Поправка курса

Глава 22

22

27 декабря 1904 года, понедельник

Москва

Человечество делится на две части: на тех, кто живет в Москве, и тех, кто в Москве не живёт. Гордецы называют Москву Третьим Римом, пересмешники — Римом третьего сорта. Вот уж нет.

Я бывал и в Риме времен Цезаря, и в Риме времен Гракхов, и в Риме Суллы. Ничего общего. Да и вообще, Москва настолько своеобычна, что просто не нуждается в сравнениях. Москва есть Москва!

Я шёл вдоль улицы, вспоминая, какой она была тридцать лет тому вперед и двадцать лет назад. Мало изменилась. Потом, через тридцать лет, появятся моторы, да, но моторы Москву не украсят. А прежде здесь не было канализации, и это чувствовалось — тогда. А сейчас ничего, сейчас даже хорошо. Жаль, Бульки нет, я его оставил в Ялте, с Мустафой. А то бы он тут как лесковский Левша, на каждом дереве расписался.

Особняк стоял внешне неизменным почти сотню лет. Построенный сразу после изгнания Наполеона, он более всего походил на человека, знавшего себе цену, но не кричавшего об этом на каждом углу. Кому нужно, те понимают, что к чему.

Я поднялся на крыльцо, постучал в дверь — массивную, дубовую, окованную железом.

Через полминуты дверь открылась.

— Если позволите, замечу, что вы давно у нас не были, господин барон, — сказал швейцар.

— Дела, Еремеич, дела… Есть кто-то из гвардейцев кардинала?

— Господин Артеньев, в библиотеке. И ждём господина Ипатова.

Я прошел в холл. Всё, как и прежде. Запах воска, панели черного дерева, портьеры и шторы тёмной материи… Граф Кушелев-Безбородко в первые годы царствования Александра Николаевича выкупил этот особняк у прежнего владельца, графа Орлова, и устроил в нем Клоб Математиков — в пику Английскому Клобу, в то время еще говорили клоб. Теперь прогресс, теперь клуб.

Математиков в Клубе раз, и обчелся, но Клуб стал штаб-квартирой Священной дружины. Со всеми вытекающими.

Освобожденный от шубы, я проследовал в библиотеку.

— Барон, — приветствовал меня Артеньев.

— Граф, — ответил я.

Эмоции в клубе неуместны.

Я сел неподалеку от Артеньева, давая тому возможность продолжить чтение газеты.

Но он этой возможностью пренебрег, и подсел поближе.

— О вас я слышал мало, но то, что слышал — на грани чудес, — начал он разговор.

— Вся наша жизнь — на грани чудес, — ответил я.

— Вы, говорят, теперь миллионщик, открыли синемафабрику, исцеляете сверхбогачей и запросто беседуете с императором.

— Слухи не всегда лживы.

— Я так и думал. Еще тогда, после выстрела, когда вы закрыли собой государя, а потом вдруг при невероятных обстоятельствах исчезли из госпиталя, решил, что дело на этом не кончится.

— Всё только начиналось, во всяком случае, для меня, — согласился я.

— А теперь…

— Да и теперь всё впереди.

— И вы, барон, собираетесь вновь своим телом защитить теперь уже другого императора?

— Все мы, вольно или невольно, своими телами защищаем императора, иногда совершенно того не замечая. Так уж устроен мир.

— И вот вы в Москве…

— Да. Сегодня Морозов открывает электротеатр «Пегас Иллюзия», любопытно посмотреть.

— Вы и Морозова к делу приспособили, это интересно. Он совершенно перестал финансировать социалистов и анархистов всякого толка, ему это стало скучно. Глядя на него и другие фабриканты вдруг да и возьмутся за ум. Дело станут делать, а не со смертью заигрывать.

— Со смертью?

— С революцией. Для господ фабрикантов революция — смерть. И не только в образном смысле.

— Это вы уж слишком мрачны, граф. Хотя, конечно, революции бывают разные. Но ведь причину-то я не устранил. Паллиатив.

— В каком смысле — паллиатив?

— Морозову и тысячам других фабрикантов и промышленников, особенно нового закала, только делать деньги уже недостаточно. Они хотят большего. Хотят влиять на политику, хотят сами заниматься политикой. Оно и с коммерческой стороны выгоднее, зачем платить за покровительство царедворцам, лучше бы самим.

— О политике мечтают? — граф усмехнулся, отчасти саркастически, отчасти печально. — В России единственная возможная политика — это исполнение воли Государя. Никакая другая политика здесь долго не протянет.

— Это они понимают. И потому хотят изменений.

— Каких изменений? Изменения ищите там, по ту сторону Вержболово. А здесь — только следовать воле государя, как бы его, государя, не называли — император, президент или Первый Гражданин. Если предположить, что какой-нибудь социалист, да вот хотя бы ваш любимый Ульянов, вдруг станет правителем, — это я, понятно, в порядке фантазии, — то все, от мала до велика, будут выполнять только то, что он велит, иной политики он не потерпит. Кстати, барон, вы и в самом деле думаете, что Ульянова можно прикормить?

— Попробовать-то стоит, — ответил я. Нет, не потерял нюх Артеньев. Знает, многое знает. — Требушеты — хорошо, а осёл, нагруженный золотом лучше. И, замечу, дешевле. Кстати, об Ульянове. Полагаю, в его окружении немало ваших агентов?

— Ошибаетесь, барон, ошибаетесь. Нет, агенты, конечно, есть, но они не мои. У меня нет никаких агентов.

— Так уж и нет?

— Именно. Вы долго отсутствовали, Магель. За это время много дерьма утекло. Нынешний Государь ясно выразил свою волю: Священной дружине не бывать. Вот нас и нет.

— Проблемы с деньгами, с финансированием?

— С финансированием тоже, не все у нас миллионщики, совсем не все. Но деньги мы бы нашли. Нет, просто по мнению Государя, мы безнадежно устарели. Государь верит в прогресс. Прогресс во всех областях. Он ездит на велосипедах и моторах, он завел во всех дворцах электрическое освещение, даже самовар электрический поставил, он увлекается фотографией, собственноручно возится с реактивами и наклеивает в альбом карточки, он вводит различные усовершенствования в армии и во флоте. Государь считает, что достаточно продвинуть по пути прогресса все государственные институты, включая Охранное отделение, как невзгоды исчезнут сами собой. Да вот хоть опять взять вашего Ульянова: когда его брат стал злоумышлять против Государя — его судили и повесили в назидание другим. А Ульянова младшего, Владимира, при государе нынешнем сослали в Сибирь, платили ему содержание, которому всякий мужик был бы рад без памяти, а когда Ульянов вздумал жениться, вспомоществование стали платить и жене, чтобы они могли нанять прислугу, ходить на охоту, петь песни… Мы же, с нашими методами, показались Государю анахронизмом, пережитком времен Ивана Четвертого. И он повелел прекратить всякую деятельность Священного Союза, как несоответствующую высоким идеалам. И все мы теперь не более как досужие старички, отправленные за ненадобностью в чулан. Сидим, наблюдаем, а действовать — ни-ни. Да и некому теперь действовать.

— Наблюдаете?

— По-стариковски. Сплетничаем, строим догадки между клистирами и притираниями.

— И не пытаетесь…

— Нет, — отрезал граф. — Не вмешиваемся, во всяком случае, не более, чем это позволительно обывателю. Для Государя мы, те кто служил его отцу — балласт. Он окружает себя своими людьми. Нам там нет места. Вам известно, как обошлись с Сергеем Васильевичем Зубатовым? Дельный человек, хоть и молодой. Решил действовать парадоксально — возглавить протест, перевести его в законное русло. Социалисты его возненавидели, тот же Ульянов с пеной у рта боролся против зубатовщины, как он назвал маневры Сергея Васильевича. Еще бы, он, Зубатов, оставлял социалистов без последователей. И вот Зубатова представили чуть ли не заговорщиком, вынудили подать в отставку и выслали во Владимир под гласный надзор.

— Но после убийства Плеве…

— Да, обвинения с Зубатова сняли, даже пенсию назначили, но дело его загубили бесповоротно.

— Хорошо. Но что вы, как наблюдатель, можете сказать о ситуации в Москве?

— О ситуации в Москве, барон, я скажу просто: месяц назад я купил с полдюжины револьверов для всей моей семьи, и проследил, чтобы каждый отстрелял три дюжины патронов в полицейском тире. Вот такая ситуация в Москве. И, что самое поганое, нет одного источника угрозы, она, угроза, рассеяна в воздухе. Нельзя удалить одного или даже десять зачинщиков, их, потенциальных зачинщиков сотни. Что тому причиной? Возможно, прав ваш Ульянов: неудачи в войне поднимают революционную волну. Если бы наша армия одержала решительную победу, всё было бы куда светлее. Но что-то нет побед. Вы читали последнюю статью Пешкова, тоже, кстати, вашего хорошего знакомца?

— Нет, не читал ни последнюю, ни предпоследнюю, я вообще не слежу за его публицистикой. За прозой, впрочем, тоже не слежу.

— Но то, что он на деньги американских социалистов издает в Японии газету, разумеется, знаете.

— Я что-то слышал об этом, но в руках не держал. У нас в Ялте её никто не выписывает.

— Ценю ваш юмор, барон. Так вот, он написал статью, с хлёстким таким заголовком: «Сто сражений — сто поражений», в которой предрекает неминуемое поражение не только армии и флоту, но и самому государственному устройству Империи. И тут же — тут же, заметьте, — эту статейку публикуют и в Нью-Йорке, и в Лондоне, и в Берлине.

— Ничего удивительного. Телеграф на то и придуман.

— Удивительно то, что деньги дают социалисты, а перепечатали статейку солидные и респектабельные газеты.

— Чужой беде всякий радуется. Издавна заведено. Собственно, никакой не секрет, что Великобритания берёт сторону Японии.

— Но если та же Великобритания, Германия и Япония станут финансировать наших революционеров, и финансировать крупно, на миллионы, что тогда?

— Я бы, граф, считал, что уже. Что уже и Великобритания, и Япония, и прочие страны субсидируют революционеров. И, полагаю, что и Охранное отделение так считает. Ну не дураки же там все.

— И если нашим революционерам раздать десять тысяч винтовок, тогда я со своими револьверами, пожалуй, и не отобьюсь.

— Вот вы сказали, что у революционеров нет ярко выраженного предводителя. Но даже в Ялте мы слышали о Гапоне. Разве он не предводитель?

— Гапонишко? Этот попик? Авантюрист — да, ширма — да, предводитель — нет. За ним стоят силы, касаться которых не рекомендуется никому. Ни мне, ни вам, если вы, барон, вдруг захотите ввязаться в это дело.

— Заграница?

— Если бы. За Гапоном стоят первейшие сановники нашего любимого Отечества.

— А имена у этих сановников есть?

— Назовите любое — не ошибетесь. Каждый стремится продать, купить, а потом опять продать, но уже дороже. Например, некто Икс хочет подавить революцию. Похвальное желание. Но ему отчаянно нужен предмет подавления, то есть революция, иначе как же себя проявить? И таких хитросплетений множество. Система сложнейшая и запутанная, потянешь за ниточку — и сам окажешься в тенетах.

— И получается в итоге…

— И получается, что «Священная дружина» сейчас не более, чем клуб бесполезных старичков. Но мы свою задачу, уберечь императора Александра, третьего своего имени, выполнили. Упрекнуть себя нам не в чем. Ну, а императора Николая, второго своего имени, берегут другие и нас до этого дела не допускают. С благоволения самого Николая Александровича.