Поправка курса

Глава 23

23

6 января 1905 года, четверг

Санкт-Петербург

— А он, Чёрный Злодей, значит, тихоней прикидывается. Святым человеком. Глаза в небо, будто с Господом разговаривает. А сам чуть что — человека на тот свет спроваживает. Китайской боксой. Его главный стражник совсем было раскусил, а злодей раз — рукой ткнул в шею, и всё, нет начальника стражи…

Я сидел в трактире невысокого сорта, для публики самой простой: спивающихся с круга учителей, мастеровых средней руки, мелких чиновников, лиц без определенных занятий и им подобных. Сидел за кружкой скверного разбавленного пива и слушал пересказчика. Их, пересказчиков, породил синематограф. При всей доступности электротеатр всё ещё не для всех. Электротеатры Санкт-Петербурга могли принять за неделю около пятнадцати тысяч человек. А желающих было в сто раз больше. Счастливчики пересказывали те фильмы, которые сумели посмотреть, их слушали жадно, со вниманием, представляя себе то, что другим довелось видеть. А потом пересказывали пересказ, и так далее… И многие если и не посмотрели нашу последнюю фильму, то досконально знали её содержание. Даже больше — поскольку пересказчики добавляли и украшали фильму в меру собственных представлений о прекрасном.

— А каков он с виду, Чёрный Злодей? — спросил один из слушателей.

— С головы до ног в чёрном.

— Вроде попа, что ли?

— Во-во, вроде. Притворяется, будто за бедный люд стоит, а сам хочет ихнее китайское царство извести. Взбунтовать народишко китайский, а тем временем японцы страну и захватят.

— Японцы, они такие… Хитростью берут. Против нашего солдата — плюнуть и растереть, облизьяны мелкие, а хитрости у них побольше, чем у ванек. Хитростью и берут.

— А если на попа — так, может, это вроде Гапона будет? Он, Гапон, тоже как бы за рабочего человека…

— Да погоди про Гапона, дай послушать!

И пересказчик продолжил живописание китайского бунта, рукопашного и суматошного.

Я отставил недопитое пиво и стал пробираться к выходу.

— Чё, барин, брезгуешь пролетарской компанией? — крикнул плюгавенький мастеровой.

Я не ответил, прошел мимо.

— Брезгует. Ребята, он нами брезгует!

Другой мастеровой, покрепче, ухватил меня за руку. Я освободился, сломав палец мастеровому. Мизинчик. И вышел на улицу.

В Санкт-Петербурге зимой темнеет рано. И сейчас было темно. Чем я и воспользовался — стал в темное место и прикинулся мраком. Стою, смотрю.

За мной выскочили на улицу все трое. Лоцман и две акулы. Так себе акулы, но для обывателя — беда. Разденут, изобьют, хорошо, если не прирежут. Когда с собой револьвер, другое дело, но Шеф не одобряет смертоубийство. Иногда можно, но только иногда. Без фанатизма.

Троица стояла, ругалась, грозилась. Можно было подождать, они б ушли назад, но на свою беду мимо шел прохожий. Нет, он не был похож на меня, но гнев, обида и кураж требовали выхода, и спустя минуту прохожий стоял перед ними в белье.

— Не, сымай дальше.

— Ей, русика мужика, ты почто русика барина обижаишь? — сказал я с дурацким акцентом.

— А! Барин нашелся! — обрадовался мелкий. — Не было ни гроша, а тут алтын!

— Я есть япопона самурая! Я буду вас убивайт быстро, ири вы сограситесь быть моими рабами!

— Чего это он лопочет?

— Убить грозится, — рассмеялся мелкий.

— Это хорошо! — и второй, со сломанным мизинцем, достал нож. Только держал он его, нож, неловко. Из-за мизинца.

— Ты есть борьшая бака, — сказал я, — и я тебя сирьно накажать!

И наказал. Всех троих.

Через пять минут они на коленях уползли назад, в трактир, крича «Слава Японии! Слава Японии».

Так они до завтрашнего вечера кричать будут.

Шеф, конечно, не приветствует применение практических магик, утверждая, что с магией каждый дурак успеха добьётся. С другой стороны, что проку в магии, если её вовсе не применять? Нет, тут тот случай, когда она, магия, вполне уместна. Так я Шефу и скажу. Если спросит.

— Одевацца, господина хорошая, — сказал я совсем уже замерзшему прохожему. Тот поспешил облачиться.

— Вы… Вы японец?

— Банзай, — ответил я, и удалился.

Теперь по столице прокатится слух о таинственном самурае, спасшем русского титулярного советника от русских же головорезов. И о головорезах, уверовавших в Японию настолько, что те стали славить нашего врага прямо в лицо нашим патриотам. И, возможно, полиции.

Кто ж этот самурай? Уж не Черный ли Злодей?

И люди устремятся в электротеатр, а там билеты давно распроданы. Но — ура-ура! Завтра суворинская типография отпечатает первый выпуск романа-фельетона «Ветка Сакуры на Невском Проспекте», о невероятных приключениях русского офицера с крейсера «Варяг» Ивана Петрова и японского самурая Буракуву Ирана, посланного в Санкт-Петербург с секретным предписанием — тогда посмотрим. То есть почитаем. Или сначала почитаем, а потом посмотрим.

Постепенно я выбрался в места воистину столичные — с электрическим освещением, с чистой публикой и с дюжими полицейскими, следящими за соблюдением общественного порядка. А совсем рядом, хорошо, пусть не совсем, но рядом — кипят возмущенные инстинкты. И надолго ли хватит бравых полицейский с шашками в ножнах и револьверами в кобурах, когда вдруг на Невский выйдут тысячи и тысячи заклейменных проклятием рабов? Граф Артеньев вооружил семейство револьверами. Но смогут ли дамы, гимназисты и почтенные надворные советники стрелять в людей?

Об этом я подумаю завтра.

А сегодня отдохну и развеюсь. Заслужил. Ну, я так считаю — заслужил.

Прогулка по Невскому — чем не отдых? Тут, верно, во множестве прекрасных блондинок и брюнеток, но — зима, не очень-то и разберешь.

И потому я особо и не разгулялся. Да и время поджимало. Я выбрал конку — отчасти и как аттракцион. Любопытно же. Хотя трамвай лучше — тот, дореволюционный трамвай, когда запрещалось набиваться под завязку и выше, ехать пьяным, плеваться и осквернять воздух, зрение и слух.

Но и на конке все вели себя благовоспитанно. Кланялись дамам. Не шумели. Заплатив пятачок, сумму не слишком большую, но и не совсем ничтожную, человек сознавал, что он звучит гордо. Столица!

Ну да, скорость движения невелика, но и через сто лет, когда под капотом автомобиля будет сто или даже двести лошадиных сил, здесь, на Невском, она будет не больше. Количество губит качество.

Я сошел у Полицейского моста, и двинулся к дому Котомина, ныне Пастухова. В ресторан «Альберт».

Здесь время от времени собиралось «Общество любителей древних литератур». И сегодня как раз нужный день.

В отличие от Москвы с её славянофильским «Обществом любителей древней письменности», здесь верх брали западники, преимущественно латинисты. Власти, по гимназической памяти считая латинский и древнегреческий языки оплотом правильного классического образования, относились к древним литературам благосклонно и препятствий не чинили. Дозволено. Тем более, что сам Великий Князь Константин Константинович был покровителем сего общества.

Москва простодушна. Если люди хотят выпить и закусить, они идут в ресторан в полной уверенности, что никто не углядит ничего постыдного, что выпить и закусить есть неотъемлемое право всякого человека. Петербуржцы не то. Им совестно просто так выпивать и закусывать. Они непременно обряжают совместную трапезу в белые одежды: мы не просто собрались, а по важному делу. Поговорить о мировых экономических проблемах, о том, как помочь детям Амазонии, или вот как сейчас — о древней литературе. Ну, а под важный разговор можно и закусить, потому что иначе и с голоду умрёшь, всё в делах да в делах…

Сегодня Общество собралось для того, чтобы послушать доклад профессора Валенберга о книге папы Сильвестра Второго «Подлинные и мнимые реликвии», обнаруженной совершенно неожиданно среди бумаг недавно скончавшегося Мойше Мошковского, директора Центральной Иудейской библиотеке в Варшаве.

И решили пригласить меня.

Я пригласился.

Почему бы и нет? Тем более, что с Гербертом Аврилакским я даже был знаком, хоть и не близко.

И вот любители древних литератур числом дюжина собрались в Особом Кабинете ресторана и при пустых столах (присутствовала только зельтерская вода) мы слушали доклад, читаемый профессором на средневековой латыни, языке Саксона Грамматика, Фомы Аквинского и, конечно, Сильвестра Второго.

Нет, ничего нового я для себя не открыл, хотя Герберт на малом материале сумел познать истину. Как писал один мой добрый знакомый, «по одной капле воды человек, умеющий мыслить логически, может сделать вывод о возможности существования Атлантического океана или Ниагарского водопада, даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них не слыхал». Так и Герберт, имея в своем распоряжении один лишь Гвоздь Креста Господня, и то не подлинный, сумел сделать вывод о свойствах реликвий настоящих. «Реликвия говорит за себя сама, не оставляя ни малейших сомнений. Там, где есть место сомнениям — нет места реликвии», сказал он мне много веков назад, а потом записал в свою книгу. По сегодняшним меркам — брошюру в пять тысяч слов.

После доклада последовало обсуждение. Приветствовалась латынь, но можно было и по-русски, по-французски и по-немецки. Да по любому можно.

Высказывались дельные предложения — взять, к примеру, все копья Лонгина, положить в ряд и выбрать настоящее. Ведь не могут же они все быть настоящими?

Не могут. Но запросто могут быть ненастоящими. Все, да. И не просто могут, а так оно и есть. Почему? Потому что я знаю, где находится настоящее копьё.

Но этого я, конечно, не сказал. Ещё и потому, что копье это совсем не то, что о нём воображают современные мистики. Оно вовсе не даёт власти над миром своим фактом присутствия, скорее, оно даёт чувство власти над миром. А это совсем другое. Но и этого я не сказал.

Вдоволь поговорив, и не придя к единому мнению — да и странно было бы прийти к единому мнению по такому неопределенному вопросу как подлинность реликвий в отсутствии самих реликвий, -

Общество перешло ко второй части: торжественному обеду. Для меня эта часть не имела особого смысла. Я не чревоугодник, более того, я могу прекрасно обходиться без еды и день, и три, и неделю без малейших признаков истощения любого рода. Но манкировать знаменитым обедом Общества любителей древних литератур — значит повесить на себя ярлык «Внимание: странность!»

Сегодня мне это не нужно.

И я остался. До пятой перемены блюд. После чего решил: пора!

И стал уходить на английский манер, не прощаясь. То есть это у нас так считают, что англичане уходят не прощаясь. На самом деле ещё как прощаясь. А в Париже до сих пор живёт выражение «уходить по-русски», то есть стремительно и не заплатив. Со времен взятия Парижа живёт, хотя сегодня русский — самый щедрый посетитель ресторана. Но худая слава по дорожке бежит, а добрая — камнем лежит.

У гардероба меня настигли.

— Господин барон! Господин барон!

Я обернулся. Один из любителей древних литератур. Как и я, только слушал, но не выступал.

— Да?

— Вы так стремительно ушли… Позвольте рекомендоваться: Альбрехт Эйсебиус, граф фон Тилле, атташе германского посольства в России.