Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени

2

Хотя споры о научной точности ведутся очень давно, однако именно во второй половине нашего столетия они стали особенно острыми. И это целиком относится к филологии – к теории языка и к теории литературы в широком смысле. Вот свидетельство одного из видных американских лингвистов:

«Мы искали точности любой ценой… Точность определений была для нас гораздо важнее, чем принцип понятности…»[10]

В этих словах уже чувствуется разочарование в напрасных поисках универсальной точности, будто бы независящей от специфики каждой конкретной науки.

Необходимо рассеять возникающее здесь недоразумение. Слова Ч. Хокетта о поисках «точности любой ценой» были вызваны, на мой взгляд, тем, что понятие о математической точности до сих пор у многих ученых не только ассоциируется, но и отождествляется с понятием «подлинной научности» (уже знакомое нам представление об универсальной точности). Ю.М. Лотман, например, пишет:

«Я с радостью наблюдаю, как филология перестает быть легкой профессией, которая не требует особой специализации»[11].

Перед этим заключением автор говорил о важности формализации категорий поэтики, создавая у читателей впечатление, что, во-первых, филология до сих пор была легкой наукой (это, разумеется, неверно) и что, во-вторых, только в результате «внедрения» уже знакомой нам универсально понятой точности филология, наконец, перестанет быть «легкой наукой», превратится в «точную науку».

На мой взгляд, в действительности все происходит совсем не так. Если филология не поддается простой схематизации, она, увы, остается трудной наукой, требующей огромной предварительной подготовки и самых разнообразных знаний. Если же филологию можно было бы «подвести» под определенные типы схем, на которые в известной степени опирается универсально понятая точность, то и сама филология упростилась бы. В таком виде она требовала бы от своих адептов лишь определенных, сравнительно ограниченных знаний и не предполагала бы ни широкой начитанности в области мировой литературы, ни разнообразных знаний в области истории и теории самых разных языков.

Можно привести многочисленные доказательства в пользу сформулированного положения. Один из крупнейших современных французских филологов Э. Бенвенист, оценивая книгу американского лингвиста Л. Блумфилда «Язык», заметил, что это исследование

«отличается исключительной технической точностью и строгостью, но философски совершенно беспомощно и бедно»[12].

Как видим, техническая строгость далеко не всегда сочетается с глубиной мысли исследователя. В этом может убедиться каждый квалифицированный читатель книги Блумфилда. Поэтому предположение о том, что филология перестанет быть «легкой» в результате «внедрения» в эту науку технической точности (универсально понятой) представляется мне весьма односторонним заключением. Не говорю уже о том, что филология и в прошлом никогда, разумеется, не была легкой наукой.

Ввиду общественной важности обсуждаемого вопроса остановлюсь на нем подробнее.

В шестидесятых годах среди части советских филологов остро обсуждался вопрос о том, можно ли определять поэзию как «особым образом организованный язык». Как показал в своей статье В.В. Кожинов, для многих советских филологов-структуралистов (автор перечисляет их фамилии) приведенное определение поэзии казалось тогда окончательным, бесспорным, аксиоматичным[13]. Сам В.В. Кожинов решительно не соглашается с подобной дефиницией поэзии, которая сводит все особенности поэзии к особенностям языка и ничего не сообщает о других важных и многообразных функциях поэзии. Но упрощенное и одномерное определение поэзии удобно для проведения различных операций по «внедрению» точности в процесс изучения поэзии. Если поэзия – это только «особым образом организованный язык», то изучать поэзию различными арифметическими и статистическими методами гораздо проще, чем при многомерном истолковании самой поэзии (здесь существен, разумеется, не только язык, но прежде всего дарование автора, его идеи и замыслы, его новаторство, его отношение к предшествующей поэтической традиции и многое, многое другое).

При таком осмыслении поэзии «внедрять» в ее изучение математически (по существу арифметически) истолкованную точность становится бесконечно труднее. Вот и получается: для того, чтобы изучать поэзию точно (при нерасчлененном и прямолинейном понимании самой точности) надо резко упростить специфику изучаемого объекта, превратив его тем самым в другой объект. Все это происходит в результате неправомерного понимания точности, при котором сама точность оборачивается неточностью, искажая объект, подлежащий всестороннему изучению.

Дело, разумеется, не в том, что постановка вопроса о степени научности той или иной дисциплины будто бы уже является кощунством. Такие вопросы возникали всегда и в разных странах. Проблема в другом: как разрешались подобные сомнения и какими методами они устранялись.

О степени научности филологии, как определенной дисциплины, спорили и в прошлом столетии. В 1863 г. молодой тогда А.Н. Веселовский спрашивал себя же:

«…история литературы – может ли она быть предметом науки?»[14].

Спорили и о строгости методов изучения в лингвистике и литературоведении. Но отнюдь не всегда при этом возникала мысль о том, что подобная строгость должна быть непременно математической. Обсуждались возможности филологии: на какие вопросы она может дать в данное время удовлетворительные ответы и на какие таких ответов дать пока не может или лишь частично может. Обсуждались вопросы, связанные с перспективами дальнейшего развития филологии.

В свое время Э. Кассирер убедительно показал, что сочинения выдающегося лингвиста и этнографа В. Гумбольдта при полном отсутствии каких-либо внешних признаков систематизации (внешне выраженной точности) строятся на основе глубоко продуманной внутренней систематизации, внутренней точности мысли[15]. И это справедливо, даже несмотря на некоторые противоречия в концепции Гумбольдта и не всегда последовательную терминологию автора. То же можно сказать и о лингвистических сочинениях А.А. Потебни, внутренняя сила которых предстает как точность мысли их автора, хотя и здесь читатели не найдут никаких внешних атрибутов точности. Так возникает весьма важный вопрос о соотношении внешней (внешне выраженной) точности и внутренней (точности мысли и точности аргументации, без внешних признаков ее оформления).

Сказанное, разумеется, не означает, что цифры и схемы вообще противопоказаны филологии. В ряде случаев они могут быть и полезны, и необходимы. Но хочется подчеркнуть другое: наличие разных видов и форм проявления самого понятия точности в такой науке, как филология. Еще придется вернуться к этому важному вопросу.

Недопустимо считать, что сам по себе объект, подлежащий изучению, всегда будет точно интерпретирован, если он анализируется математическими или физическими науками, и неточно интерпретирован, если к его изучению, обращаются гуманитарные науки. Здесь все зависит совсем от другого: насколько продвинуто вперед исследование данного явления в той или другой науке.

Из множества возможных примеров здесь ограничусь одним. В последние годы физики обратили внимание на так называемую шаровую молнию. Это – сгустки, до сих пор загадочные, появляющиеся во время гроз и часто наводящие страх на очевидцев. Уже полтора века специалисты занимаются этой проблемой, но объяснить ее хоть сколько-нибудь удовлетворительно не могут. В 1973 г. у нас была опубликована книга С. Сингера «Природа шаровой молнии» (изд-во «Мир»), а в 1975 г. «Литературная газета» обратилась к девяти крупнейшим специалистам (физикам, биохимикам) с просьбой ответить на вопрос о том, в какой степени упомянутая монография убедительно трактует природу шаровой молнии. Мнения ученых разделились примерно поровну: одни заявили, что С. Сингер ничего не сумел объяснить, другие – сумел истолковать многое[16]. Следовательно, представители «точных наук» могут не только неточно представлять себе существо объекта, подлежащего вéдению их же науки, но и неточно (совсем несходно) оценивать результаты его анализа, проведенного специалистами.

Теперь представим себе совсем другой случай из области «неточных наук». В 1933 г. французский лингвист Ж. Вандриес писал, что в области Корнуолла (Англия) один из местных кельтских диалектов исчез 27 декабря 1777 г. вместе со смертью его последней носительницы. Еще раньше таким же способом итальянский лингвист М. Бартоли точно устанавливал дату исчезновения остатков далматского языка[17]. При всей условности подобных дат (вплоть до одного дня), насколько все же утверждения лингвистов представляются здесь более «точными», чем утверждения физиков, и насколько объект изучения первых очерчивается яснее и определеннее, чем объект изучения второй группы ученых.

Эти факты здесь приводятся только с одной целью: показать полную условность понятия «точности» как абсолютного понятия, как категории будто бы универсальной, которая может иметь какое-то значение безотносительно к специфике каждой науки.