Кухонный бог и его жена

Он громко и жалобно закричал:

— Где моя мама? Я передумал! Не хочу туда ехать! Я бросилась к нему:

— Как ты можешь? Позоришь мать перед чужими людьми!

Но он не унимался, и его сердечко разрывалось на части, заставляя ныть и мое.

— Не надо плакать, не надо, — просила я.

Я приеду за тобой сразу, как освобожусь.

Конечно, я разговаривала с ним мягко, но я все равно вспоминаю наше прощание с горькими сожалениями. Надо было обнять сына. Надо было поблагодарить его за то, что он не хочет расставаться со мной. Надо было никуда его не отпускать.

Но, посмотри, на этих фотографиях он счастлив. На этой, и на той, нечеткой. Чаще всего рядом со мной он бывал счастлив.

А здесь я с тетушкой Ду. Мы сфотографировались через пару недель после того, как она приехала меня навестить. Когда я смотрю на нее, мне становится очень грустно. Прямо с поезда она отправилась к нам и терпеливо ждала под дверью, пока мы не вернулись домой.

Я увидела, как навстречу мне поднимается пожилая женщина. — Сяо нин, малышка, — сказала она.

Я была так удивлена, так счастлива. Тетушка Ду приехала из Харбина! Я подбежала, чтобы приветствовать ее и попенять на то, что она не написала заранее, чтобы мы встретили ее на вокзале. А потом я увидела ее лицо, эти плотно сжатые губы, эти слезы, стоящие в глазах. Когда видишь такое лицо, все понимаешь без слов.

Я попыталась вытолкать ее. Я кричала:

— Уходи! Уходи!

Джимми пришлось встать между нами и развести руки в стороны, чтобы я до нее не добралась.

Когда тетушка Ду подтвердила мои ужасные опасения, я закричала:

— Как ты можешь говорить мне такое? Ты что, думаешь, это шутка? Как ты можешь говорить матери, что ее маленький сын умер? Он не умер! Я же спасла его! Я отправила его в Харбин!

Но она не обиделась на меня. Она проделала весь этот долгий путь, зная, что я возненавижу ее. Оказалось, что японцы вырастили тысячи крыс и заразили их страшной болезнью. Когда война закончилась, они не убили крыс, а отпустили, и спустя год разразилась катастрофа. Люди заболевали, бежать им было некуда, эпидемия быстро разрасталась, потому что, кроме крыс, заразу разносили блохи и клопы. Бедный малыш Данру сгорел за один день.

Но и это было не все. Цзяго умер тоже.

Мне хотелось броситься в Харбин, чтобы напоследок прижать сына к груди. Хотя бы раз. Хотя бы затем, чтобы убедиться, что это не ошибка. Он же почти никогда не плакал и спал так крепко, что его непросто было разбудить. Ведь никто не знал Данру так, как я, и никому другому он не доверял так, как мне.

Тетушка Ду сказала, что моего сына и Цзяго похоронили в тот же день, как они умерли. Так скоро, что никто не успел осознать случившееся. Пришлось сжечь все, что было в доме, чтобы уничтожить всю заразу на тот случай, если в вещах остались насекомые. Одежда Данру и его игрушки тоже сгорели, и у меня ничего не осталось на память о нем. Он ушел совсем.

Только на следующий день я спросила тетушку о Хулань:

— Где она? Почему не приехала с тобой?

И тетушка ответила, что Хулань осталась в Харби не ухаживать за могилами. Каждый день она приносила Цзяго и Данру еду, говоря, что надеется, что там, в другой жизни, они уже растолстели.

— Ей бы этого так хотелось, — сказала тетушка. — Она собирается немного погодя переехать в Шанхай. Больше ее в Харбине ничего не держит. Сейчас она хотя бы пришла в себя, а сразу после их смерти была невменяемой. Два дня она даже не плакала. В ее голове все перепуталось. «Как они могли умереть? Война ведь уже закончилась!» Хулань повторяла это снова и снова, а потом принялась мыть все в доме скипидаром. Затем она села писать тебе письмо, чтобы как можно мягче рассказать о том, что случилось с Данру.

Но она не знала, как написать «твой любимый сын», и пошла искать Цзяго, чтобы спросить его об этом. Хулань ходила и громко звала его. А потом я нашла ее в спальне. По щекам у нее текли злые слезы. Она кричала: «Цзяго! Цзяго! Не умирай! Что я буду без тебя делать? Как я теперь напишу “твой любимый сын”»?

А видишь, какая я худая вот на этой фотографии? Свитер провисает на плечах. Тут не различишь, но он темно-красный. А узор на груди и кармане вышит нитками, в которые вплетено настоящее золото. Твой отец попросил, чтобы я надела этот свитер для съемки. Он сам купил его, когда мне исполнилось двадцать девять, значит, это было начало весны 1947 года. Я никогда раньше не получала подарков на день рождения. Американцы дарят подарки на день рождения, а китайцы — нет. Я должна была бы радоваться, но все еще горевала по Данру. Все еще винила во всем себя. Поэтому Джимми не просил меня улыбаться. Я и не улыбалась. Поэтому здесь я именно такая, какой была в то время.

Как видишь, больше моих фотографий нет. Вскоре после этого кто-то увидел, как я вхожу в салон красоты, и на выходе меня поджидали два полицейских. Они отвезли меня в тюрьму.

Никто мне не объяснял, за что меня арестовали. Я попала в женскую тюрьму с толстой деревянной дверью и высокими стенами. Как только я вошла, меня затошнило. Пахло ужасно, будто я сунула голову в туалет! Охранница провела меня вдоль длинного темного коридора, мимо длинных деревянных столов и скамей. На одну сторону выходили камеры, одна за другой. В каждой сидело по пять женщин, из тех, на которых на улице побоишься глаза поднять: в каждом лице своя трагедия. Вот туда меня и посадили, в одну из этих вонючих камер, с четырьмя другими женщинами.

Мне кажется, они поняли, что я оказалась там по ошибке, но смотрели на меня не с жалостью, а с любопытством. Четыре пары глаз тихо рассматривали мое ципао, обычный летний наряд для леди, и блестящие кудри, только что завитые в салоне.

Почти все эти женщины носили грязные штаны и рубахи. Их кожа покраснела и огрубела, волосы засалились.

Вдруг одна из них хрипло сказала:

— Эй, сестренка, садись, не стесняйся. Побудь с нами!

Остальные засмеялись, хоть и не злобно. Наверное, они подумали, что шутка поможет мне успокоиться. Потом другая женщина, помоложе, вскочила с деревянного стула:

— Садись сюда.

Все снова засмеялись, а она быстро натянула штаны. Только тогда я увидела, что она сидела не на стуле, а на деревянном туалете, стоявшем в углу камеры. Этот туалет использовался для всего, и никакого уединения! Смыть было нельзя, даже накрыть крышкой, ничего подобного! И все, что там оставляли, так и плавало в мерзком супе.

В другом углу на полу лежал тонкий матрас, достаточно широкий, чтобы на нем в тесноте уместились три арестантки. Трем другим оставалось сидеть на голом цементе.

Всю ночь я простояла, волнуясь не за себя, а за Джимми. Я представляла, как он ищет меня, бегает по парку, заглядывает в кинотеатры. Он был хорошим человеком, заботливым и добрым, но не сильным. Ему никогда не доводилось преодолевать трудности. Я лишь надеялась, что тетушка Ду поможет ему меня разыскать.

К утру, когда у меня уже дрожали ноги, за мной пришла охранница. Она прокричала мое имя:

— Цзян Уэйли!

— Здесь, я здесь! — крикнула я в ответ.

Я думала, меня отпускают, но охранница надела на меня наручники, словно на опасную преступницу. А потом меня посадили в грузовик вместе с другими женщинами в наручниках. Мои соседки выглядели закоренелыми воровками. Никто не знал, куда нас везут, — может быть, за город, чтобы расстрелять? Нас связали, как животных, и бросили в грузовик, будто везли на рынок. И мы толкались боками на каждом повороте.

Но грузовик остановился возле здания областного суда. Когда я вошла в зал, то первым, кто попался мне на глаза, был Вэнь Фу. Он победоносно улыбался, видя мои унижения. Мои волосы растрепались, платье помялось, а кожа источала запах того места, где я провела ночь.

Тут до меня донесся громкий шепот:

— Вот она!

Я увидела тетушку Ду, Пинат и Джимми — его счастливое, но искаженное болью лицо. Позже я узнала, что все произошло именно так, как я думала. Именно тетушка Ду пошла в дом моего отца и потребовала сказать, где я. Так она выяснила, что сделал Вэнь Фу.

Судья предъявил обвинение. Меня судили за то, что я украла у своего мужа сына, которому позволила умереть, а вдобавок и фамильные ценности. За то, что бросила законного китайского супруга, чтобы сойтись с американским солдатом, с которым познакомилась во время войны.

Меня так трясло от гнева, что я едва могла говорить.

— Это все ложь, — тихо сказала я судье. — Мой муж развелся со мной уже давно, во время войны, когда приставил к моей голове пистолет и приказал написать заявление о разводе.

Я сказала, что ничего не крала из дома отца, а лишь забрала то, что принадлежало мне. И как меня можно обвинять в том, что я оставила мужа, если он сам со мной развелся и живет с другой женщиной?

А я теперь жена другого мужчины, и мы уже зарегистрировали наш брак.

Я видела, как Джимми кивнул, и кто-то его сфотографировал. Потом по залу разнесся шепот. Я видела, что там сидели зрители, точно в театре. Они пришли в суд из любопытства и от скуки. Эти люди указывали на нас с Джимми пальцами и шептались. Потом тетушка Ду пересказала мне, что они говорили.

«Смотрите, какая она красивая, будто кинозвезда!» «Послушайте, как она говорит, ясно же, что она приличная девушка».

«Да какой же из ее нового парня иностранец? Видно, что он китаец!»

Но тут улыбающийся Вэнь Фу обратился к судье: — Развода не было. Моя жена все перепутала.

Может быть, мы когда-то и ссорились, и я сказал ей, что если она не будет вести себя как следует, я с ней разведусь.

Он выставлял меня дурехой, которая не в силах вспомнить, разведена она или нет.

— Если мы действительно в разводе, то где же заявление? — продолжал Вэнь Фу. — И где свидетели?

Тут же вскочила тетушка Ду:

— Здесь! Я свидетельница. А моя племянница, которая сейчас живет на севере, — второй свидетель.

Какой замечательной была эта тетушка Ду! И какой умной! Нельзя сказать, что она солгала. Ведь она действительно слышала скандал и видела бумагу.

Зрители, придя в восторг от ее слов, радостно загомонили.

Вэнь Фу состроил тетушке Ду страшную мину и снова повернулся к судье:

— Эта женщина лжет. Как она могла быть свидетелем и подписать документ? Я ее знаю, она неграмотная!

И по несчастному лицу тетушки Ду судья понял, что мой муж прав.

— У вас сохранилось это заявление? — спросил меня судья.

— В прошлом году я отдала его адвокату, — ответила я. — Но после того как мы опубликовали в газете объявление, этот человек, Вэнь Фу, разгромил офис адвоката и уничтожил все бумаги, в том числе и мои.

— Это ложь! — взревел мой бывший муж.

Все заговорили одновременно. Я утверждала, что Вэнь Фу заставил меня подписать заявление о разводе. Тетушка Ду уверяла, что знала содержание документа, хотя и не умеет читать, и что поставила на него свою именную печать.

Но судья велел всем замолчать.

— В подобных вопросах, — сказал он, — когда все показания противоречат друг другу, я опираюсь на доказательства. Никто не может предъявить документов о разводе, значит, развода не было. А без развода муж имеет право подать на жену в суд за то, что она украла его собственность и сына. Жена не отрицает, что взяла ценности и забрала мальчика. Итак, я приговариваю Цзян Уэйли к двум годам заключения.