Поправка курса

Мы еще поговорили о том, о сём, и я стал прощаться.

— Барон! — сказал граф. — Не забудьте штраф, триста рублей. За неуплату клубных взносов. Если, конечно, желаете составить нам компанию.

— Непременно! Не забуду!

От клуба до «Пегас — Иллюзии» два километра. Две версты. Я брать извозчика не стал. На ходу думается лучше.

Вот я и думал о разговоре с графом Артеньевым. Понятно, что сказанное — так, пустяки, отвод глаз. Важно не то, о чём мы говорили, а то, о чём мы молчали.

Клуб выглядит ухоженным. Значит, его по-прежнему посещают многие — содержание стоит немалых денег. А почему сейчас там только граф? А потому, что сейчас люди на службе. И слова графа о бесполезных старичках имеют иной смысл. Это не они, это я — бесполезный старичок. Бесполезный для Священной Дружины. Но если постараюсь, смогу быть полезным, на то намекают слова о штрафе. Дело, понятно, не только в деньгах, и уж точно не в трехстах рублях. Чтобы вернуться, я должен полностью отдаться во власть руководства Священной Дружины. Со всеми потрохами. И с миллионами тоже, во всяком случае, с частью этих миллионов.

Но я-то не прежний Магель. Совсем не прежний.

Насчет же Ульянова, прикармливаемого мной. Дело не только и не только в прикормке. Дело в психологии человека. Граф прав: политика у нас то, что тебе поручил Государь и только до тех пор, пока он тебе это поручил. Но есть и другие особенности национального мышления. Мы охотно сочувствуем попавшим в беду и готовы помочь гривенником или полтиной. Но вот успех ближнего переносим плохо. Даже такой пустячный, как тысяча-другая фунтов. Ульяновы теперь живут на хорошей квартире, носят хорошую одежду, у них прислуга — и эти малозначительные, в общем-то, признаки обеспеченности у многих вызывают зависть. Не у абстрактных многих, а у товарищей по партии. Ах, у него жена новое платье купила? Буду голосовать против! Ах, он в шести комнатах живет? Ах, он во втором классе едет — или даже в первом? Ах, ах, ах…

Время покажет.

Я шёл и смотрел. Прогулка по городу стоит кипы отчётов чиновников. Им, чиновникам, из кабинетов плохо видно. Настроение людей знают нижние полицейские чины, да кто ж их будет спрашивать? Чиновник пишет то, что понравится министру. А министру понравится то, что от него хочет услышать Государь: народ Государя любит, народ за Государя жизнь отдаст.

Я видел людей. Нет, вряд ли. Вряд ли любят, вряд ли отдадут. Да и не нужно этого, отдавать свою жизнь. Лишь бы чужую не забирали.

Народ был похож на убранное поле. Стерня. Пойдет дождь — сгниет, а поднесут огонь — загорится. И очень запросто загорится. Особенно если керосина плеснут.

Людей я заметил шагов за сто до электротеатра, да и мудрено не заметить — сотни, сотни и сотни. Пришли поглазеть на открытие. Внутрь-то попадут не все, во всяком случае, не все сразу. Но желание увидеть Мэри Дрим, Герцога Севоля, Пафнутия и других велико. Увидеть вживую, а не в бесплотном виде на экране! И потом рассказывать, мол, вот как вас видел, рядышком!

Дюжина полицейских поддерживала порядок. Настойчиво, но вежливо — насколько может быть вежливой московская полиция. А она может. Когда попросить вежливо. Ну, и поблагодарить не словами только.

Я подошёл. Несколько раз спрашивали, нет ли билетика лишнего, или контрамарки. У меня не было.

Вошёл со служебного входа. Привратник, дюжий отставник-полицейский, сверился со списком, потом распахнул дверь — «проходите, ваше благородие».

Прошёл.

Московский «Пегас — Иллюзия» имеет два зрительных зала, большой, на четыреста мест, и малый, на восемьдесят. Большой рассчитан на простую публику, малый — на благородную. Ну, и подороже малый, что есть, то есть. Собственно, это два электротеатра, публика не смешивается, хотя можно, распахнув большие двустворчатые двери, сделать пространство общим. Вот как сегодня. Потому что сегодня и в большом, и в малом зале отборная публика. По приглашениям, но только сегодня. С завтрашнего дня за свой счет, билеты раскуплены на неделю вперед. По пять электропредставлений в день. То есть без малого две с половиной тысячи зрителей будут приносить свои деньги ежедневно. Никакого «Мидаса» не нужно. Целлулоид превращается в золото безо всяких технологий будущего.

В фойе медленно фланировала публика, московские сливки. Я прошел в директорский кабинет, где собрались наши — артисты, дофин и сам Савва. Савва долго думал, как будет лучше: сначала показать фильму, а потом банкет, или сначала банкет, а потом фильма? Решил начать с фильмы, потом банкет, потом призовая фильма, потом продолжение банкета.

Дофин был бледен, но собран. Только кивнул, но приветливо.

— Восторг! — шепнула Мэри, обнимая. Одета на восточный манер, прическа как с японских гравюр. Юная императрица Китая!

Герцог обниматься не стал, но изящно поклонился. Так, должно быть, кланялся Арамис, встречая герцогиню де Шеврез. А Пафнутий просто сказал, что рад меня видеть.

— Видите, господин барон? Аншлаг, полный аншлаг! — Морозов был возбужден, но совершенно трезв.

— Вы, Савва Тимофеевич, к аншлагам привычны. В Художественном театре, к примеру.

— Художественный театр — дело хорошее. Но для меня убыточное. Одни расходы. А здесь — доходы. Даже без своего электротеатра, на съемных площадках были доходы. Теперь, думаю, станет лучше. Билетов наперед продано на тысячи! Можно было бы и дальше продавать, да нужно и честь знать.

— Доходы — это радует, — согласился я.

— Ещё как! — у Саввы совпали и художническая сторона натуры, и купеческая. Вот оно, счастье!

Раздался удар гонга. Через пять минут начало фильмы.

— Вы пойдете на просмотр, Петр Александрович? — спросил меня Савва.

— Посижу здесь. Очень, знаете ли, волнуюсь.

— Это понятно. Я сам волнуюсь. Но — пойду, как без меня, — и он отправился к артистам, представлять фильму.

Без меня, без меня. Это вы таланты, это вы всё придумали, это ваша заслуга, это вам будут посвящены звезды на Арбате. А я — ну, один из пайщиков. Не более.

Я услышал аплодисменты. Бурные. Это артисты, ведомые Саввой, вышли на сцену. Коротенькое представление перед фильмой. Савва молодец. И Дофин молодец. А уж какие молодцы артисты!

Все молодцы!

Аплодисменты, наконец, стихли, раздалась музыка. Началось главное — фильма.

Дверь открылась, вошла старушка. Та еще старушка, конечно. Мария Федоровна. Нет, не императрица-мать, бери выше: Мария Федоровна Морозова.

Я вскочил:

— Добрый день, сударыня!

Морозова не ответила, молча подошла поближе и поклонилась в пояс.

— Э… А… — я решил, что лучше всего подойдут смущение и растерянность.

— Поклон тебе за Савву. Боялась я за него, что с пути собьется, а теперь не боюсь, теперь вижу — нашёл он себя. Должница я твоя по гроб. Обращайся, — и она, не дожидаясь ответа, развернулась и ушла.

Да… Есть женщины в русском купечестве. Думаю, что не меньше, чем успехам Саввы на поприще синематографа, Мария Федоровна рада разрыву сына с Андреевой. То есть с Мэри Дрим. И в том и видит мою заслугу.

И опять открылась дверь, и опять вошла женщина. Ольга Леонардовна.

И я опять вскочил:

— Рад вас видеть, сударыня!

— Нет ли у вас вестей от Антона Павловича? — спросила Книппер.

— Нет. Россия и Япония сейчас в состоянии войны, потому лишний раз письма не напишешь. Долго идти будет, через Америку-то.

— Я так за него волнуюсь!

— Голубушка, мне доподлинно известно, что со здоровьем у Антона Павловича всё хорошо.

— Ах, причём здесь здоровье! Он же в ужасной Японии, среди врагов!

— И здесь могу успокоить вас. Он не среди врагов, а среди наших воинов, которых превратности войны довели до плена. Наши воины относятся к Антону Павловичу с искренней любовью.

— Но японцы, эти узкоглазые макаки!

— И японцы уважают Антона Павловича, и, без преувеличения, относятся к нему с почтением. Он ведь и японцев лечит безотказно, такой Антон Павлович человек. Дочь губернатора префектуры вылечил. Потому смею вас заверить — Чехову в Японии ничего не грозит.

— Но как же это… Почему он не открыл госпиталь у нас, на нашей земле? А теперь о нём пишут всякое, чуть ли не изменником считают!

— Это пишут люди глупые и недалёкие. Антон Павлович, конечно, большой писатель, но в историю он войдет как человек, спасший множество русских солдат. Ему памятники будут ставить. И в Москве, и в Петербурге, и в Японии.

— Это когда будет… А сейчас… Меня, меня обвиняют в том, что я вышла замуж за непатриота! Это так тяжело!

Тут я промолчал. Да, Ольге Леонардовне непросто. В театре обошли главной ролью в одном спектакле, а теперь и в другом, да и публика шикает. Но не потому, что Чехов в Японии, а просто такая полоса в жизни артистки. И еще с деньгами… После того, как Савва увлекся синематографом и стал вкладывать капитал в него, с деньгами в театре стало не так, чтобы хорошо. И Чехов распорядился, чтобы все полагающиеся ему отчисления шли в Красный Крест. Вот и тревожится. К тому же у Андреевой, у Мэри Дрим, всё, напротив, отлично. Успех, обожатели, да и гонорары побольше, чем в театре. Ну, и покровитель, да. Я.

— Может быть… Я бы могла сыграть в какой-нибудь фильме, — наконец произнесла главное Книппер.

— И очень может быть, — ответил я.

— У вас найдется для меня…

— Голубушка, я в искусстве полный профан. Я не занимаюсь постановкой фильмы. Это к Сувориным, отцу и сыну. Уверен, что артистка такого великого таланта, как вы, украсит любую сцену. В том числе и сцену электротеатра. Если вы желаете, я намекну им о вашем интересе к синематографу, и уже они обратятся к вам.

Ушла и Книппер. Для «Пегаса» она — хорошая находка. Мэри, конечно, возмутится, но когда я скажу, что нам нужна артистка на возрастные роли, тут же успокоится. Одно дело — затмевать на расстоянии, а другое — в одной фильме.

Снова бурные аплодисменты. Фильма закончилась.

Время банкета.