Прощай, Германия

— Эдуард, сколько же тут демагогии! Сплошь потоки пустых слов. Ох, достали эти записные краснобаи и говоруны. Пойдем лучше пока пивка глотнем, я по пути сюда приметил на углу забегаловку, — предложил прапорщик. — Хотел сегодня высказаться по проблемам военной реформы, но разве тут слова дождёшься?

— Может завтра получится… — предположил Громобоев и военные демократы направились к замеченной пивнушке.

Войдя в заведение, они заказали по две кружки пива, по два беляша, тарелку сушек. Чокнулись кружками за успех, отхлебнули. Пиво оказалось кислым, как и вся нынешняя жизнь, беляши с обильным луком и едва присутствующим вкусом и запахом мяса, а сушки твердокаменными. Валера матом обругал жуликов-торгашей и обложил по батюшке и матушке всю вороватую систему советского общепита.

— Ну, ничего, даст Бог, скоро свернем шею бюрократам и партократам — тогда заживем как в Европе! Наступят светлые деньки — и мы хорошего пивка попьем, как в Чехии или Германии! Не все красным жировать…

— Слепой сказал, посмотрим…, — философски ответил Эдуард.

Наскоро перекусив, товарищи вернулись в ДК, показали на входе свои мандаты казакам из охраны, пробрались в слегка поредевший зал и нашли свободные места. Наконец-то начались дельные доклады и выступления. Многие ораторы были близки Эдику по духу и идеям, он тоже желал проведения свободных выборов, многопартийности, чтобы в политическом спектре страны присутствовали помимо коммунистов, и социал-демократы, и анархисты, и христианские партии, и либералы.

— Регистрация и разрешение на деятельность любым партиям кроме фашистов! — восклицал с трибуны какой-то делегат.

Свободомыслие выступающих ораторов, капитана пьянило, однако не со всеми он был согласен — некоторые пламенные трибуны были яростными антикоммунистами, а ведь сам Громобоев был пока ещё членом этой, как они выражались — «преступной организации». С этим сердце и душа Эдуарда не могли согласиться, иначе, следуя рассуждениям самых отчаянных демократов, выходило, что и они с Еремеевым тоже преступники! Лично себя Громобоев преступником не считал.

Соратник-прапорщик сидел в кресле как на иголках и торопливо писал в блокнот конспект своего выступления, как он выразился — речь человека из народа!

— Я сейчас им скажу! Я им такое скажу! Что они знают про народ и о жизни? Они в деревне жили в многодетной семье? Сплошные городские интеллигенты! Эдик, запиши меня в очередь к трибуне! Они хотят услышать народ — сейчас услышат!

— В чём проблема, хочешь сказать — говори!

Еремеев передал записку в президиум, и примерно час ожидал предоставления слова. Прапорщик ёрзал на стуле, бурно реагировал на понравившиеся высказывания делегатов, и ещё более бурно — на не понравившиеся. День прошёл в полемике, но Валеру к трибуне так и не пригласили. Он попытался пробиться к микрофону стоящему в проходе, продекларировал несколько сбивчивых фраз, дама из президиума велела ему говорить по существу, в ответ Еремеев потребовал не перебивать и не мешать представителю простого народа, раздались смешки и шиканье, кто-то крикнул, мол, тут все народ.

Валера стушевался, что-то опять выкрикнул и был оттеснен от микрофона экзальтированной грудастой дамочкой. Старшина плюнул в сердцах и насмерть разобидевшись, выбежал из зала, громко хлопнув дверью.