужаса Гражданской войны.

Коба, задымив трубку, вскочил с дивана, принялся расхаживать от одной стены к другой; задурила голова от нахлынувшего — будто в камере он, в одиночке, и выжить, чтобы не сойти с ума, на стенки бросаться надо, рвать решётки голыми руками.

Возможности трагедии такого масштаба, как новая Гражданская война, Коба не допускал в своих расчётах. Ситуация, считал он, управляема, большинство на его стороне, поэтому оппозиционные вылазки Зиновьева с Каменевым и бонапартистские замыслы Троцкого, находящиеся пока в зачаточном развитии, следует пресечь теперь самым жестоким способом. Он допускал и возможность физического устранения Троцкого, но считал, что сделать это следует так, чтобы ни у кого и мысли не возникло, будто гибель Главвоенмора не случайна, а задумана заранее и, тем паче, дело его рук, об этом Коба неоднократно делал тайные назидания Ягоде, часто остававшемуся исполнять обязанности председателя, отбывавшего в дальние командировки, и в отсутствии страдавшего тяжким заболеванием Менжинского. В преданности и решительности Ягоды Коба, до последнего времени по своей давней привычке никому полностью не доверять, сомневался. Поэтому не раз устраивал проверки намеченному новому руководителю главной карательной машины вместо Дзержинского, не разделявшего его планов по грандиозной облаве на всех, обвинявших его в диктаторских методах руководства и узурпаторстве властью. Но случай с бесшабашной выходкой зарвавшегося Аршака, в обход его учинившего зверскую расправу над агентом ОГПУ и поставившим в идиотское положение подчинённого Ягоды, не только возмутил Кобу, но и убедил в мудрости своего избранника; тот действовал жёстко, но справедливо — немедленно наказал убийцу-авантюриста, вероятно, хотя и догадывался, кто стоит за его спиной. Поступи кто так, как этот мальчишка, с самим Кобой, он реагировал бы таким же образом, а то и жёстче. Поэтому претензий к Ягоде Коба не испытывал, печаль по гибели Аршака мучила его лишь несколько первых мгновений; воспитывался тот в безумной ярости Камо, в молодости который выкидывал и не такие фортеля, за что укорял его не только Дзержинский, но и сам Ленин, но тщетно. В результате, даже отойдя от дел, перечеркнул геройскую свою жизнь учитель Аршака нелепой смертью.

Так, покуривая и успокаиваясь, Коба всё больше и больше убеждался, что выбор на Генрихе Ягоде он сделал верный, мстить за Свердлова тот не собирался, и если сидели в его голове подобные мыслишки раньше, то давно выветрились; мудрость, обретённая в аппарате ОГПУ, взяла своё. Ягода без сомнений выполнит любой его приказ, если станет морочить голову и гадать Железный Феликс. Впрочем, поморщился Коба, так ли тот крепок, и невольная презрительная гримаса исказила его физиономию. Старые чекисты посмеивались над байкой, за что их начальника молва наградила таким прозвищем. Однажды, на заре становления ВЧК, в кабинет Дзержинского на втором этаже, разбив окно, влетела бандитская граната. Разорвавшись, она наделала бы много бед, лишив жизни и самого председателя, как обычно, восседавшего над бумагами за столом. Но он Сообразил броситься к огромному сейфу и спрятаться в нём за бронированными стенками, отделавшись испугом. После этого трагического случая окна кабинета перенесли во двор, а Феликс был награждён почётным званием Железный.

Где злые выдумки, где всерьёз, Кобу мало интересовало, он почему-то сразу поверил, что так оно и было. Дзержинский, подмечал он, в драку с политическими противниками особо не рвался, метался среди партийцев с молодости — это верно, выглядел же вечно сомневающимся даже в том, что сам и произносил, на трибуну лезть не заставишь, а уж, если попадал туда по велению вышестоящих, то обходился общими патриотическими лозунгами, которые писались на плакатах, за что и был прозван Дон Кихотом. Вероятно, гадал Коба, поэтому Ленин и остановился на его кандидатуре, назначая председателем красной гильотины. Опасаясь обвинений, что мстит за брата, повешенного царём, Ильич в подручные взял такого же хитреца, зло хмыкнул Коба и притопнул по полу сапогом — в их борьбе с такими извращенцами, как коварные Зиновьев и Троцкий, мнораздумывающие и сомневающиеся вредны. Рядом должны быть лишь беспрекословные исполнители, как Генрих Ягода. Сам он приказал Назаретяну пригласить только главных лиц, наделённых возможностью самостоятельно влиять или исказить его планы, с остальными, был уверен, — справится Ягода. Больного Менжинского в расчёт не брал совсем, тот — застаревшая мозоль на ноющей пятке, — как удостоверился Каннер, залёг на койку надолго и серьёзно, а Дзержинского поторапливать из Питера Коба не станет. Если и будет надоедать просьбами, объяснит, что в Питере при распоясавшейся оппозиции тот нужнее…

Вроде, всё продумав до мелочей, Коба также тщательно провёл и собеседование с приглашёнными. Они вызывались по одному, встречаясь только у Назаретяна, который и заводил каждого в кабинет по очереди, где Коба демонстративно распивал чаи с Ягодой. Входившие вытягивались в струнку и, тараща глаза, застывали у порога, но подталкиваемые Назаретяном, приближались к их столику, приглашались к незатейливой трапезе, ужасно смущённые, конечно, отказывались, но тут же осваивались и становились разговорчивей, а некоторые даже чересчур, так, что Ягоде приходилось им подмигивать, чтобы умерить пыл.

В общем, Коба остался доволен, задуманная встреча удалась как нельзя лучше. Замыкавшим когорту приглашённых неслучайно оказался Паукер. Посвящённый Ягодой в некоторые тонкости акции, он нуждался лишь в ранее замысленных Кобой обещаний скорого роста по должности в серьёзном подразделении ОГПУ и в уточнении некоторых существенных деталей, касающихся вмешательства подчинённых ему оперодовцев в случае острой необходимости.

Когда, успокоившись после ухода Паукера, Ягода начал подумывать, что пришла и его очередь, Коба, неожиданно помрачнев, кивнул ему на стул подле своего длинного стола и шагнул сам от, казалось бы, дружеского чайного столика.

— Ты от меня главных исполнителей акции специально прячешь или что-то происходит? — тигриными жёлтыми глазами прожёг он Ягоду. — Не затеял игру со мной?

— Простите, товарищ Сталин, — побледнел Ягода. — Они оба были представлены товарищу Назаретяну. Он сообщил, что докладывал вам и вы остались довольны. Я посчитал лишним их общение с вами. Назаретян объяснил, что их участь решена однозначно. Ни следов, ни свидетелей не должно остаться, тем более — исполнителей.

— Он неправильно тебе объяснил, Генрих, — нахмурился Коба. — Или ты неправильно его понял. Один из тех двух — известный в политических кругах бывший эсер, переметнувшийся в наш лагерь.

— Это Глеб Корновский! — вырвалось у Ягоды само собой. — Его же бывшие дружки приговорили за измену партии к смерти. Кстати, пытались реально осуществить угрозу, но наш человек, прикреплённый к нему, уберёг его от гибели.

— Назаретян докладывал, что спас его тот второй, что подобран вами к исполнению нашей акции. Вы не рискуете?

— Сакуров — испытанный чекист, товарищ Сталин, за отвагу в борьбе с врагом неоднократно поощрялся.

— Странная у него агентурная кличка — Самурай, — хмыкнул Коба, — уж не за те подвиги на Востоке он награждён, когда барона фон Унгерна отлавливал?

— Так точно!

— Да, занятно всё сходится, — цыкнул языком Коба. — Но хватит о нём. — Он поморщился, сурово нахмурил брови. — В нашем деле большая роль отведена бывшему эсеру Корновскому. Он главный исполнитель, и он должен остаться жить. Его ждёт трибунал, может быть, и закрытый. Будет суд, но газетки рассвистят по всему миру то, что добиваюсь я этой акцией — эсеры не смирились, уйдя в подполье. Обманом проникая в наши ряды, они продолжают вести террористическую борьбу, покушаясь даже на самых известных наших лидеров, каким станет в данном случае товарищ Троцкий. Достигнув этой цели, мы одновременно справимся наконец со второй задачей — условный приговор будет приведён к немедленному исполнению, осуждённых ранее мы сможем расстрелять. И тогда уж ни одна буржуазная знаменитость лишится возможности обвинять нас в беззакониях, эсеры первыми нарушили условия. — Коба задымил трубкой, и иезуитская ухмылка скользнула по его лицу. — Так что Корновский пусть живёт, но его следует арестовать сразу же после акции.