Окаянные

III

Сивко, отделавшийся выговором с учётом перенесённых увечий и, по существу, помилованный начальством, в отряд, снаряжаемый на поиски Верховцева и недобитых бандитов, как ни просился, не попал. После торжественных захоронений останков Ксинафонтова, не угомонившись, он всё же с трудом уговорил Осинского похлопотать за него, но лишь они заявились на порог кабинета Лугового, тот погнал обоих недовольным взмахом руки, не дослушав патриотического обращения заместителя до конца.

— Охваченные единым гневным порывом отомстить за погибшего товарища и навсегда покончить с бандитским бесчинством Белого движения!.. — заикнулся было Осинский и замер с открытым ртом.

— Работы и здесь хватает! — Луговой едва сдержался от крика, лицо его пылало, ещё не остыв от речи на митинге, он схватил стакан с водой, осушил залпом и перевёл дух. — А ты, Платон Тарасович, совсем совесть потерял! Человеческое отношение, оказывается, тебе во вред. Тянешь последние нервы? Тебе же намедни было сказано — нет! А ты защитников да просителей ко мне гнать?! Обидчиков своих сначала найди и ко мне притащи живыми. Разберёмся, хулиганьё они уличное или кто позловредней. Вот тогда буду решать, что с ними и с тобой делать.

На этом чувственная речь его оборвалась, а Осинский, схватив Платона за локоть, выволок его за дверь, матерясь и приговаривая:

— Ты что же меня ставишь в сволочное положение, товарищ Сивко, сукин ты сын?! — Глаза его метали испепеляющие искры. — И соврал, что был уже у Михалыча, что отгул получил! Я к тебе с открытой душой, а ты, значит, ко мне всей!..

— Лев Соломонович покоя не даёт, — каялся, чуть не плача, Платон. — И днём и ночью живым перед глазами руки ко мне протягивает, только и слышу говор его жалостливый: "Не верь никому, Платоша, не вредничал я, не предавал никого. Жив я, у них, злодеев, мучаюсь. Спаси!.." Вы же, Марк Эдуардович, лучше всех знаете про наши отношения, как я его любил и как он ко мне относился… От лживых наветов Чернохвоста только он и защищал. Камень с души мне не снять, пока его живым и целёхоньким не увижу… Да хоть бы и убиенным, но чтоб земле душу грешную его предать…

— Не ныть!

— Да как же быть-то?

— Цыц! Не трави меня. Не железный. По Игнату Ильичу, как комья по гробу загрохотали, весь заряд своего маузера в небо выпустил.

— А я, доведись, желал бы рядом с ним лечь.

— Цыц, говорю! Жив пока, вот и исполняй, что велено командиром нашим.

— Да я…

— Что у тебя с хулиганьём? — перебил его стенания Осинский, растроганно протягивая раскрытый портсигар и закуривая сам.

— Есть кое-какие мыслишки.

— Кое-какие никому не нужны. Слышал, как отбрил нас обоих Яков? Он с тебя живого не слезет. Мы с отрядом к вечеру выступаем. В последний раз отправляемся, команда дадена точку ставить. И ты балясы да панихиду по Верховцеву не разводи, может, отыщем его, а нет — разузнать удастся, как погиб наш товарищ. Найдём тело или останки какие, не брошу, сюда привезу, слово даю, увидишь останки дружка. Только и ты меня не подведи, крутись здесь волчком. Хочешь, в помощники дам человека?

— Кого? Почти все смышлёные да отчаянные с вами. Уж не Чернохвоста проклятущего? Видел, черней дьявола рыщет. Возле могилы Игната Ильича не слёзы лил, клыки скалил. На меня зверем глянул, я так и шарахнулся от него.

— По всем нам гибель товарища Ксинафонтова пуще кнута вдарила. Его вина в этом больше других. Вот он и злобствует. А ты с него пример не бери, у тебя голова светлой должна быть. У тебя задание есть. Важнее нет ничего. Помни. Мальца тебе оставлю, Егорку Булычёва, здоровьем он окреп, а хватким на такие дела и раньше славился. Я его в первый раз брал с собой, так он там, среди головёшек человечьих от огня уцелевших, в уголь не обратившихся, выщёлкивал трупы и не морщился, глазки не закатывал, как некоторые. Отчаянный паренёк, одно слово — из заводских. Там, конечно, не хватать его будет, но с учётом твоего бедственного положения здесь, подсоблю. Чую я, напавший на тебя не один был. Ты вон какой бугай, в больнице память у девчат по себе оставил. С одним бы ты справился. Если орава была из заводской шпаны, Булычёву легче будет их отыскать, он же всех помнит, сам среди них обитал, но, конечно, не разбойничал. И они его не успели забыть, найдётся, кто и подскажет. Друзья у него остались среди тех, кто завидовал ему, что к нам попал.

— Заводские — парни крепкие, мне приходилось в их кодлах одного разыскивать, помыкался я… Они своих не сдают.

— Насчёт настоящих, крепких согласен, а вот шпана, да пьянь всегда лишь на ор берут, да на халяву, этих прижать к стенке посильней — расколются. Егорка справится. Берёшь или как? Решай, у меня времени в обрез. В этот раз Яков Михайлович посоветовал отряд разделить, одни на лошадях добираться к месту станут, а вторую часть — на лодки приказал посадить и по берегам поглядывать, а где коряги, — шестами и вёслами до дна буравить, вдруг тела утопших обнаружат.

— Задумка верная, но времени упущено много, в реке сомы, как раз в таких заманихах у кустов, а на берегу голодного зверья полно, лисицы да волки рыщут стаями. Надежд никаких.

— Ладно, — отмахнулся, хмыкнув, Осинский, — проверим, а вдруг повезёт утопленникам. Так что с Булычёвым? Мне бежать надо.

— Спасибо, Марк Эдуардович, за заботу, — затушив окурок и с ненавистью, как червя надоевшего, втоптал его сапогом Сивко. — Мне самому раскрутить это дело надо. Обойдусь.

— Доказать хочешь, что не глупей других?

— Есть мыслишки, Марк Эдуардович, не зря же я на койке больничной бока вылёживал, голова незанятой оставалась.

— Ну бывай, умник. Только помни, Якову Михайловичу результат нужен. Боюсь, требовать станет — мы возвернуться не успеем.

Платон не лукавил, соображений на счёт нападения у него накопилось достаточно, версии рождались одна за другой, но многие умирали, оставляя лишь горечь в беснующемся сознании. Поделиться, посоветоваться было не с кем. Не хватало Льва Соломоновича. С ним бы он юлить не стал, а высказав, что засело в голове, ответ от Верховцева услышал бы достойный и разумный.

И ещё не доставало Платону одного человечка. В Верке Сидоровой, в хромоножке, прислуге Гертруды Карловны, нужда имелась, но та не появлялась на улице, не встречалась и на базаре, куда забегал Сивко, — знал, та рыскала там порой в поисках провизии. Интересовал Платона один вопрос — не задержался ли на жительство в особняке кто-либо из тех гостей, которых приводил на ночлег старый еврей Исай Заславский. От самого бывшего учителя услышать правдивого ответа он не надеялся, а беспокоить грозную Гертруду Карловну не решался, помня её нрав и больше всего опасаясь, что вдруг начнёт сама она его пытать по поводу долгого отсутствия Верховцева. Словом, приходилось ждать появления прислужки, однако состоявшийся разговор с Осинским натолкнул Платона на новую мысль, показавшуюся ему весьма здравой, и, отправившись провожать сотрудников ГПУ, укладывавшихся в лодки, он, расцеловавшись с агентом Снегурцовым, возглавлявшим эту часть отряда, решил поболтать с любопытствующим происходящим народом, выбравшимся из ближайшего жилья на берег. Его интересовала прежде всего мужская половина, глазеющая на отплывающие лодки. Во-первых, их рассуждения представлялись Платону толковыми, хотя и немногословными, во-вторых, их ответы на его вопросы вызывали доверие, не то, что беспорядочная трескотня, перебивавших друг дружку болтушек, тут же засыпавших интересующегося степенного дядьку пустобрёхством.

Отплывающие скрылись из виду, а любопытствующие разбежались, когда Сивко набрёл на дремавшего старичка с затухшей самокруткой, готовой выскочить из жёлтых его пальцев в любой момент. Пригревшись в лёгком тулупчике в лучах не закатившегося ещё солнышка, тот не подавал признаков жизни, и Платону потребовалось немало усилий привлечь его внимание и разговорить. Старожил, подбодрившись от поднесённого огонька, любезно поблагодарил за дорогие папиросы, назвался Тимофеем Сидоровичем и оказался настоящим кладезем находок, интересовавших Сивко. Он знал хозяев всех лодок, только что отплывших с отрядом, и охотно назвал скупердяев, пожалевших своей "байды[115]" для нужного дела "государевым людям", так он уважительно поименовал сотрудников ГПУ.

Но самой важной удачей, отчего Платон, притулившийся к деду и тоже лениво покуривавший, едва не подскочил на ноги, стала услышанная им история, случившаяся с Тимофеем Сидоровичем на днях. Точную дату тот вспомнить не смог, как ни старался, а вот троих незнакомцев, либо в стельку пьяных, либо уставших, высадившихся из одной лодки поздно под вечер, не забыл. Лодку они с большим трудом выволокли на берег, причём мучились с этим двое, третий без движений лежал на днище и лишь стонал. Словно мешок, болезного взвалил на плечи один, а второй, так же, как Сивко, угостил его папироской и сунул к глазам наган, пригрозив, что приехал к дружку поблизости и каждый вечер будет навещать деда, а руки у него длинные, если сбрехнёт, дотянется до всех, а соседей спалит. Разбойничает народ под городом, а добычу привозят своим, подмечал сообразительный Тимофей Сидорович, в этот раз, видать, не зафартило, уж больно сильно стонал тот, которого из лодки вытащили. Кто как выглядел, вспомнить он и не пытался, — глаз не тот, по этой причине и лодку, на которой приплыли, показать не мог, а вот направление, куда отправились двое с третьим на плече, указал сразу, не мешкая. Приметной выглядела та местность и от берега недалеко — высилось там одинокое строение.

— Особняк Гертруды Карловны! — охнул Платон и рот ладонью прикрыл, но зря опасался; глуховатый старик бурчал уже что-то своё и различить его слова было сложно.

— Видел их ещё? — нагнувшись к нему, прокричал Платой.

— Да что ты, милок, — отшатнулся от него дед. — Чего ж орать. Не глухой я. А из тех троих больше никто не объявлялся. Хотя один и грозился проведать.

— А ты кому рассказывал, Тимофей Сидорович?

— Да что ж я? — вытаращил глаза тот. — Я ещё поживу на этом свете. Их тут такого народа полно шастает. С ними свяжись — могилки заказывать не надо, камень на шею — и как собаку. Воды-то вон сколь!

С берега Сивко не шагал, а нёсся. Это поначалу, от захлёстывавшей, перехватывавшей дыхание радости. Но, не добравшись до ГПУ, остыл, даже пришлось присесть на подвернувшуюся скамейку под деревом близ какого-то дома. "К Луговому с этой троицей заявляться нельзя, — опомнился он. — Ещё неизвестно, что это за народ. К Гертруде Карловне и при Верховцеве многие наведывались и ночлег имели. Раз их не разыскивают, и в ГПУ про них ни слуху ни духу, значит, и интереса ещё не имеется. А на лодках разбойничков хватает, старик врать не станет. Те, что были, могли уже далеко и дальше уплыть. Он же не помнит, когда их видел. Нет, пока определённости в этом вопросе не имеется, соваться к Луговому опасно. Боком станет мне открытие, дряхлым глухим стариканом поведанное, когда нагрянет Луговой к Гертруде Карловне, почтенной даме, совсем недавно красноармейцев в своём госпитале от тифа спасавшей, а там — по сусекам скреби — пусто…" Действовать надо наверняка, решил Платон, но Гертруда Карловна в этом деле ему тоже не помощница…