Окаянные

Однако следует ли сетовать по этому поводу на нравы, царившие в те времена и среди тех людей? Истории известны более кошмарные века и гораздо ужаснее злодеи. Достаточно вспомнить прославившееся политическим коварством и нравственными пороками знатное семейство Борджиа в средневековой Италии, перетравившее всех своих врагов и принявшихся друг за друга ради власти. Фальшью и подлостью завершился конфликт соперничающих политических группировок во времена печально известной Французской революции, когда якобинцы[33], отправив под нож гильотины монарха и свиту, принялись за бывших единомышленников жирондистов, дантонистов, эбертистов, фельянов[34] и прочую бунтовавшую братию, не тратя время на мелкий люд, который запросто топили тысячами, а крестьян, рабочих, солдат, лакеев и служанок развешивали на деревьях в садах и парках. В конце концов революционные палачи были удостоены той же участи: казнены и сами.

То же зачиналось с новым веком и в России, когда будто из развороченной кучи вырвались взбешёнными насекомыми многочисленные разномастные политические бунтари, объявившие себя кадетами, эсерами, монархистами, анархистами, трудовиками, социал-демократами. Эти, последние, тоже разодрались меж собой и разделились на беков, то есть большевиков и меков — меньшевиков. Не разбиравшийся толком ни в тех ни в других, Енох Иегуда, поспешавший успеть хоть куда бы, угодил к тем, кто громче и красивее всех орал о свободе, подменяя ею вседозволенность. С дуру попал в анархисты и за собственную глупость потом всю жизнь расплачивался, так как тут же наломал дров.

Грязные умники сподобили его на неслыханную гнусность — обокрасть мастерскую двоюродного дяди, куда он был принят учеником по просьбе отца. Начинающему революционеру поручили изъять из гравёрной инструменты для изготовления поддельных печатей, и тот был пойман с поличным. Кража у приютившего родственника, хотя её и попытались не раздувать, покрыла семейство неслыханным позором. Воришка, давший клятву молчания партийным сотоварищам, не проронил ни слова в своё оправдание, но чувствуя себя гадким псом, укусившим руку его кормящего благодетеля, не дожидаясь проклятий отца, сбежал из дома и всю оставшуюся жизнь пытался смыть чёрное пятно. Однако первая же его попытка доказать, что проступок не был продиктован низменными мотивами, закончилась чудовищным провалом: для налаживания связей с московскими анархистами он отважно вызвался ехать в Белокаменную и был арестован. То ли ему не доверяли в связи с первой неудачей, то ли от него намеренно пожелали избавиться по социальным или национальным мотивам, только юнец был коварно предан и сдан в лапы жандармерии провокатором — самим же главарём банды, которая готовилась не к какой-то политической акции, а намеревалась ограбить банк в Москве, для чего и требовались знания и поддержка местных.

На допросах задержанный держался достойно. Ничего и никого не выдал. Впервые назвавшись Генрихом Ягодой, твердил, что приехал принять христианство, чтобы устроиться на работу. За неимением веских улик, как еврей, не имевший права жить в Москве, был осуждён к двум годам ссылки.

С изменением имени и вероисповедания, словно по мановению волшебной палочки началась меняться и сама жизнь Генриха: по случаю амнистии, объявленной в знак празднования 300-летия дома Романовых, ему наполовину был сокращён срок наказания и через год, перебравшись в Санкт-Петербург, он устроился на Путиловский завод. Вот тогда и помчался он, будто обруч, пущенный жёсткой рукой с горки под откос по булыжной мостовой прямо-таки фантастической своей судьбы.

Грянула Первая мировая, призван в армию, в мерзких окопах собственной шкурой познал шаткость бытия и ужас предчувствия настигающей смерти, ефрейтором стрелкового полка был ранен, демобилизован, а когда к тому же докатилась горестная весть о расстреле второго брата Льва за попытку поднять мятеж в боевой части, очутился в большевиках, громче остальных ратовавших: "Штык в землю! Долой царя-кровопийцу!" Партийных поручений не чурался, бывало, и агитки в газетки пописывал, и сам редактировал печатные листки, а в одной из передряг ему посчастливилось укрывать от погони самого Николая Подвойского и, спасённый от жандармов, руководитель "военки" — организации боевых дружин большевиков, оценив его действия по достоинству, немедля приблизил Генриха к себе, поручив ему ответственную роль среди помощников, после чего их невольное знакомство переросло в более близкие и доверительные взаимоотношения. Старший и опытный профессионал помогал понравившемуся аккуратному, исполнительному молодцу и советом, и делом ещё долгое время. Конечно, они были рядом во время февральских военных действий[35], когда удалось захватить дворец Кшесинской[36] и даже разместить там большевистский штаб, и в бурные дни и ночи Октябрьского переворота, когда один командовал боевым отрядом, а другой — всеми вооружёнными действиями по штурму Зимнего дворца.

Бурные ликования в стане победителей не затянулись. Шедший "впереди с кровавым флагом в белом венчике из роз"[37] оставил их, лишь начались чествования. Составляющие значительную часть эсеры и разномастные попутчики затеяли бесконечные разборки и откровенные драчки по поводу главенства во власти и раздачи портфелей министров в правительстве. Даже среди старых революционеров пошли трения; меньшевики и ранее не особенно считавшиеся с большевиками, вставляли палки в колёса в каждом удобном случае незадачливому их кандидату, напоминая прежние малейшие грешки. Недобитые враги, воспользовавшись разгоравшейся склокой, тут же организовали всероссийскую забастовку служащих государственных учреждений. Голод, холод, обнаглевшие банды уголовников и мародёров грозили столице большой бедой. Ленин, всё же спешно избранный председателем Совета народных комиссаров, первым учуял смертельную опасность, нависшую над республикой, и в течение нескольких дней Дзержинский по его поручению создал монстра, способного дать отпор коварному злодейству в любом обличии. Заранее не пугая народ, название ему дали попроще и совсем мирное, объявив Комиссией, как в старые имперские времена. Однако заглянувший в особо секретный документ враз заметил бы, что каждый раздел задач, обозначенных в положении той "невинной" на вид Комиссии начинался недвусмысленными полномочиями "беспощадно вести борьбу!.."[38]

Естественно, большевики постарались принять все меры, чтобы центральная и подчинённые ей равнозначные комиссии на местах при губернских советах укомплектовывались наиболее надёжными и проверенными в боевых операциях беспощадными к врагам бойцами. Кроме того, что возглавлял её сам Железный Феликс, в состав Коллегии ВЧК от Центрального комитета ВКП(б) был делегирован Сталин, и с той поры он до конца своих дней никогда не упускал из-под пристального внимания деятельность этой организации, как бы она впоследствии ни переименовывалась: ОГПУ, НКВД, НКГБ, МГБ.

Достойны этим двум личностям были и прославившиеся впоследствии кровавыми подвигами их подчинённые. Нет необходимости перечислять особ, занимавших посты на верховных должностях. Не без содрогания в те времена произносилось инакомыслящими имя фурии красного террора Розалии Залкинд, прозванной Демоном смуты за нечеловеческую жестокость даже сотоварищами. Сменив невзрачную купеческую фамилию на мягкое и как-то по-домашнему звучащую кличку Землячка, Розалия, оказавшаяся в Крыму у руля зловещей "тройки", уничтожив десятки тысяч пленных солдат, офицеров и чиновников Белой армии, принялась за интеллигенцию, священников, бывших дворян и купцов. Когда патронов на гражданское население перестало хватать, люди, набитые в трюмы, пошли на дно вместе с баржами и отслужившими свой век кораблями. Азарт неистовой дамы попытался остановить не отличавшийся мягкосердечием Ленин, но шустрая фурия тут же нашла ходы к Сталину, и тот поддержал её. Рангом ниже была на Брянщине так называемая Хайка-чрезвычайка, будущая жена самого героя Николая Щорса. Фрума Хай-кина, несмотря на приятную внешность и недоразвитое телосложение, в кожаных штанах и с болтающимся на боку маузером, хватала, допрашивала, судила и расстреливала "контру" сама или доверяла это дело своим подручным — китайцам, казахам, оформленным в боевые отряды при ЧК.

С подачи Подвойского, дружившего с Дзержинским ещё с подполья, Генрих Ягода в далёкие края направлен не был; он остался в столице и под началом известного уже многим, но не отличавшегося кровожадностью, Моисея Урицкого, обосновался в Петроградской ЧК. Моисею Соломоновичу по своему миролюбивому демократическому нраву правильнее было бы уподобиться адвокату Плевако[39] и защищать права обиженных и обделённых в судах, ведь он окончил в своё время юридический факультет Киевского университета. Но после учёбы его ждала положенная служба в армии, и законопослушный вольноопределяющийся, попав в полк, увлёкся революционной агитацией, за что загремел в тюрьму.

Каким образом противник смертельной казни стал начальником Петроградской ЧК, трудно объяснить. Можно предположить, что тому поспособствовал уважавший его Лев Розенфельд — он же Каменев, имевший большой авторитет в Политбюро ЦК РКП(б) и придерживавшийся тех же взглядов на кровопролитие ещё с той поры, когда посмел открыто выступить в газете с собственным мнением относительно вооружённого восстания, чем вызвал негодование Ленина и заслужил от него историческое прозвище "политической проститутки". Впрочем, пришла пора, и, напуганный зверствами только что созданных чрезвычаек, тот же Ильич поручил тому же Льву вместе с Железным Феликсом переделать положение о комиссиях и урезать их полномочия в насилиях, однако остановить процесс было уже невозможно.

Рассуждать обо всём этом без толку, но вот по иронии судьбы как раз мягкосердечный Моисей Соломонович Урицкий и стал тем злодеем, который подписал приказ о расстреле арестованного, друг которого Леонид Каннегисер, состоявший в партии народных социалистов-революционеров, эсеров — попутчиков большевиков во время Октябрьского переворота, после свершившейся расправы утром 30 августа 1918 года в вестибюле Комиссариата внутренних дел Петрокоммуны убил самого Урицкого, учинив тем самым роковую вендетту[40], ставшую одной из отправных точек кровавого террора, объявленного большевиками, и предтечей неслыханного кровопролития в России, получившего название Гражданской войны, длившейся несколько лет и изувечившей судьбы миллионам людей.

Бросив все дела и захватив с собой лучших сотрудников, в Питер умчался сам председатель Центральной коллегии ВЧК. Однако в спешке или по какой другой причине Дзержинский забыл дать указания подчинённым обеспечить охраной оставшихся в Москве членов Совнаркома, обязанных решением ВЦИК в тот трагический день выступать на митингах. Дисциплину и исполнительность Ленин чтил в людях, тем более в чиновниках, превыше всех качеств; он долгое время прожил в Германии и научился у немцев многому, ненавидя русские "абы как", "опосля", "а чо?", "небось не…". Бумага, подписанная Яковом Свердловым, была и для него безусловным приказом, тем более из ВЦИК позвонили и не преминули напомнить о митинге на заводе Михельсона, где ему полагалось выступить вечером 30 августа 1918 года. Собственные недомогания и уговоры Надежды Крупской по этому поводу он игнорировал.