Караваджо, или Съездить в столицу, развеяться

Он обдумывал как бы поаккуратнее выяснить этот вопрос, чтобы ненароком не разрушить сложившийся у него со следователем непроизвольный консенсус, когда Роман Ильич сказал:

— Вы правы, Герман Иванович, остальные детали могут быть интересны лишь для литературного оформления вашего приключения. Может быть сами и опишите его когда-нибудь, какие ваши годы! Свою работу я могу считать законченной. Вы явно не из тех, кому я хотел бы посодействовать в более плотном знакомстве с правоохранительной системой. Дело о вашем несанкционированном уходе из лечебного учреждения будем считать закрытым.

Роман Ильич поднялся. Он понимал, что, не подведя чётко итогов своего визита, оставит старика в напряжённом ожидании его последствий. Поэтому заверил, что его больше никто не будет беспокоить. На всякий случай дал ему свой личный телефон.

Герман Иванович спохватился:

— Хотел бы извиниться перед женщиной, чьей униформой я воспользовался, и вернуть ей 123 рубля, которые нашёл в карманах. Костюм я отнёс тем же утром к бакам с бытовым мусором у моего дома. Повесил его рядом на ограждение вокруг территории. С балкона видел, как пришедшая на уборку женщина, осмотрела его, прикинула на себя и забрала с собой. Не знаю, какова стоимость этого костюма, но готов возместить ее, — закончил старик, и положил на стол несколько тысяч рублей.

Он устыдился своих подозрений относительно корыстных побуждений следователя, и с полной искренностью высказал свои извинения.

— Скажу откровенно, Роман Ильич, — говорил старик, с трудом поднимаясь со своего места. Онемевшее от недавнего нервного напряжения тело ещё плохо слушалось. — Я боялся сильных осложнений и не рассчитывал на благожелательность, которую вы проявили ко мне. Очень признателен, вы поменяли моё представление о наших, извините за это народное выражение, «ментах».

Роман Ильич всё не решался задать старику вопрос о сыне и теперь посчитал момент для него удобным:

— Боюсь испортить ваше впечатление одним неделикатным вопросом, который, тем не менее, не могу не задать, — сказал он извиняющимся тоном. — У вас ведь есть сын, какие у вас с ним отношения? У нас нет данных о том, что он пытался вас разыскивать.

— Нормальные отношения. Звонит он мне редко, обычно я ему звоню. Наверно, не звонил, потому и не заподозрил моей пропажи.

В прихожей, через открытую дверь единственной комнаты квартиры, Роману Ильичу открылся вид увешанных картинами стен. Он попросил разрешения посмотреть их. Все они были жанровые, тематически разнородные. Роман Ильич с любопытством их рассматривал. Ему хотелось бы пояснений по некоторым сюжетам. Но время его подгоняло. Он спросил Германа Ивановича, не продаются ли картины.

— Смотря, какие вы имеете ввиду, — ответил Герман Иванович, — если «положили глаз» на какую-нибудь, скажите.

— Например, вот эта, — Роман Ильич указал на одну из картин.

— С удовольствием подарю ее вам, — сказал художник, собираясь снять полотно со стены.

— Нет, нет, — остановил его гость, — может быть, вы пригласите меня навестить вас ещё раз, хотелось бы повнимательней рассмотреть всю коллекцию и послушать ваши рассказы.

— Как вам откажешь, вы власть, — не упустил случая съязвить старик, явно избавившийся от страха в связи с визитом гостя. — Буду даже рад, если ваш приезд не будет связан с вашей профессиональной деятельностью и с моим «преступлением».

Роман Ильич понял сарказм старика и заверил его, что условие принимает.

***

На обратном пути Роман Ильич заехал в больницу и зашёл к заведующему отделением. Узнав о том, что беглый пациент нашёлся, врач с энтузиазмом стал строить планы о встрече с ним и о дополнительном его обследовании, поскольку случай был уникальный и требуется тщательное его документирования и т. п. Но Роман Ильич охладил его пыл, сказав, что Герман Иванович исключает возвращение в больницу и вообще не горит желанием снова встречаться с врачами. Но он передаёт больнице адрес своей электронной почты и готов ответить на все вопросы. На этот же адрес можно выслать и эпикриз о его выписке. Роман Ильич спросил, не будет ли больница возражать, если дело о бегстве пациента и краже униформы будет прекращено без последствий для беглеца? Заведующий не возражал.

Направляясь к выходу, Роман Ильич заглянул в мужской туалет. Окно там было наглухо закрыто. Он усмехнулся про себя. Курящие пациенты никогда не переведутся. Рано или поздно окно снова откроют. Но его миссия в больнице была окончена. Завтра он сдаст рапорт начальству.

***

Посещение его незнакомым человеком, да ещё следователем, утомило Германа Ивановича. Он хорошо знал свою страну, которая в силу исторических обстоятельств, сложных перипетий свой многовековой судьбы, всегда внимательно присматривала за своими гражданами. И с беспокойством ждал появления у него представителя государственных органов. Он был благонамеренным и законопослушным гражданином, но подсознательно властей боялся, всю жизнь старался держаться от них подальше. Хотя сделать это в его стране было невозможно. Впрочем, он знал, что-то же самое можно сказать и о любой другой стране, и никогда не становился в политическую позу по этому поводу.

Герман Иванович не знал, что был ограблен поездной шпаной, и в медицинские учреждения доставлялся без документов. Он помнил, какие из них были у него с собой при отъезде из дома, и был уверен, что, как только в больнице обнаружат его исчезновение, там тут же обратятся в полицию, и его легко «вычислят» по этим документам.

Увидев рядом с председателем ТСЖ незнакомого человека, он сразу понял, что так оно и случилось. Герман Иванович ожидал чего-то вроде снятия показаний, расспросов, каких-то требований, может быть угроз наказания, даже денежных компенсаций за медицинские услуги и похищенные вещи. Даже приготовил наличность для расчёта, как говорится, на месте. Особые опасения вызывал у него угон машины скорой помощи. А это ничто иное, как хищение государственной собственности. И лёгким наказанием за это деяние не отделаешься. Своим побегом он создал себе столько совсем ненужных ему проблем и очень сожалел о своем поступке. Объяснить себе, зачем он это сделал, он был не в состоянии.

Но все пошло не совсем так, как он ожидал. Следователь оказался хорошим психологом, повёл встречу с ним в щадящей его нервную систему манере. Более того, он удивил и обрадовал Германа Ивановича, предложив игнорировать эпизод угона машины скорой помощи. Тем самым, сведя практически на «нет» возможные кары за совершённые им проступки в ходе бегства.

Дружелюбие, которое проявлял к нему гость с самого начала встречи, Герман Иванович относил на счёт «хитрого полицейского лиса» в образе «доброго полицейского. Однако эта история с альтернативой угону автомобиля заставила старика отказаться от своих подозрений, и он почти успокоился.

Но стоило ему закрыть за следователем дверь, как «засвербело» другое беспокойство, которое появилось в нем сразу же после того, как следователь сообщил ему о его летаргическом сне.

Сейчас это беспокойство переросло в возбуждение. Он не находил себе места: то выходил на балкон, то, облокотившись на подоконник, бездумно смотрел за окно, то открывал дверцу холодильника без какой-либо надобности, то садился на диванчик и бродил бесцельно взглядом по своим картинам на стенах. А в голове у него все это время стучало: «Летаргический сон, летаргический сон. Меня же могли похоронить в летаргическом сне!» Ему вспомнились легенды о страхах Николая Гоголя быть похороненным заживо, будучи в летаргическом сне. И сообщения о вскрытии могилы писателя: то ли реальном, то ли придуманном любителями сенсаций и мистификаций. Тогда он скептически отнёсся ко всей этой истории. Но где-то она зацепилась за подсознание и теперь вылезла, и не собиралась его покидать.

Он прилёг на диван, полежал, глядя в потолок. Гоголь оставался с ним, известный портрет висел перед глазами. Вскочил, заварил свежий чай, вспомнив при этом, что не сообразил предложил чая следователю. Подумал почти без огорчения, что для него такие вещи, как забывчивость, несоблюдение элементарных норм и правил поведения, уже не новость. Ему ведь уже приходилось ловить себя на том, что, провожая свою гостью, хорошего социального работника, элементарная мысль подать ей пальто ему и в голову не пришла. Автоматические навыки этикета, которые раньше, казалось бы, въелись в его плоть и кровь, стали исчезать, как будто их у него никогда и не было. Все это он беспощадно бичевал про себя как «старческий маразм», но уже потом, после его очередного проявления. И все меньше таких проявлений стыдился.

Забыв про чай, он вышел на балкон. Закатное солнце сбоку на уровне головы раздражающе било в глаза. Зашторил окно в комнате, лёг на кровать, закрыл глаза. Какие-то всполохи пульсировали на тёмном фоне. В такт им как будто некий метроном выстукивал: «Летаргический сон, летаргический сон».

Конечно, он давно предупредил немногих оставшихся у него родных, что предпочитает кремацию. Но кто его знает, как все обернётся, смогут ли они выполнить его волю. Кроме того, нельзя ведь исключить, что и кремировать могут по недосмотру в летаргическом сне. Перед его глазами встала картина, как в огненном мареве печи труп вдруг в ужасе поднимается со своего последнего ложа.

— Нужно предупредить об обязательном вскрытии тела перед кремацией, — пришла ему в голову мысль, сразу же облегчившая его душу. — Я уже просил их об этом, но это все были устные разговоры. Не помешает ещё раз напомнить. Письменно.

Он встал, сел к столу, достал чистый лист бумаги, крупно написал свою просьбу, поставил три восклицательных знака, подписался. Потом снова лёг. Мысли полностью освободили его голову. На смену тягостному ощущение обречённости пришёл спасительный сон.