Ефим Смолин

Переписка Славы и Сани…

К юбилею Мстислава Растроповича

Саня. Дорогой Слава!

Пишет тебе Саня Солженицын. Тебя, наверное, удивит это письмо, ведь пишу я с твоей же дачи, из соседней камеры. Жалко, ты никогда не сидел — мы могли бы перестукиваться, а так вот, видишь, приходится писать. Письмо передаю с оказией, с одной вольняшкой, не бойтесь, она верный человек. Да вы ее знаете, это Глаша, ваша домработница, а мне она баланду носит… Я что пишу-то? Вот вы вчера с Гошей ко мне стучали, а я не откликнулся. Вы за это на меня сердце не держите. Я ведь сейчас над «Архипелагом» работаю, который еще в зоне начал. И мне очень важно снова ощутить ту атмосферу лагерного барака, чтобы единый стиль был. Ну, атмосферу-то я создал — вы, наверное, ее почувствовали, когда к двери подходили— это я мокрые портянки над лампой сушил…

Я сижу, пишу, можно сказать, в образе зэка, и тут вы стучите — а мне открывать никак нельзя, мне ж по образу свидания запрещены…

Будь здоров, привет всем там, на воле, извини, что коротко — в лагере с бумагой плохо — пишу на том, что под руку подвернется…

Слава. Саня!

Под руку тебе подвернулась Первая часть уникальной симфонии Шостаковича, она в единственном экземпляре, собственно, за ней мы с Галкой и заходили. Странно, нам казалось, мы тебе положили целую кипу чистой бумаги… Прости нас. Видимо, мы забыли. Я стал ужасно рассеян. Вот и виолончель свою третий день найти не могу. Что ты называешь баландой? Тех раков с пивом, которых мы послали? Ты только скажи, что ты хочешь, и мы тут же… Ну, не буду мешать. Желаю успехов. Твой Слава.

Саня. Слава! Вот ты желаешь мне успехов! А возможны ли они? Вы же, когда звали к себе на дачу, говорили, что будут все условия для работы… И где же они? Как мне сосредоточиться, войти в образ политзаключенного? Что я в окно вижу? Пейзаж, твою мать…Где решетка, где колючка? Где толпы зэков на утренней поверке? Вертухаев нет, собак тоже… Где плакат над воротами дачи «Вошел преступником — вышел честным человеком»?

Не волнуйся, положить кипу чистой белой бумаги вы положили. Но разве на такой я в лагере писал?.. На этой чистенькой у меня не идет ничего… Я привык на клочках, на обрывках, чтоб всегда можно было, если шмон, в матрац спрятать…

Но я не обижаюсь, тем более ты сам говоришь, что стал рассеянный, ничего не помнишь, не можешь найти какую-то виолончель… Ты, кстати, и про парашу ничего не сказал. Я нашел ее, можно сказать, в последний момент. Ну и чудаки вы, музыканты! Надо же — даже парашу сделать в виде большой скрипки. Оригинально, только струны мешают. Да и отверстие можно было бы побольше… Я когда к ней подхожу, все время думаю: «Какая же Сталин сволочь! И до иностранцев добрался! Там, на параше, тот, кто раньше на ней сидел, видно, перед расстрелом свое имя выбил: «Гварнери». Наверное, из итальянской Голубой дивизии…

О еде не беспокойся, мне нравится, просто я все баландой называю. А за раков — отдельное спасибо. Вам, простым музыкантам, наверное, это непонятно, но у нас, у настоящих творцов, знаешь как бывает? Мелочь какая-нибудь — а вдруг подтолкнет к чему-нибудь грандиозному. И вот я смотрю на рака, трогаю его панцирь и думаю: «Написать, что ли, «Раковый корпус»?»

Ну, всего хорошего, если будешь писать, заложи письмо в хлебный мякиш. Заключенный 18–53, статья 58-я…

Слава. Саня, спасибо за длинное письмо! Практически здесь вся вторая часть симфонии! Читали твое письмо все вместе — Галя, Глаша, сторож, шофер и два сотрудника КГБ, которых к нам приставили. Глаша за раков немножко обиделась — говорит, что они не мелочь, она их на рынке у спекулянтов покупала… Все твои замечания мы учли, плакат «Войдешь преступником — выйдешь честным человеком» уже повесили. Наш сосед, министр торговли, почему-то перестал к нам заходить… А так у нас все нормально, колючку натянули, вышку построили, Галя купила тулуп и каждое утро будет в нем лазить на вышку с собакой. Ничего, что это болонка? Думаю, ты, со своим гениальным воображением, легко примешь ее за овчарку. Я имею, в виду болонку. Вот она сидит рядом, глаза умные, только что не говорит. Я имею в виду Галю. Она не может говорить, она мякиш жует, чтоб спрятать это письмо. Сейчас ее очередь. До этого его жевали сторож, шофер и два сотрудника КГБ, которых к нам приставили. Оказались такие хорошие ребята! Сами этот батон купили за тринадцать копеек… Только Паша не жевала — она на тебя дуется…

Саня, завтра с утра посмотри в окно: у нас б шесть будет утренняя поверка. Мы всем телогрейки купили— сторожу, шоферу, двум сотрудникам КГБ. Может, еще Глаша на проверку выйдет, если тебя простит. Народу немного, но ты со своим воображением всегда можешь представить, что это — после амнистии…

Что же касается параши… э, виолончели, думаю, что это — толчок, фигурально выражаясь, толчок к тому, чтобы мне заняться дирижерством. Это судьба, знак свыше. Дирижеру нечего терять, кроме палочки. А с ней что случится? В крайнем случае, обтер и дальше…

Ну, заканчиваю, а то большое письмо получится, боюсь, батона не хватит… Пиши! Жду от тебя третью часть симфонии, анданте модерато…

Саня. Как же мы, русские, не ценим себя! Слава, ну какой мудерато тебе сказал, что ты мудерато? Ты — гений!

Так получилось, что я сначала увидел в зарешеченное окно утреннюю поверку и только потом получил письмо.

Видимо. Глаша не спешила, действительно дулась…

Я посмотрел в окно — и у меня прямо мороз по коже: зэки в бушлатах, какая-то стерва на вышке с собакой… Я понял, что сейчас будет утренний шмон! Крутанулся по камере, вспорол какой-то старый диван… сунул туда свои писульки…

И только когда увидел тебя со смычком вместо автомата и услышал картавое: «Конвой НКВД пгименяет огужие без пгедупгеждения» — я перевел дух. Скажу больше… Знаешь, как это бывает у нас, у настоящих мастеров слова? Вот ты закартавил, а у меня вдруг — как будто видение: Ленин! Дай, думаю, напишу «Ленин в Цюрихе»… Пока еще не все себе представляю… Слава, если не трудно, попроси Галю спуститься с вышки, заколоть волосы назад в пучок, надеть очки минус восемь и прокатиться на велосипеде. Как Надежда Константиновна. А я пока открою краны, сделаю разлив… Думаю, меня это подтолкнет. Навсегда с вами, ваш Саня…

Слава. Очень трудно писать в воде… Неужели ты с нами действительно навсегда? Я просто не могу поверить своему счастью… Думаю, и Галя поверить не может, она вот напротив плавает, мычит, кивает головой. Только что не говорит. Она, как ты, наверное, догадался, сейчас мякиш жует. Но не для письма. Она просто ничего другого, кроме мякиша, жевать не может… после того, как в очках Надежды Константиновны с велосипеда упала и выбила зубы…

А что касается дивана, который ты вспорол, не бери в голову, он действительно очень старый, старее не бывает, восемнадцатый век, французское барокко…

Саня, ты даже не представляешь, как все мы тут тебя любим. До такой степени, что готовы, рискуя всем, организовать тебе побег из Разлива. Мы уже плывем к тебе, кто на чем — Галя, сторож, шофер. Даже ребята из КГБ. Говорят, черт с ней, со службой, пусть нас расстреляют, но сделаем все, чтобы он убежал… Лучше смерть, говорят… Обещают украсть броневик. И у Глаши, как у всех русских женщин, доброе сердце. Вот ты думаешь, она сердится, а она уже пишет тебе апрельские тезисы…

Ну, всего тебе доброго, обезумевшие от горя скорой разлуки Галя Ростропович и Слава Вишневский…